С того дня поп Василий стал постоянным советчиком Разина вместе с ближними атаманами. Нередко сидел он в Приказной палате, когда приходили крестьянские ходоки от крестьян из разных уездов. Он успокаивал их сомненья:
- Сам государь атамана Степана Тимофеича на изменных бояр призывает. Письмо ему слал от своей руки, - говорил поп.
- Что же он написал от своей руки? Ай бояр побивать?
- Всей Русью вставать на бояр, - сказал поп. - Да не то что письмо - дружбы своей и любви ради прислал государь, чего нету сердцу дороже.
- Дар великий? Перстень златой? - любопытствовали посланцы крестьян.
- Что перстень! После прислал от царского сердца с великой любовью, - таинственно шепнул поп.
- Неужто… сыночка?! - склонившись, спросил в изумлении крестьянин.
Поп только значительно двинул бровью и прижал к губам палец.
Крестьянин обрадованно перекрестился.
- Ну, господу слава! А мы-то тужили! - таинственно заговорил он. - Ведь бес их, бояр: у нас оглашали, что преставился в зиму царевич, и панихиды служили…
- Да ты не шуми, не шуми, ведь великое дело: сам государь патриарх святейший кир Никон его к нам привез от боярской злобы.
- И патриарх… с атама-ном!.. - изумленно воскликнул посланец.
Поп силой зажал ему рот и дернул его за бороду.
- Что ты хайло распахнул! - цыкнул поп, понимая, что нет на свете вещей, которые разойдутся в народе быстрее и шире, чем тайна.
- Да я разумею! - беззвучно шептал крестьянин. - Вот тот патриарх-то, знать, новый за то и грозился на нас…
- Ты покуда молчи, - сказал поп. - Как мы придем на Москву, так объявятся оба наши великие гостя, - добавил он.
- Чего-то ты вздумал, поп? - когда вышли посланцы, спросил Разин, слышавший эту беседу.
- Нам вверх по Волге идти. Так народ-то преклоннее станет, - сказал поп.
И вот два струга - один, обитый малиновым бархатом, и второй, обтянутый черным сукном, как шептали о них: "царевичев" и "патриарший" - стали на якорь невдалеке от астраханских ворот на Волге.
С других стругов никто не смел подниматься на оба пышно украшенных судна. На все вопросы о них не велено было ничего отвечать, кроме того, что на них "великие гости". Но народ сам слагал про них тайные сказки.
Степан предложил попу Василию представлять на струге самого Никона, благословлять народ.
- Не дерзну, сын мой, что ты! Нет, не дерзну. Слугою его на струге быть могу. Яства, питья святейшему относить, свечи перед иконами возжигать… А патриархом не смею аз, поп недостойный!..
И три недели спустя после взятия Астрахани за городом астраханские жители целовали крест на верность "великому государю Алексею Михайловичу, царевичу Алексею Алексеевичу, святейшему патриарху Никону и великому атаману Степану Тимофеевичу".
Ко кресту приводил Воздвиженский поп Василий.
Богатырская поступь
Над всем понизовьем на тысячи верст стоял иссушающий, страшный июльский зной. То дули с востока ветра, приносившие тучами в Астрахань раскаленный песок, то все застывало в мертвенной неподвижности, пропахшей гнилым камышом и смрадом гниющей рыбы. Жара перехватывала дыхание. Травы за Волгой в степях погорели, с деревьев даже по островам сыпались в Волгу скрученные, как от огня, преждевременно иссохшие листья. Ни скоту, ни людям пища не шла в горло. Комары, мошкара, оводы и слепни тучами висли в воздухе, насыщая адскими муками и без того мучительный зной. Овцы от них тесно сбивались к дыму костров. Лошади неустанно хлестали себя по бокам и спинам хвостами. Волы лезли в воду, и не было силы их оттуда выгнать. В солончаковых степях, как снег, все больше выступала сугробами сверкающая белизною соль. Над ковылями и выгоревшими травами торжествующе гремел трескучий, неумолчный хор краснокрылой, пучеглазой саранчи. Перелетая через Волгу, она падала сотнями тысяч в воду, и жадная рыба хватала ее, ходя поверху. Босыми ногами было немыслимо ступать по песку. Ставни в домах городов затворяли с утра. Торг по базарам в Царицыне, Черном Яру и Астрахани, когда стояли такие жары, начинался, бывало, при первых бликах рассвета и кончался часа за четыре до полдня. Потом наступало мертвое время бессилья, и только к закату опять оживали улицы и майданы и народ устремлялся толпами к Волге - купаться.
Но в этом году в самый страшный зной города на Волге не знали покоя: в Камышине, Царицыне, Черном Яру и в Астрахани днем и ночью пылали кузнечные горны. Дым кузниц недвижимо висел над водой, грохот железа летел далеко над волжской гладью; большие и малые молоты гвоздили по наковальням. Голые до пояса, почерневшие от копоти и загара, сухие, жилистые люди, от сухости утратившие способность потеть, ковали сабли, наконечники к пикам и стрелам, чинили пищали, кольчуги, колонтари и железные шлемы.
Все, что находили железного по городам, было собрано в кузнях. Изношенные подковы, старые стремена, кочерги, ухваты, сошники, дверные скобы, ковши - все шло в дело. Обломки кос оправлялись в рукояти и превращались в рожны и копья. У мирных топоров оттягивали лезвия, перековывая их в боевые секиры. Добрались и до якорей. Якоря на стругах заменяли тяжелыми каменными глыбами…
Весь обывательский обиход обращали к войне, даже оглобли вывертывали из телег, превращая их в древки копьев…
За городом трудились возле котлов зелейные варщики, приготовляя порох.
Кожевникам и шорникам тоже хватало труда: Разину были нужны тысячи седел, уздечек, стремян.
Атаману, от нетерпенья идти в поход, работа ремесленных людей казалась медлительной. Он вызвал с Дона еще кузнецов, зелейщиков, шорников.
В эти дни в Астрахань приезжали послы из ногайцев и от калмыков. Обещали помочь в походе на воевод и бояр, продавали баранов и лошадей.
Астраханцы солили к походу мясо и рыбу.
Степан ежедневно объезжал все места работ. Считал готовые сабли и копья, бочки пороху и солонины, мешки сухарей…
С верховьев шли ходоки от крестьян, горожан и стрельцов. Звали атамана к себе на выручку.
- Теребят, Василий, а где я возьму казаков на всю Русь? Не из глины лепить людей! Пусть сами встают на бояр… - жаловался Разин Василию. - А то вон пришли, просят с сотню пищалей. Богатых нашли нас…
Василий Ус жил в воеводском доме. Он вдруг обессилел и занемог еще хуже; едва бродил он по комнатам и мучил себя, в самый зной вылеживая часами под лучами палящего солнца. Вокруг его язв роились тучами мухи и слепни, но язвы не проходили от солнца. Однако Василий все еще думал о том, чтобы двинуться самому в поход. Он ненавидел Астрахань. Родные русские земли снились ему…
- Мы дворян не побьем, то дворяне нас. В пустыне трава не растет. Нешто тут народишь рать?! В хлебные земли идем, Степан! Ты не бойся: где леса да нивы, там люди, а где люди, там наша рать. Не стрельцы, не посадские люди - крестьяне! Ты ведаешь - что крестьяне? Богатырщина - вот что! Идем к ним, Степан, да скорее!.. Чую, что сила моя на исходе.
Но на Степана вдруг напала "морока". Сам прославленный как колдун, он попал в колдовские сети и не мог из них вырваться и, правду сказать, - не хотел вырываться…
Никогда во всю жизнь он не помнил такого томления и безутешной тоски, какая его охватила в эти дни пребывания в Астрахани…
Как-то в первые дни, возвращаясь в город от пристани, где стоял караван стругов, Степан Тимофеевич у городских ворот встретил стрельчиху Марью, ту самую, которую видел на площади, когда в первый раз вышел на русский берег после морского похода, Марью, которая оберегла его от нападения воеводского брата…
И вдруг атамана словно кольнуло в сердце.
- Марья! Ты?! - как в прошлую встречу, невольно воскликнул он, придержав коня, и сам удивился тому, сколь взволновала его эта встреча. Все это время он ни разу не вспомнил о ней. Ее для него словно не было никогда - так она позабылась.
Стрельчиха зарделась. Темный румянец густой волной окатил ее щеки.
- Я! - вызывающе сказала она. Искры сверкнули в ее глазах и скрылись за ресницами.
- Что же, забыла меня? - спросил Разин.
- А я ныне мужня жена! - бойко ответила Маша, но голос ее задрожал.
- На что тебе муж! - возразил атаман, даже и не спросив, за кого она вышла.
- Как - на что! Муж - он муж! - оправившись, усмехнулась стрельчиха. - Детей ему стану рожать!
- Покину я Астрахань скоро, - сказал Степан, уже уверенный в том, что каждое слово его западает ей в сердце. - Ты загодя приходи на мой струг. Караульный казак тебя впустит в шатер, там и жди. Придешь? - спросил он.
- Сам ведь знаешь, - шепнула она, взглянув ему прямо в глаза.
Степан возвратился на свой струг. Он сказал караульному впустить в шатер Машу, беречь ее.
На другой день приехал.
- Здесь?
- Не была, атаман, - потупясь, ответил караульный, словно от него зависело сделать так, чтобы Маша пришла.
И что-то случилось вдруг со Степаном, что он смертельно затосковал по ней. В тот же день к вечеру он снова наведался, не появилась ли Марья. Он не говорил о ней никому больше, но ходил и ездил по астраханским улицам, разыскивая ее в толпах прохожих.
- Степан Тимофеич, в верховьях народ тебя дожидает, - говорил ему Ус. - Не давать бы боярам времени войско собрать, скорее бы грянуть в верховья. Оставим тут казаков, чтобы город держать, а сами пойдем на Саратов, Самару. Ведаешь ты, сколь народу пристанет на пахотных землях!
И все уж как будто было готово к походу, но Степан Тимофеич не мог одолеть разгоревшейся страсти, покинуть Астрахань и уйти. Он искал причин для отсрочки похода то в болезни Василия Уса, словно тот должен был вот-вот на днях исцелиться от своего недуга, то в том, что дует верховой ветер и придется идти на веслах.
Каждый день приезжал он из города к Волге, подымался на струг, спрашивал караульного и, мрачный, тревожный, в досаде соскакивал в челн…
- Степан Тимофеич, аль в Астрахань хочешь боярское войско наждать на себя? Аль битвы с боярами устрашился?! - приступил к нему Ус. - Али, может, опять отрекаешься мужиков, то скажи. Я и сам, без тебя, со своими пойду в верховья. Мы ведь письма послали крестьянам, звали вставать на бояр. А теперь что же, сами под кочку?!
Степан, может быть, и еще искал бы повода для проволочки, но в эти дни казаки стали все чаще жаловаться на болезнь лошадей. Явился Еремеев, который стоял со своими конными и с табунами коней за Волгой.
- Батька, когда не хочешь без едина коня остаться, то надо отселе наскоре нам уходить; в траве, что ли, вред какой - что ни день кони падают!.. Которые были с конями в степи пастухи - и тоже хворают…
- Сколь же коней пало?
- Не мене с триста.
Степан привскочил.
- Да что ж ты, дитя, что ли, малое, Митька?! Какая же будет война без коней! Триста коней пало, а ты лишь теперь спохватился! Чего же ты до сих пор дожидал?!
- Помнишь, батька, Мурза осерчал на Василия. На прощанье кричал, что нам все равно на тех конях не ездить. А своих-то покинул, каких привел тебе в дар… С них началось… На них порча была, они первыми пали. Да поветрие, знать, на траву перешло, и ныне у нас не менее - с тысячу лошадей недугует. Мыслю, одно нам спасенье: угнать их в другие степи, на новые травы…
Перед угрозой остаться без конницы атаман позабыл свою страсть и тоску. В последний раз он проехал по улицам города и объявил наутро поход…
Все было готово, осталась последняя ночь. С рассветом челны и струги покидали низовья Волги. Но в эту самую ночь Василии совсем расхворался и не мог больше встать на ноги.
Степан сидел с вечера у него, осторожно старался отговорить его от похода. Ус и сам понимал, что ему не идти…
- Ты, Вася, Астрахань-город не любишь, знаю. А все же не кинь его. Астрахань - наша опора. В чьих руках я ее оставлю? Живи тут. Береги, держи ее крепче. Да Федор тебе пособит, вдвух держите, - говорил Степан Тимофеевич. - Прослышите, бьют нас, - все же, пока я вас сам не покличу, сидите тут, не лезьте ко мне на подмогу. Крепок тут город, велик. И море запрешь от бояр. Коли побьют меня воеводы, то и я сюда приберусь. Тут станем новые силы копить… Богдана на Украине паны не раз побивали, и хан изменял ему. Ну, кажись-кажись, вовсе конец. Ан кусок земли оставался, где отдышаться, оправиться можно. Оправимся - снова грянем…
- Чего-то ты, как перед смертью, заветы даешь, Степан! - покачал головою Ус, лежавший рядом с Разиным на ковре. Он приподнялся на локоть. - С таким-то сердцем, Степан Тимофеич, не ходят в дорогу, а то ведь и вправду тебя побьют!..
Ус потянулся к кувшину, налил вина в кубок, но рука не держала тяжести, он пролил вино на скатерть, расстеленную среди ковра. Федор Шелудяк, бывший третьим в этой ночной беседе, схватил горсть мелкой толченой соли, поспешно засыпал пятно.
- Дай-ка я наливать стану лучше, - с досадой сказал он Усу.
Василий молча отдал ему кувшин.
- Я с легкой душой выхожу на Волгу, Лавреич, - возразил атаман. - А все же надолго мы расстаемся. Мало ли что впереди. Не впервой мне с дворянами биться: на Украине бил их. Силы в проклятых много. Казны у них много, пушек, мушкетов. Не сразу-то их одолеешь. А к нам-то народ без ружья идет. Людей бы хватило, а ружей где взять? Народ приходить к вам станет - вы всех принимайте, копите людей. К ружью обучайте. Кто лишний - ко мне в верховья их шлите… Да еще ты, Василий, за своими гляди: ковры азиатские дюже полюбят, скатерти шитые. Иному ведь скатерть станет и друга дороже…
Шелудяк покосился на кучку соли, которой засыпал пятно, покраснел.
- Про меня ты, батька? - спросил он.
- А хотя про тебя, - согласился Разин. - Другой ведь в лаптищах к тебе приберется, Федор. Ведь ты атаман. К тебе всякие люди пойдут. А ты устрашишься: ковры, мол, загадят - в сенцы лишь пустишь!.. Таков атаман от народа ушел, во дворяне залез!..
- Я мужик, Степан Тимофеич, мужицкого званья не гнушаюсь, а что живу в воеводском доме… - вспыхнул Василий.
- Не про тебя я, Василий! Я Федьке сказал. Вижу, он полюбил ковры-то!.. И ты не мужик уж больше, Василий. Ныне ты атаман великого Астраханского казачьего войска. Буде послов к тебе кто пришлет - и ты принимай атаманским обычаем: пусть тебя под руки есаулы к послам ведут, впереди бунчук несут, брусь на подушке… Шапки первый перед послами не скидывай, ног не труди, сиди, без нужды не вставай…
- Какие ж послы?! - засмеялся Ус, представив себя в таком важном виде.
- Ты Волгу держишь. Кизилбашцы наедут, станут проситься в Москву али в Нижний да на Дон. Ты им не груби, держись как хозяин. А ты, Федор, - повернулся Степан в сторону Шелудяка, - ты отнюдь их не грабь. Не поладите миром - велите домой им плыть. Не прежнее время. Мы ныне - хозяева астраханской земли. Нам разбой не пристал!.. Может, немцы каких земель через Дон приедут к кизилбашцам проситься. Их не пускайте. Пусть в Астрахани торгуют…
- Во здравье! - сказал Василий, подняв свой кубок.
- Нельзя ведь, Василий, тебе. Язвы хуже пойдут. Сказал тебе лекарь - нельзя, - остановил Степан.
- Да как же мне за удачу твою не удариться чаркой! - воскликнул Василий. - Ведь сам я идти хотел с тобой. Так хотел!.. Не судьба!..
Три кубка ударились над ковром. Атаманы пили.
Вошел Наумов.
- Тимофеич! Пора, - позвал он.
Степан встал с ковра, подтянул кушак…
Они сели в седла. Василий поехал их провожать в колымаге. Степан Тимофеевич ехал с ним рядом шажком, не спеша, чтобы поменьше трясло Василия и не так сильно мучили язвы.
Город лежал за мутной дымкой едва забрезжившего рассвета, но народ шел по улицам, поспешая. Женщины несли белые узелки, как на пасху. Все текло к берегу Волги, где уже стоял наготове к отплытию караван в две сотни стругов и бессчетное множество мелких челнов… Здесь слышался многоголосый говор, перекличка, крики людей, грузивших в струги последний припас.
Волга поблескивала свинцом, в который уже кое-где упали искры зорнего отблеска. Розовый отсвет окрасил и лица людей. Женщины обнимали в толпе мужей, уходящих в поход, совали им узелки с пирогами. Подъехало воза три с арбузами. Казаки их расхватали. Татары, хозяева этих возов, едва успевали без счета совать в кишени казацкие деньги…
Разин, Наумов, Чикмаз, Сукнин, старый Серебряков и Федор Шелудяк столпились возле Василия у городских ворот, глядя на то, как кончают грузить караван.
Ус держал Разина за руку своей горячей, костлявой рукой.
- Слышь, Степан Тимофеич, - вполголоса говорил Василий. - Ты теперь не казацкий донской атаман. Ты атаман народа всего, Руси атаман. Бойся, Степан, раздору. Казаки твои гордятся перед крестьянами. Не стало б беды от того. Не давай мужиков в обиду.
- Все будет ладно, Василий! - пообещал Разин, сжимая его руку. Он поглядел на лицо Василия и понял, что тот уже не жилец, что больше им никогда не видаться.
"Эх, Василий! - подумал Степан Тимофеевич. - Найду ли другого такого-то друга, как ты! Голова у тебя, Василий!" Он хотел сказать это вслух, крепче сжал горячую руку друга…
- По челна-а-ам! - закричал в этот миг Наумов.
- По челна-а-ам! - подхватили по берегу крикуны.
И все всколыхнулось.
Атаманы обнимались, прощаясь с теми, кто оставался.
По берегу поднялся пуще нестройный галдеж. Кто-то кого-то искал напоследок в толпе. Женщины плакали, цепляясь за своих казаков. Где-то пронзительно, жалобно завизжала собака.
Казаки бежали со всех сторон к берегу, скакали в челны, скоплялись перед узкими сходнями стругов. Другие уже позанимали места в челнах и оттуда махали шапками, кричали на берег вдруг вспомнившиеся какие-то самые нужные слова, но в общем гвалте их было немыслимо разобрать.
Степан, обнявшись с Василием и Федором, шагнул в челн и подплыл к переднему стругу, из-за мели стоявшему в стороне от берега.
На струге Степан мимоходом распахнул белый шелковый полог шатра.
- Не была? - спросил караульного казака.
- Не была, атаман, - виновато ответил тот и развел руками.
Степан безразлично махнул рукой, но сдвинутые мохнатые брови выдали мгновенную мрачность, охватившую его душу.
С палубы струга Степан с нетерпением оглядел всю толпу, скопившуюся у берега. Зренье смеялось над ним, по меньшей мере раз десять подряд обманув: показав там и тут в толпе ложный облик стрельчихи.
Досадуя на себя, Степан отвернулся от берега.
Он взглянул вдаль, вперед по Волге. Там навстречу стругам еще два десятка челнов показались на глади воды из верховьев. Они приближались, летя по течению на веслах.
На переднем из них поднялся русобородый рослый казак и, стоя без шапки, крикнул:
- Стяпан Тимофеич!..
Разин вмиг узнал Сергея Кривого. Сердце его забилось быстрее, он даже забыл о Маше и о ее обещанье прийти на струг, но отвернулся с деланным безразличием.
- Стяпан Тимофеич! - еще раз окликнул Сергей.
Степан взглянул в его сторону сурово и молча, сдвинув мохнатые брови.
- Казаков к тебе с Дона привел! Прими, атаман. Тошно мне без тебя на Дону! - крикнул Сергей из челна.
- Ты слыхал, я тебе обещался отсечь башку? - грозно сказал Разин.
- Руби, черт! Все одно, на, руби! - воскликнул Сергей, рванув ворот рубахи и обнажив загорелую шею с медной цепочкой нательного крестика.