Со вниманием слушал их Всеволод, приметливости дивился: это только на первый взгляд русский человек прост и безоглядчив. На деле он и смекалист и решителен.
Побывали новгородские купцы не только у ливов, но пробрались и к Альберту в стан, видели крестоносцев в Гольме, алчущий крови и легкой добычи сброд. Люди епископа бесчинствуют, но им не откажешь в мужестве. Они знают, что им делать, и не остановятся перед жертвами - папа Иннокентий благословил их на этот поход. Что ж, сперва крестить литву и ливов, а потом? Куда устремятся их взоры?..
Всеволод знал и опытом жизни всей понимал: законы бытия суровы и неотвратимы. Опасность надвигается не только с юга, из половецких степей, нависла она над Русью и с запада, и под черным крылом ее не время князьям сводить родовые счеты, делить и без того разделенную на мелкие уделы землю.
Говорил Фома Лазкович, и все сидели не шевелясь:
- О коварстве степняков, княже, тебе давно ведомо. Ведомо тебе и о том, как любят кичиться и ромеи, и латиняне, и франки, и немцы своей рыцарской доблестью. Не хочу попусту клеветать, есть и среди них люди, достойные всяческой похвалы. Но вот что расскажу я об епископе Альберте, как приводит он ко кресту тех самых ливов, о коих доносят тебе из Полоцка…
Всеволод, закинув ногу на ногу, подался вперед:
- До сего часа берег вести, боярин?
- Сам ты, княже, меня давеча, как шли с заутрени, слушать не захотел, - оправдался Фома. - Да и вести-то таковы, что нынче к беседе…
- Говори, говори, - поморщился Всеволод.
- Ты уж не обессудь, княже, - приложив руку к сердцу, почтительно поклонился в его сторону боярин и продолжал: - Живет Альберт за каменной стеной, в крепости. С ним слуги, рыцари, попы. Дело-то ясное: боится, как бы не закололи его, как заколол бывшего здесь до него епископа Бертольда смелый лив Иманта.
Фома Лазкович сам недавно возвернулся из Плескова, где тоже блюл Всеволодовы права и приводил в чувство тех, кто не соглашался с поставлением в Новгороде нового владыки. Поэтому слова Фомы особенно весомы, все ждут, что он скажет дальше.
Боярин говорил не торопясь, оглаживая унизанными перстнями пальцами холеную бороду:
- Долго уговаривал Альберт ливских князей, дабы уступили они ему часть земли, на коей испокон веков и деды и прадеды их жили и беречь ее внукам и правнукам своим завещали. Совсем уж отчаялся немецкий епископ, а тут ему и свои рыцари проходу не дают - уж очень понравились им эти края, богатые птицей, и звериными ловами, и рыбой… Долго думал Альберт, как ему быть, и вот додумался. Разослал он гонцов своих к ливским князьям с приглашением на пир. "Ладно, - говорили гонцы ливам от имени епископа, - земля мне ваша не нужна. И зла на вас я в сердце своем не затаил. Корабли мои стоят с поднятыми ветрилами, готовые в любой час к отплытию на родину. И хочу я вас на прощание щедро угостить, вы уж не побрезгуйте…" Кто знать мог, на какое коварство решился сладкоустый латинянин?! Съехались на зов его доверчивые ливы, ели-пили, что на столах было, хмелели быстро и по сторонам не глядели, потому как нехорошо глядеть по сторонам, будто не доверяешь хозяину. Им бы и впрямь поглядеть да поразмыслить, почто вдруг исчез хозяин, почто музыканты перестали дуть в свои сопелки, а слуги боле не подносили горячих блюд… Уснули, опоенные епископом, ливские князья, а когда проснулись, то поняли, что обмануты, потому что оружия у них не было, а в окна заглядывали и смеялись над ними рыцари и их слуги. "Эх вы, дурни, - говорили они, - не хотели отдать нам, что вам не нужно, - теперь возьмем то, что хотим". И верно, потребовал у них Альберт лучшие земли, а чтобы не вздумали нарушить договор, взял у каждого по сыну, посадил на корабль и увез к себе за море…
- Экую сказку выдумал ты, Фома, - отмахнулся от него Всеволод. - Гладко сказываешь, да только отколь тебе про все это знать?
- На то мы и слуги твои, княже, - отвечал Лазкович без обиды и с достоинством, - чтобы все видеть и слышать и тебе про то доносить… Не для того, чай, ездил я в Полоцк, чтобы с боярами тамошними меды распивать - слаще наших-то медов на всей Руси не сыскать. Так почто же за семь верст киселя хлебать, коли женка моя настаивает меды и на ягоде, и на чабере, и на разной пахучей травке - от тоски и дурного глаза?!
Засмеялись бояре шутке, расслабились. Игумен Симон и тот, на что старче строгий и зело книжный, а тоже не смог спрятать в бороде лукавой улыбки.
- И верно, Фома, - хлопнул Всеволод боярина по плечу, - за то и жалую я вас, что не едите хлеб свой втуне.
- Завсегда с тобой, княже, - поклонился боярин. - И на добром слове тебе спасибо.
После такого зачина принялся Всеволод с боярами улаживать и другие дела. Тут первый вопрос был к тиуну:
- Скажи-ко, Гюря, почто и до сей поры стоят заборола обгорелые у Волжских ворот? Когда еще тебе сказано было подновить городницы и вежи, согнать на валы древоделов, плотников и городников…
- Всех согнал, княже, - вставая, ответил Гюря, и щеки его покрылись жарким румянцем. - Да вот беда новая приключилась…
- Это что же за беда такая? - насторожился Всеволод.
- Не углядел воротник - мальчонки-то костерок и разложили под самой городницей…
- Экой воротник! - возмущенно пристукнул Всеволод ладонью по подлокотнику кресла. - Наказать, да чтоб в другой раз глядел! И тебе… - он строго, исподлобья вгляделся в лицо Гюри, - и тебе… глядеть надобно. На то ты и тиун. Зело красив наш город, а пожары не то что деревянных, а и каменных храмов не щадят. Только прошлым годом погорело шестнадцать церквей…
- Так, княже, - покорно подтвердил Гюря.
- А дале что?
- Все в руках божьих, - растерянно пробормотал тиун. Вопрос Всеволода застал его врасплох. Да и что надумаешь противу огня? Спасу от него нет. Вон и князев двор не единожды горел, и Богородичная церковь… Ставил ее Левонтий одноглавой, а как сгорела, так и обстроили со всех сторон, еще четыре главы возвели, расписали всю изнутри, обложили золотом и каменьями иконы - и что же? Сгорела сызнова, благо еще Богородицу вынесли, едва спасли.
- В руках-то божьих, - оборвал тиуновы спокойные мысли Всеволод, - да что, как стражу поставить от лютого огня?
Вдруг оживились бояре, перестав позевывать, уставились на князя своего с удивлением: это какую же такую стражу?..
Понял думцев своих Всеволод:
- Аль невдомек?
- Вразуми, княже…
- Что-то в толк не возьмем.
- Небось дома-то прыгнет уголек из печи, так ты его тут же - водой, - сказал князь, обращаясь к тиуну.
- Вести-имо, - широко заулыбался Гюря. - Нешто избе сгорать?
- С уголька-то и весь пожар.
- С него, княже…
- Вот и указ тебе нынче мой. Пущай не только воротник у своих ворот за огнем глядит, но и сторожа, коей надлежать будет ходить по городу, и особливо по ночам, за разными людишками присматривать, а тех, кто угольками балуется, вести, ни о чем не спрашивая, на княж двор и бросать в поруб. И биричи пущай тот указ мой на торгу и в иных местах зачтут…
О княжестве радеть - не за теремом приглядывать, хотя и здесь не счесть забот: с утра до вечера в хлопотах, а иной раз подымешься и середь ночи. В чем малом недоглядишь, то после большой бедой обернется.
- На то вы и думцы при мне, - говорил Всеволод, - чтобы какой промашки не вышло.
- Завсегда с тобою мы, княже…
"О себе, о себе пекутся бояре, - отчужденно думал Всеволод. - Ране-то, покуда вотчинами, да угодьями, да прочими милостями моими не одарены были, хоть и тогда о себе радели, но и о княжестве тож, не боялись потерять, чего не было, правду сказывали, не прятались один другому за спину…"
Много еще дел у князя - вона каким хозяйством оброс, и к боярам у него больше разговора нет. Встал он - встали думцы, степенно вышли из палаты.
Задержался Симон, стоял, опершись о посох, ждал, когда за последним из думцев закроется дверь.
- Что опечалило тебя, отче? - спросил удивленно Всеволод.
- Худа княгинюшка, княже, - на жилистой шее игумена дернулся острый кадык.
- То дело мирское, отче. Все мы смертны, - сухо сказал князь. И вспомнил Марию такою, какою видел утром в церкви на полатях. Лихорадочный румянец, странный блеск в глазах. Тогда он о детях думал, на жену взглянул только мельком.
- Не телом токмо, но и духом неможить стала матушка, - говорил между тем Симон, утыкаясь бородою в князево плечо.
- Тебе-то отколь ведомо? - подозрительно косясь, отодвинулся от него Всеволод.
- Заговаривается княгинюшка, - будто не слыша вопроса, шепотом продолжал игумен, - молится денно и нощно…
- Вера животворит, - сказал князь.
- Лишнее на себя наговаривает…
- Един бог без греха.
Что Симон может знать о Марии!.. Не на духовной исповеди - по ночам слышал Всеволод ее вздохи и мольбы. С того началось, что стали являться ей во сне почившие один за другим близнецы Борис и Глеб. Любы были они Марии, сразу за Константином появились на свет - ждала она с тревогой, роды были трудные, но и радость была великой. За сынов благодарил княгиню Всеволод, кольца-обручи ей дарил, золотые колты, целовал ее, как во дни молодости, в губы… Росли мальцы здоровенькими и ясными, громкими криками по утрам, ни свет ни заря, подымали на ноги весь терем. Лучших кормилиц приставили к ним, лучшие мамки неусыпно бдили возле их колыбели. Похожи были друг на друга близнецы и лицом и нравом, и оба пошли в своего отца. Оттого, видать, и зачастил Всеволод к Марии - случалось, что и в неурочный час: зайдет на цыпочках, постоит над сынами неслышно, подымет над головой свечу, поглядит на жену, улыбнется и выйдет. Ничто в ту пору беды не предвещало, а была уж она у самого порога. Как-то простыл под дождиком Борис - дали ему малинового взвару, к утру легче стало. Так день прошел, а потом обдало мальца жаром - тут и банька не помогла. Тает княжич, не ест, не пьет, криком заливается… К вечеру отошел. Схоронили Бориса. А без него и Глебушка чахнуть стал. Умер через год. И ежели бы не понесла о ту же пору княгиня Юрия, бог знает, как бы перемогла она ту беду. После еще четырех сынов подарила Мария Всеволоду, звонкие голоса наполняли княжеские хоромы, но смерть Бориса и Глеба словно надвое разделила ее жизнь. И теперь боялась она, как бы новое горе не постучалось в ее дверь. А ведь могло бы еще и худшее стрястись, когда пошел на Лыбеди под лед молодой княжич Константин… Истово, до изнеможения молилась Мария перед иконой Богородицы, просила заступиться за сына, страшные давала обеты, строго блюла посты, помогала монастырям и нищим… Слепые предчувствия ожесточали ее сердце: все чаще замечал Всеволод чужой и холодный блеск ее глаз. И холод струился из ее тела, когда он брал в ладони ее руки… Знает ли это Симон? В этом ли исповедовалась ему Мария? И знает ли она сама о том, как рушат годы ее былую красоту?..
Теперь страшится она за отправленного в Новгород Святослава, в прошлом году рыдала у стремени Константина, когда взял его Всеволод с собою на половцев. Зря ходили они на Дон. Узнав, что идет на них владимирский князь, бежали степняки, сняв свои станы. Через два месяца вернулись отец с сыном живы-здоровы. И снова - слезы, и снова причитания и свечки пресвятой Богородице.
Кажись, что ни день, то все больше монашек вокруг княгини. Черно от них, как от воронья, в светлом тереме. И это раздражает Всеволода, сбивает его мысли, рождает внезапный гнев.
…Не слушал князь Симона, стоял, отвернувшись; игумен растерянно потоптался, поклонился Всеволоду и, прямо держа спину, обиженно вышел.
3
После ужина, который прошел в трапезной без бояр (сидя рядом с Марией, князь ел скудно и молча), Всеволод снова возвратился в малую палату и велел дворскому кликнуть к себе прибывших из Рязани книжников.
Вошли не старцы, как ожидал князь, а два еще довольно крепких монаха, один из которых был высок и жилист, с длинным, хрящеватым, слегка изогнутым носом, другой - ростом чуть ниже, толст, курнос и подвижен. Лица у них были темны, обожжены солнцем и высушены ветрами, руки - натруженны и крепки. Ни мутности во взоре, ни чернецкой отрешенности и церковной святости. Глаза у обоих голубы и проницательны.
Появившиеся вслед за книжниками два расторопных отрока в коротких кожушках внесли и поставили посреди палаты большой, обитый медными полосами ларь. Поклонившись, они тут же удалились.
- Как ты и просил, княже, сей ларь с книгами присылает тебе епископ наш Арсений, - сказал высокий.
- Как зовут тебя? - спросил Всеволод.
- Меня зовут Герасимом, а друга моего Евстратием.
- Дозволь, княже, показать тебе наши сокровища, - сказал Евстратий.
Всеволод кивнул, и книжники проворно подняли крышку ларя. Жадный взгляд князя скользнул по окованным серебром и каменьями выложенным доскам. Прикинул на глаз содержимое: "Богат, богат Арсениев дар!"
Рука Герасима между тем проникла в самую глубину ларя, пошарила там и торжественно извлекла нечто, бережно обернутое в бархатный лоскут.
- Сие книга, княже, которую ты просил, - сказал книжник и откинул тряпицу. - "Житие и хождение игумена Даниила из Русской земли", им собственноручно писанное…
Глаза Всеволода радостно блеснули. Сто лет рукописи, побывала она у разных хозяев, прежде чем попала к Арсению, но еще свежо смотрится нанесенная на заглавные буквицы киноварь, еще хранят листы тепло Даниилова дыхания.
По многим спискам знали на Руси "Хождение", читал его ранее и Всеволод и многие страницы даже выучил наизусть, но что может сравниться с первозданностью этих листов, которые странствовали вместе с игуменом и лежали в его торбице, когда он, подавая проводникам все, что было, из бедного своего добыточка, взбирался на Сионскую гору или осматривал келью Иоанна Богослова.
Знакомился Всеволод с Зевульфом, Иоанном Вирцбургским и Фомой, писавшими, как и Даниил, о Святой земле, но разве сравниться их писаниям с книгой юрьевского чернеца!.. Ай да Арсений, вот так порадовал!
- Как же попали к епископу сии бесценные листы? - спросил князь у книжников.
- Точно и нам неизвестно, - ответил Евстратий, - но, по слухам, были они перед тем в Чернигове, а до того в Юрьеве южном, где и почил бесподобный старец.
- Как только и благодарить мне Арсения, - растерянно проговорил Всеволод, поглаживая ладонью прижатый к груди пергамент.
- Епископ прислал его тебе в подарок, ибо кому неведомо о твоей учености!.. Прими его и зря не беспокой себя, княже, - сказал Герасим.
Тронутый словами его, Всеволод тут же кликнул слуг и велел накрывать в палате столы, чтобы щедро угостить книжников, принесших столько радости в его терем.
Меньше книжников пил Всеволод, а быстрее хмелел.
- Любо нам, Евстратий, во княжеском терему! - раскрывал объятия другу своему Герасим. - Ешь - не хочу; пей - не надо!.. Спасибо тебе, княже, за любовь твою да за ласку.
Экие веселые люди у него в гостях, и с чего бы вдруг загрустилось Всеволоду? С чего вдруг показалось ему, что под лицами книжников, как под скоморошьими личинами, скрыты отвратительные и страшные лики.
Тяжело поднялся князь с лавки, каменно уставился на гостей.
- Пейте, пейте, псы, алкайте от моих медуш, - говорил он, поводя перед собою рукой. - Ешьте, ненасытные, набивайте утробу свою салом. Вернувшись к Арсению, снова сядете на воду да хлеб, снова будете юродствовать и жаждать воздаяния. Каково вам?!
Сразу смолкло веселье. Побледнели книжники, отшатнулись от стола, поперхнулись непрожеванными кусками. Жалостливую гримасу скорчил Герасим, покривился и обмяк Евстратий. Опомнившись, упали оба на колени, забормотали невнятно:
- Прости нас, грешных, княже…
- Больно сладки у тебя меды - забылись мы…
- Прости…
- Ступайте, ступайте.
Сел князь в углу под образами, руками обхватил голову - что с ним? Откуда немота во всех членах? Почему собственный голос слышит издалека?..
Скрипнула дверь, чья-то тень выросла на пороге. С трудом поднял Всеволод взгляд.
- Ты, Константин?
- Я, батюшка…
В голосе сына тревога. Или это почудилось князю?
- Худо мне, сыне…
- Да что за беда? - приблизился, сел рядом с ним Константин. Ласковое, родное тепло исходило от него, тонкие руки крепко сжали колени, пальцы, как у Марии, длинны и трепетны.
- Пройдет, все пройдет, - поддаваясь нежности, слабо отозвался Всеволод.
Константин мотнул головой.
- Никак, гости у тебя были? Уж не Кузьма ли вернулся из Киева?
- Кузьме еще скакать да скакать… То книжники от рязанского епископа явились с дарами.
Константин оживился, вскочил с лавки, обрадованно воскликнул:
- А дары-то где?
- Ишь ты, - чувствуя, как отпускает его внезапный недуг, улыбнулся князь. - Дары в ларе. Да вот глянь-ко…
- Неужто Даниила сыскал?! - так весь и преобразился Константин, высмотрел с краю стола пергамент, схватил, жадно впился в неровные строки.
Таким любил и понимал сына своего Всеволод, таким хотел видеть его всегда - это было свое, кровное. Но было и другое, и тогда холодел князь: а что, как порвется тоненькая ниточка, связующая его с будущим?!
Вот он сидит перед ним, сгорбившись, наморщив лоб, забыв обо всем на свете, - нервными пальцами листает страницы, шевелит совсем по-детски губами, улыбается своим мыслям, хмурится.
По-немецки и по-ромейски говорит с ним отец - Константин все схватывает на лету. Юрий - тугодум, ему труднее дается грамота. Но вот ведь что: разве только в шалостях он порезвее Константина и впереди - в ратном деле старший тоже превзошел Юрия, на коне держится молодцом, тяжелый меч порывист и послушен в его руке и переная стрела, пущенная им из лука, всегда идет точно к цели… Но не хочет Константин быть просто исполнителем отцовской воли.
И впервые почувствовал это князь в тот день, когда привез сыну дочь Мстислава Романовича. Не спросил, даже для виду не посоветовался. Сосватал. Обручил. Уложил в постель.
- Так-то, сыне, в молодости все нам кажется ясным: это - хорошо, а то - плохо… Но жизнь обременяет нас опытом, и годы родят вопросы, на которые нет ответа.
- На все должен быть ответ, батюшка…
- Так ли, сыне?
- Так, - сказал Константин и вдруг замолчал.
- Вот видишь, - слабо улыбнулся Всеволод. - Ты ищешь ответа и боишься его.
- Смущен я, батюшка.
- Что же смущает тебя, сыне?
- Правда.
- А знаешь ли ты, что такое правда, сыне?