Слыша весть о победе над Разиным, иные из них недоверчиво молчали, другие же, считая неизбежной победу царского войска, желали лишь одного: чтобы все поскорей закончилось, чтобы можно было опять по-мирному жить в домах, без стесненья, принесенного нашествием воевод и дворян… Большинство простого народа желало победы Разина, считая, что если он победит, то жизнь будет легче, но, видя в городе такое скопление воевод и ратных людей, жители Арзамаса были устрашены этой грозной силой и не смели надеяться на победу правды. Многие к тому же предпочитали, чтобы война, разрушения, смерти, кровь прошли где-нибудь стороной, не касаясь ни их добра, ни жилищ, ни близких людей, а чтобы Разин "там", где-нибудь по другим городам и селам, одолел бы, а у них тут устроилась бы сама по себе справедливая жизнь, без войны и без крови…
Молебен окончился. Праздничная толпа воевод и дворян выходила из собора. Многие оставались на паперти: окликнув друг друга, кидались в объятия, обнимались и целовались, как будто на пасху, поздравляли друг друга с победой и окончанием богопротивного мятежа.
Они не могли расстаться и разойтись. Взявшись за руки, делились они своей радостью, наперерыв говорили друг другу лишь об одном: как вернутся в свои поместья и вотчины и какую там учинят расправу… Жалуясь друг другу на полное разорение своих домов в деревеньках и городках, обсуждали, что можно купить в Арзамасе, чтобы везти с собой по домам.
- Я лишь плетей бы отсюда повез, а прочее все мужики нанесут в покорность! - повторял всем одно и то же дородный, брюхастый, седой дворянин. - Нанесу-ут! Весь дом устроят богаче, чем был! Жен и детей нагишами оставят - моих оденут! Арзамасски кожевники издавна плети плести искусны, продадут по дешевке!..
Боярин Долгорукий и князь Урусов вышли из церкви последними вместе с протопопом. На лицах их ясно светилось примирение, дружелюбие и приязнь друг к другу. Еще в соборе, ожидая, пока разоблачится священник, они успели договориться о том, что теперь, для полного искоренения мятежа, надо выслать сразу большие силы, которые грозной карой пройдут по всему восставшему краю, нагоняя страх, без пощады казня заводчиков и главарей смуты, строя виселицы на площадях и перекрестках дорог, расправляясь кнутом, топором и пламенем…
Выступление войска Урусова было отложено до другого дня, когда Долгорукий подготовит к походу свои полки, предназначенные уже не для битвы, а для расправ и казней…
В доме Урусова матушка-протопопица с женами нескольких воевод - все радостные, разрумянившиеся, довольные - хлопотали, готовя праздничный стол.
В городе с разрешения арзамасского воеводы Шайсупова, почуявшего себя хоть в чем-то хозяином, открыл торговлю кабатчик. Ратные люди Урусова и Долгорукого праздновали в кабаке победу над Разиным и примирение своих воевод…
В приказной избе Арзамаса Долгорукий засадил всех арзамасских и беглых из других городов подьячих писать увещательные письма мятежникам о том, что Разин разбит и бежал, и о том, что боярин и воевода им предлагает сдаться, сложить оружие и, в знак покорности государю, принести вины и поцеловать крест на верность. Пока подьячие в десятках списков переписывали это письмо, боярин созвал воевод и начальных людей на совещание о том, как лучше действовать против воров. Дворянское войско усмирителей должно было двинуться из Арзамаса тремя полками в разные стороны, при этом каждый из трех полков обязан был рассылать от себя небольшие отряды, по сотне и по две, для занятия городов. Очищая от мятежников города, следовало сажать на места воевод и приводить местных жителей к крестному целованию или к шерти - по их вере - и тотчас же набирать в городах пополнение ратных людей и направлять их в деревни и в села, в дворянские вотчины и поместья для усмирения крестьян…
Каждый полк, кроме оружия, брал с собой воз батогов, кнуты и плети. Кроме того, Долгорукий послал в Москву гонца с требованием выслать сто человек палачей и сколько возможно пыточных приборов для пытки атаманов и "пущих" воров.
Во все стороны перед выходом войска были высланы из Арзамаса разъезды, чтобы открыть места пребывания рассеянных толп мятежников, бегущих от Симбирска и других городов…
Один из таких разъездов поймал в лесу пробиравшегося с нижегородской стороны казака. Его привели к Долгорукому. Молодой "вор" не противился схватившему дозору и сам потребовал доставить его к боярину. Связанного пленника поставили перед воеводой. Долгорукий взглянул на него. Донская шапка на голове, синий кафтан под грубой епанчой, татарские сапоги, руки связаны за спиной. Лицо безбородое, совсем молодое, левый глаз косоват. Казак смотрел в лицо боярину без всякой боязни.
- Отколь, куда пробирался, вор? - спросил Долгорукий.
Пленник не выдержал, прыснул смехом и загигикал:
- К тебе добирался, боярин Юрий Олексич. Не ведал, что ты так почетно встретишь! Да что ты, боярин! Аль не признал?!
Долгорукий удивленно взглянул на пленника.
- Господи, Ваня! Право, ведь Ваня! Да как же ты в эком нелепом обличий? - воскликнул старый боярин, узнав нареченного зятя, младшего князя Одоевского. - Да что ж вы стоите-то, олухи! Распутывай князя Ивана Яковлича! - прикрикнул воевода на дозорных стрельцов, приведших пленника. - Пошли вон отселе! - приказал он, как только были срезаны с рук Одоевского веревки. - Ну, сказывай все ладом - как, откуда? - подставив для поцелуя щеку и усадив Одоевского, спросил воевода.
- Вот как, боярин! Через скопища воровские, через нечистые их собрания я к тебе пробрался! Лихо, а?! - похвалился Одоевский. - Три тысячи нас, дворян, к тебе шло, ан под Нижним у переправы стоит воровское скопище. Мы в схватку сошлись… Куды там! Побили да за Оку нас погнали… Звал я дворян, кто смелый, со мною к боярину пробираться. Никто не пошел. А я - вот, князь-боярин! Я тут, возле вотчинки нашей, все с детства в седле обскакал… Пустился по памяти…
- Сколь же воров там скопилось у переправы? - в нетерпенье перебил боярин.
- Да кто же их считал, боярин! Сказывали дворяне: не менее - с десять тысяч. А подлинно - кто же ведает! В лесу казак на меня наскочил, заколол его да раздел, а свое-то платье кинул в лесу - вот и стал казаком. По пути сколь раз воры меня спрошали. Я врать-то ловок! Такого им набрехал! - в увлеченье собой продолжал Одоевский.
- Как там воры оружны? - опять перебил воевода.
- Пушки у них, пищали, мушкеты, а самих - не менее тысяч с пятнадцать.
- Ты только что молвил, что десять тысяч, - остановил воевода.
- Не-ет, более будет! - настойчиво возразил Одоевский. - Да тут по пути-то повсюду ворье - по просекам, на мостах, на всех росстанях по дорогам… Тут недалечко есть нашей вотчины атаман - Харитонов Мишка. Как бы попал я ему - уж содрал бы он шкуру. Я его добро знаю: с братишкой его галочьи гнезда в лесу зорил, как малые были…
- Три тысячи, говоришь, дворян шло? Куды ж вы посланы были? Чего же Оку не перешли?
- К тебе шли, боярин Юрий Олексич. Да как перейти? Из-за Оки-то воров не собьешь! Едино лишь - на них с тылу грянуть, через леса подобраться к Павлову перевозу. А то и на Нижний отселе тебе не пройти…
- Что ты врешь! - рассердился боярин. - Вор Стенька разбит и бежал назад в Астрахань. Теперь, я чаю, воры все побросали, от Нижнего утекают…
- Когда вор разбит? - удивился младший Одоевский.
- Вечор получил вести. Молебен служили по всем церквам.
- Ну, слава богу! А ведаешь ты, боярин Юрий Олексич: у бати в Земском приказе сидят воры, кои в Москве по торгам вели речи, что Разин скоро бояр побьет и его стречать всей Москвой с хлебом-солью… Многи дворяне глядят из Москвы, куды в дальние вотчины ехать!
- Вот ведь дал тебе бог языка, князь Иван! - оборвал Долгорукий. - Я про Нижний спрошаю, а ты мне пустое - про воровскую брехню на Москве!.. Сможешь ты войску вожем быть? Проведешь ли до Павлова ратных людей лесами? Мы весь скоп воровской захватим под Нижним, покуда ворье не прознало, что Разин побит, да все по домам не ушли. Разбегутся - тогда их не выловишь в деревнях. Надо нам поскорее выходить…
- Проведу! Я, как ехал сюды, примечал дорогу. Под самый великий скоп, к Павлову, выведу, - обещал Одоевский.
- Коли вывести можешь, пойдем-ка, покуда не спит Леонтьев, я тебя проведу к нему. Да не беда. Идем так. После оденешься в доброе платье. Найдем для тебя по плечу, - нетерпеливо сказал Долгорукий, заметив, что молодой дворянин растерянно оглядел свой "воровской" наряд.
Они вышли во двор. Наступил уже вечер. Долгорукий взглянул на небо.
- Зарево? Али заря до сих пор играет? - сказал Долгорукий.
- Ночь на дворе. Какая, боярин, заря!
Оба остановились. Осеннее мглистое небо на юго-востоке все светилось то тускнеющим, то вновь разгорающимся широким багряным заревом.
- Должно, там какой-то пожар, - сам не зная чем вдруг взволнованный, произнес Долгорукий.
- Пожар… - подтвердил Одоевский.
И вдруг они оба услышали в той стороне отдаленные и глухие удары пушек.
На ночной тихой улице послышался бешеный конский топот. У воеводских ворот всадник отпрукнул коня и, бросив его у калитки, вбежал во двор, вгорячах не заметив боярина.
- Чего ты? - спросил Долгорукий вдруг дрогнувшим голосом.
- Несметными силами воры идут в Арзамас, боярин! - воскликнул гонец. - Кадом взяли. Ратных людей побили… Кадомский воевода убит!.. - Гонец указал на небо: - Вишь, горит. Верст пятнадцать отсюда, у засеки, битва…
- Молчи! - весь дрожа, неистово прошипел Долгорукий.
Это был славный поход "четырех атаманов", которые взяли Саранск, Верхний и Нижний Ломов, Шацк и Кадом и шли теперь разорять воеводский оплот - Арзамас…
Черное сердце
Пока Степан занимал Поволжье, азовцы и крымцы подняли головы. Они не раз набегали на низовые станицы, и разинские есаулы, для обороны Дона оставленные в Черкасске, сами призвали к оружию домовитых.
- Сам батька Степан Тимофеич велел тебе, атаман, владать твоим войском, - сказал Корниле Ходневу Семен Лысов, который, оставшись в Черкасске, стремился к миру и ладу со всеми. - Сколь мы на Дону меж себя ни повздорим, а все же и вы, как и мы, - донские казаки и христиане. Аль вам не дорого ныне наш Дон боронить от нечистых!
Корнила внимательно посмотрел на Лысова.
- Руки голы у нас, - сказал он. - Ни пушек, ни пороху нет. Я своих казаков и мигом прибрал бы. За Дон встанут горой…
- Собирай. Пушки, порох я дам вам на крымцев, - пообещал Лысов.
Уже после этого на Дон пришел Фрол Минаев с разинскими казаками. Сильным ударом он забил азовцев обратно в их земли, а сам двинулся под Маяцкий город, Валуйки и Острогожск, отрядив часть своих нести службу в верховьях Дона, другую часть - на Донец, а третью пустив дозорами по рубежу от крымцев…
Домовитые снова притихли, но несколько пушек и порох, данные Лысовым, так и остались у них.
Через людей, которых время от времени присылал Корнила в стан Разина и которых Прокоп узнавал по заветному слову "низовье донское", Горюнов знал о всем, что случилось за это время в Черкасске. Он знал, что если Степана сейчас повезти в Черкасск, то у низовых достаточно сил, чтобы его захватить и отправить в Москву.
- Пошто его в Астрахань везть? - спросил он Наумова. - Мыслю я, везть его надо домой, в Кагальницкий город. Кто лучше своей хозяйки залечит раны! И воеводы, знать, нынче по Волге ударятся вниз, а на Дон не дерзнут. На Дону все казачество встанет стеною за волю…
- Сам батька не раз говорил! - возразил Наумов, который и сам был согласен, что лучше донских казаков никому не сберечь атамана.
- Не бог ведь и батька! Не мог он вперед угадать, что трапится… А ныне, я мыслю, все же краше нам на Дон…
Они шли ночами на веслах, днем таились от глаз людских. Миновали Самару. Наумов выслал лазутчиков в город. Самарские жители слышали про разгром. О разинцах говорили недобрые речи. Иные склонялись к тому, чтобы выслать посланцев с повинной. Уже не страшился никто в городе говорить за бояр, против Разина…
Возле Саратова наконец Наумов решился окликнуть несколько казачьих челнов, которые также шли поодиночке, то отставая от них, то опять обгоняя… Около полутора сотен донских казаков собралось теперь возле Степана. Запасов еды у них не было никогда. Они постучались у запертых ворот Саратова. Им не открыли город.
- Батька ранен. Батьку везем на низовье! - сказал Наумов.
Воротные пошли доложить городским старшинам. Те после долгого совещания так и не вышли к стенам. Только велели сказать, что городских ворот не отворят, покуда казачьи челны не уйдут от города прочь.
Наумов пытался вызвать саратовского атамана.
- Как вести пошли по Волге, так ваш атаман утек на Дон со всеми своими, - сказали саратовцы.
Вести о пораженье Разина летели уже далеко впереди… Все прежние его союзники, в робости и ожидании боярской кары, примолкли и затаились.
- Жалко нам батьку, - сказал один из воротных. - Да ныне страшимся, не было б казни от воевод. Не обессудьте, казаки, не смеем впустить…
С полутора сотнями казаков Наумов решился бы брать приступом город, если бы не забота о сбереженье раненого атамана.
- В Астрахани, может, вот так же! - сказал Прокоп, когда они двинулись дальше, оставив Саратов. - А Дон-то, Наумыч, уж Дон! Тихий Дон - родной дом, а тут, глянь, стрельцы да посадские - не казаки.
Наумов смолчал, но его встревожила эта мысль: а ну, если в самом деле сойдут они на низовья - и Астрахань встретит их такой же недружбой… Идти тогда верст семьсот в верховья с раненым батькою, да еще на челне, не дай бог - ледостав, и Волга замерзнет… Тогда везти его на санях по степям…
Камышин они миновали, не заходя. В царицынские ворота впустили их после долгих расспросов. Наумов рассказывал здесь, что всюду у Разина победы и одоления, что города им приходят в покорность, что из-под самой Москвы к ним идут ходоки, а уезды везде восстают при их приближении. Он говорил и ждал, что вот-вот царицынские осадят его и раскроют его враки. Но царицынский атаман сказал, что на Дон, еще нет тому суток, промчались гонцы с вестями о взятии разинскими атаманами Козьмодемьянска, Темникова, Нижнего Ломова, Пензы, о восстаниях в Мурашкине, в Павлове, в Кадоме и о сборах под Нижний Новгород…
Известия о победах взволновали Наумова еще больше.
- Чего же мы с тобой натворили, Прокоп?! Не будет прощения нам от Степана!.. Куды от войска?! Куды ж мы его увезли? Ведь повсюду победы!.. Народ воевод побивает, а мы… убежали!..
- Брось, Наумыч! Убит - то беда, а убежал - воротиться можно!.. Свезем атамана к его казачке, да сами и в сечу… Степан Тимофеевич сказывал: зимовать в Казани. Он и сам возвернется туда… с новым войском, - успокаивал Наумова Прокоп Горюнов.
- Стало, на Дон… Очнулся бы батька на миг. Сказать бы ему, что такие победы, - от радости он оживел бы. Крикнуть, что ли, ему?
Наумов припал к самому уху Степана.
- Батька! Батька! Победа! Пенза взята! Кадом взят! Мурашкино, Темники, батька! - кричал Наумов.
Но Разин лежал без сознания. Только жилка на лбу его билась робким, едва заметным биением. Не дрогнули даже веки.
- Довезем ли живого, Прокоп? - всполохнулся Наумов. - Вишь, и радость его не может взбудить… Неужто помрет?..
- А слышь-ко, Наумыч, не мешкай ты тут. В Черкасске есть лекарь добрый, Мироха Черкашенин. Я поскачу за ним, привезу его в Кагальницкий город, и ты с атаманом как раз прибудешь. А я полечу, как стрела… Пока жив, отходить человека можно, а мертвых назад ворочать - один лекарь был, да распяли его окаянные нехристи в злобе, - сказал Горюнов.
- Скачи, - согласился Наумов.
Долететь скорей до Корнилы, собрать незаметно станицу и грянуть наперерез из засады… Только бы весть не дошла прежде времени в Кагальник. Прокопу представилось, как сотни три понизовских казаков идут за ним, как нападают они из засады, вяжут Наумова и забирают Степана и как он, Прокоп, въезжает в Москву верхом на коне, разодетый, как вся донская старшина, в кармазинный алый кафтан и в шелковистой косматой папахе с золотым галуном на донце…
- Я поеду, Наумыч! - внезапно возвысил голос молчаливый все эти дни Никита Петух. - Прокоп пусть с тобой остается. Вдруг падучка его прихватит в степи: сам загинет и лекаря не привезет! А я доскачу как вихорь!..
Никита сказал это с таким жаром, что Прокоп растерялся. Он в удивлении взглянул на Никиту, который смотрел с вызовом прямо ему в глаза.
"Так вот оно что! - решил Прокоп. Он наконец-то понял Никиту. - Он хочет живьем захватить их обоих да выдать черкасской старшине… На Волге дворянам отдать убоялся, а тут - казакам. Чести больше: хоть молод, а мыслит о войске!..
Сказать ему, чтоб он перво из первых к Корнею спешил, али сам сдогадается, что ли?!"
- Ну что же, Никита, лети, добывай Митроху, - согласился Наумов.
И Никита помчался в Черкасск.
Не говоря ничего Прокопу, он был уже убежден, что Прокоп враг Разина, - иначе ему незачем было подсказывать Никите, что Марья и есть атаманова полюбовница!
Если Прокоп поскачет в Черкасск, то и быть беде: не за лекарем он поедет, он сам приведет старшинских, чтобы сгубить атамана, - так размышлял Никита, когда предложил поехать вместо Прокопа.
"А мне-то к чему голову атамана спасать! За какие ко мне его милости? - спрашивал Никита себя. - А за ту его милость, что он для всего народа себя не жалеет - не об себе печется, о мире. За то его и жалеть!.."
Никита гнал от себя черную мысль о том, что Степан у него отнял Марью, но сами собою лезли в голову думы, что не зря велел Разин ему оставаться в Астрахани: "Знал, окаянный, что венчана Машка со мною. Мне велел на глаза не пасть, а Машку с собой заманил!.."
Эта мысль вызывала ревность, рождала злобу, но даже злоба не побуждала Никиту к предательству. Больше, чем Разина, он ненавидел за эти мысли Прокопа.
"Порченый дьявол! Хочет он, чтобы я атамана продал. Ан не продам! Не добьется того, что я покорюсь его черному сердцу, пес бесноватый! - думал Никита. - Я пуще того, прилежней того послужу атаману!"
Осенний ветер резал глаза, дождь сек по лицу, измученный конь спотыкался, но Никита, не зная устали и не замечая преград, гнал и гнал…
Разинское гнездо
Бушевала ветрами внезапно похолодавшая осень. Кагальницкие землянки освещались по вечерам поплавками, горящими в сале, лучинкой. В атаманском "доме" горела свеча. Алена Никитична молча сучила пряжу, склонившись к веретену, отчего вся спина ее по-старушечьи горбилась.
Старый дед Черевик, в сотне битв израненный запорожец, ютившийся в атаманском доме, также молча помаргивал, глядя на пламя свечи, вспоминая о чем-то своем, стародавнем.
В углу на скамье отсыпался с дороги гонец, присланный из-под Коротояка. Седобородый казак спал как мертвый. Утром он должен был возвращаться в войско к Фролу Разину.
На полатях, ровно дыша, спала атаманская дочка Параша.
Хлопнув дверью, ворвался в землянку Гришатка, встрепанный, оживленный, с горящим взором. Пламя свечи замигало и заметалось от ветра.
- Что нынче поспел ночевать? Ты бы утром домой воротился! - сердито заметила мать Гришатке.
- Казаки завтра к бате поедут, кои ранены были. Собрались в сторожевой, про войну говорили, - словно бы в оправданье себе сообщил мальчишка.
- Ну так что?..