В маленьком флигельке - тишина. Лампада пред иконою чадит. На окнах плотные занавески, пол под ногами поскрипывает. За окном серый морозный день.
- А ведь скоро победа! - неожиданно говорит Елена, зябко кутаясь в мягкую шаль. - Скоро конец, Матвей!..
Матвей отходит от стола, на котором набивает папиросы, и, стряхивая с пальцев табачные крошки, смеется.
- Скоро, Елена... Только нужно быть готовыми к поражению.
- Вы думаете? - вспыхивает девушка.
- Думаю... Надо, Елена, стремиться и верить в победу, но ни на минуту не упускать возможности поражения!.. Ведь вот, - он указал через окно на передний дом, где жил пристав, - они еще очень хорошо вооружены!.. А впрочем, - он легко и заразительно улыбнулся, - давайте-ка, хозяюшка, чай пить!
Елена неохотно усмехнулась и пошла к шкафу с посудой.
- А мне кажется, что мы уже победили... - неуверенно сказала она.
- Угу... - промычал Матвей и вернулся к столу.
41
Гликерия Степановна узнала, что Натансона избили погромщики и что он лежит в больнице.
- Андрей Федорыч, - заявила она мужу, - надо сходить навестить Бронислава Семеновича. Ведь он, бедный, одинокий.
- Надо! - охотно согласился Андрей Федорыч. - Непременно!
Гликерия Степановна собрала кое-что из съестного и отправилась в больницу. Мужу она решительно приказала:
- Ты не ходи. Я одна.
В приемной больницы ей долго не удавалось добиться толку. Заспанный санитар упрямо и недружелюбно твердил ей на все расспросы:
- Посетителев никаких не допущаем! Воспрещено.
- Да мне к раненому надо! Где у вас главный врач? Проведите меня, я с ним переговорю!
Главного врача Гликерия Степановна поймала случайно. Он проходил мимо, озабоченный и торопливый, и замахал на Гликерию Степановну руками, когда она обратилась к нему со своей просьбой:
- Нет, нет! Нельзя, нельзя!
- Да как же нельзя?! - возмутилась Гликерия Степановна. - Это мой хороший знакомый! Музыкант! Он случайно попал в беду. Вы даже и не смеете меня не пропустить к нему!
У главного врача от удивления очки взметнулись на лоб.
- То-есть, как это не смею? - оторопел он. - Вы кто же такая?
- Женщина! - насела на него Гликерия Степановна, и вид у нее был внушительный и грозный. - Слабая женщина, которая пришла по долгу хорошего знакомого и друга оказать своему ближнему самое простое и обыкновенное внимание...
- Слабая женщина... - пробормотал главный врач и сбоку оглядел Гликерию Степановну. И внезапно побагровев, грозно крикнул:
- Остапов! Давайте халат! Проведите эту мадам в третью палату!..
Завязывая тесемочки на халате, Гликерия Степанова назидательно говорила санитару:
- Глупости вы мне, братец, говорили: воспрещено! Вот видали!..
Санитар насмешливо смотрел вслед быстро удалявшемуся в коридоре главному врачу.
Сразу разыскав среди однообразных коек койку Натансона, Гликерия Степановна быстро подошла к музыканту и, остановившись возле него, строго сказала:
- Вы что же это, Бронислав Семенович? Это на что похоже? Ах, какой неосторожный.
Натансон с трудом повернул голову и болезненно улыбнулся.
- Помяли... Хорошо, что руки целы... Спасибо, что зашли...
- Ну, глупости! Какое тут спасибо! Вот поправляйтесь скорее, я с вами разделаюсь! Сейчас не хочу ссориться... Очень у вас все болит?
- Порядочно... Гликерия Степановна, хочу я вас спросить...
- Чего еще? - присаживаясь на табурет и кладя на столик возле Натансона принесенный сверток, строго спросила Гликерия Степановна.
Натансон с трудом повернулся к ней и вздохнул.
- Вы ничего не знаете о той девушке... о Гале?..
Гликерия Степановна энергично потрясла головой.
- Вот не ожидала! - укоризненно воскликнула она, и в ее глазах вспыхнули веселые искорки. - Никак от вас, Бронислав Семенович, не ожидала! Вы такой скромный, уравновешенный и вдруг - влюбились!..
- Ах! - поморщился Натансон и густо покраснел. - О чем вы говорите, Гликерия Степановна! Дело-то такое... Я... она была рядом со мною, когда меня эти звери сшибли с ног... Не случилось ли с ней чего-нибудь? Вот о чем я...
- Понимаю, понимаю. Можете быть спокойны. Пока что с вашей Галей ничего не произошло особенно плохого...
- А что с ней? - вспыхнул Натансон и еще круче повернулся к Гликерии Степановне.
- Сидит. Арестована...
- Ах, боже мой! - заволновался Натансон.
- Чего вы "боже мой"? - накинулась на него Гликерия Степановна. - Ничего ей не сделается! Не она одна!.. Прямо вы все с ума посходили! Вот мой Андрей Федорович тоже охает и ахает о ней! Глупости!.. Вам поправляться надо. Я вам масла принесла, пирожков. Кушайте и набирайтесь сил... Выздоровеете, сразу к нам приходите.
Лицо у Натансона приняло виноватое выражение. Он неуверенно сказал:
- Видите ли... Я не знаю, что будет, когда я выздоровлю... Ведь меня тут вроде как под арестом держат...
У Гликерии Степановны в глазах отразилось беспредельное недоумение. Она ничего не понимала. Она переспросила Натансона несколько раз, потом оглянулась, оглядела внимательно палату, что-то проворчала про себя. Затем притихла и, придвинув Натансону поближе принесенную передачу, вздохнула.
- А вы ешьте. Ешьте, Бронислав Семенович, и копите здоровье!
Выйдя из больницы, она заметила у подъезда городового, который внимательно оглядел ее. Метнув в него сердитый взгляд, она прошла мимо, гордая, негодующая и независимая.
42
В ста верстах от города, в рабочем поселке Сосновке, телеграфисты время от времени ухитрялись связаться с отдаленными пунктами. Там провода были в исправности и там стачечный комитет не успевал уследить за всем.
Поэтому в поселке порою узнавали о происходящем в Петербурге, в Москве и в других крупных центрах.
В последние два-три дня и эта связь внезапно прервалась. И сколько ни бился телеграфист Осьмушин, ничего добиться он не мог. Приходили к нему товарищи, понукали его:
- Вызывай Белореченскую, может ответят!.
Он вызывал Белореченскую, но она молчала. Молчали и другие станции и в ту и в другую сторону.
Станционный жандарм, присмиревший и спрятавшийся в это смутное и опасное время, ловил где-нибудь без свидетелей Осьмушина и, заглядывая ему в глаза, заискивающе и почти робко шептал:
- Ну, как? Ничего отрадного?
Осьмушин злорадствовал и, чтобы помучить жандарма, долго медлил с ответом. Потом путано и пространно говорил:
- Отрадного, господин Павлов, много... Думаю, что на-деньках телеграфная связь окончательно установится... А в Петербурге все спокойно и благополучно: бастуют и всякое такое... Погода, передают, установилась расчудесная. Даже в демисезонах гуляют...
Жандарм вслушивался в болтовню телеграфиста, темнел, обижался и загадочно отмалчивался. Уходил он от Осьмушина обиженный и затаив злобу. Но приходило совсем немного времени, и он снова ловил телеграфиста и снова допытывался:
- Ну, как?
- А все так же... - огорашивал его телеграфист.
Небольшая железнодорожная станция, замеревшая и обезлюдевшая в эти дни, торчала в холодном и неприглядном поле одиноко и заброшенно. Избы и заборы поселка отбежали от нее в сторону, словно отгородились и настороженно что-то выжидали. По путям, по платформе, возле построек, беспокойно и хмуро бродил, томясь безделием и неизвестностью, начальник станции. Он уже давно не надевал своей красной фуражки. Он тоскливо поглядывал по сторонам. У него не было никаких служебных забот, но он тосковал, в ему все казалось, что вот-вот разразится на тихой его станции и в тихой его жизни что-то неведомое, неотвратимое и невыносимо неприятное. По нескольку раз в день он усаживался за телеграфный аппарат и выстукивал, вызывал соседей. Но аппарат работал впустую. И соседи не отвечали. Начальник станции ершил всклокоченные волосы, теребил плохо подстриженные усы и, возвращаясь в свою квартиру, хмуро и обиженно говорил жене:
- Ничего... Как будто передохли они все там!..
Порою начальник станции на платформе, на доске, где обычно он сам вывешивал сведения об опоздавших поездах, находил тщательно наклеенный листок, фиолетовые рукописные буквы на котором кричали дерзкие слова. Он внимательно прочитывал прокламацию, крутил головой и недоумевал: кто же это здесь этими беспокойными делами занимается. Для порядка он призывал сторожа, тыкал пальцем в листок и строго спрашивал:
- Это что? Чего ты смотришь?.. Без-зобразие!..
Сторож равнодушно выслушивал выговор, непочтительно усмехался и резонно объяснял:
- А кто их знает!.. И к тому же это дело не мое... Жандар на то. Его обязанность...
Начальник станции мгновенно умолкал. Он вспомнил, что время настало, по его мнению, сумасшедшее, что жандарм присмирел и что вот даже всегда услужливый и почтительный сторож Агапов осмелел и почти дерзит. Он отходил от дерзкого листка и махал рукой: а ну его! Пусть висит!
Осьмушин наведывался к начальнику станции и пытал его насчет железнодорожного телеграфа:
- Не удалось связаться?
Начальник станции безнадежно качал головой, но Осьмушин не верил ему и уходил на квартиру к заболевшему станционному телеграфисту, усаживался возле него, негодовал.
- Лежишь! А твой Перец Уксусович мудрит там возле аппаратов и ни чорта от него не узнаешь!.. И что ты вздумал в такое время пациентом деликатным сделаться!.. Теперь что происходит?! Ты подумай!.. Эх, попасть бы в большой город сейчас! Что только там ни происходит!.. Ты подумай!..
Когда Осьмушину становилось особенно тошно и тоскливо, он уходил на самую окраину поселка, стучался в калитку трехоконного домика и попадал в квартиру слесаря Нестерова. Хозяина он не всегда заставал дома, а когда и заставал, то у того бывал очень озабоченный вид, такой, словно он забежал домой только на перепутьи и надо ему снова куда-то бежать. Слесарь встречал Осьмушина неизменным вопросом:
- Принес новости?
- Какое! - безнадежно отмахивался телеграфист.
- Ну, тогда ты меня извини! - поспешно говорил Нестеров. - Я пошел. Дела.
- Дела! - усмехался Осьмушин. - Работа прекращена, жизнь, можно сказать, на точке замерзания, а ты: дела!
- Эх, ты! - укорял слесарь телеграфиста. - Как это на точке замерзания? События-то какие!.. И чему ты учился, если так рассуждаешь?
- События... - краснел Осьмушин. - Это я все понимаю. Так события-то в больших городах совершаются, а не в нашем мурье!.. У нас и людей-то подходящих для этого нет.
- Ерундишь! - сердился Нестеров. - Люди имеются...
Расставаясь с ним, Осьмушин с некоторой завистью думал о том, что вот слесарь, наверное, спешит к этим самым подходящим людям, которые не только участвуют в событиях, но сами делают их.
В порыве накатывающей на него суетливости Осьмушин убегал на телеграф, усаживался к аппарату и вызывал, выстукивал:
- Белореченская? Белореченская?.. Это я, Сосновка!.. Белореченская?..
Но Белореченская молчала.
Провода мертво гудели, колеблемые холодным ветром. По проводам не стремилась еще живая мысль. Провода не передавали желанной вести...
43
Стопки свежеотпечатанных листков лежали на столе и на двух стульях. В комнате было густо накурено. Люди, которые курили, только что горячо поспорили. У них поблескивали глаза, и они поглядывали один на другого вызывающе и почти неприязненно.
Черноволосый, опрятно и с некоторым щегольством одетый железнодорожник, примял недокуренную папироску и ткнул ее в груду окурков на краю стола.
- Самое время кончать!.. - продолжая только что притихший спор, заметил он. - Никакого смысла нет тянуть забастовку.
- Может быть, никакого смысла не было и начинать ее? - язвительно перебил его другой железнодорожник, высокий, с крупными следами оспы на худом лице. - Так по-твоему?
- Начинать, конечно, пришлось... Необходимо было. - Спокойно возразил черноволосый. - А теперь положение изменилось...
- Каким образом? Объясни, Васильев? - резко спросил третий железнодорожник. Коренастый, с большими узловатыми кулаками, с хитро и насмешливо выглядывающими из-под серых нависших бровей глазами, он с нескрываемым пренебрежением поглядывал на Васильева. - Объясни!
Васильев вытянул из пачки свежую папиросу, не закуривая, покрутил ее в пальцах и круто повернулся к спрашивавшему.
- А вот таким образом: войск в городе много да еще новые подтягиваются. Неравные силы у нас! Расколотят, как щенят!..
- Это еще посмотрим!.. Как сказать! - раздалось с разных сторон. - Войска уже отказывались стрелять в народ!.. На войска у правительства не очень крепкая надежда!.. Подведут!..
Оглядев возражавших и все еще покручивая незажженную папироску между пальцами, Васильев предупреждающе добавил:
- Помимо всего, часть членов забастовочного комитета за прекращение забастовки...
- Знаем!.. - вышел из-за стола человек в очках... - Очень прекрасно знаем, какая часть комитета срывает забастовку!.. Ну, вы, Васильев, что же, вполне согласны с этой частью?
Васильев смутился. Он почувствовал, что все смотрят на него неодобрительно.
- Вы согласны с ними? - повторил человек в очках.
- А если они правы?! - вспыхнул Васильев.
Человек в очках обернулся к товарищам и коротко кинул:
- Слыхали?
Несколько человек ответили:
- Слышим... Старая песня.
Коренастый железнодорожник любовно посмотрел на человека в очках:
- Мы от него, товарищ Сергей Иванович, еще и не этакое слыхали. Бьемся с ним, и никакого толку... Запутался парень!
- Запутался! - усмехнулся Сергей Иванович. - Видно, путаники сбили... Вот, - он взял со стола из пачки один листок и поднял его в протянутой руке, - вот мы зовем рабочих на борьбу. Разве мы шутим или в бирюльки играем? И разве мы не знали раньше, что у правительства имеются и войска, и полиция, и жандармерия? Мы все это прекрасно учитывали и учитываем. Но мы знаем и еще одно: стоит рабочему классу сплотиться и действовать дружно и организованно - и он победит!
- Конечно! - подхватил коренастый железнодорожник. - Яснее ясного!
У Васильева потемнели глаза. Упрямо наклонив голову, он перебил товарищей:
- С востока в любое время может прибыть сколько угодно войска. Можем ли мы устоять против них с нашими несчастными револьверишками и неумением даже путем обращаться с таким оружием?.. Надо быть благоразумными...
- Да, да! - усмехнулся Сергей Иванович, - вот вы это настоящее слово и сказали, которого я дожидался от вас: благоразумие!.. Скажите еще: постепенность, умеренность в требованиях, осторожность, и из вас выйдет самый патентованный, осторожный либерал!.. Проверьте себя, Васильев, по пути ли вам с революцией?
В комнате возникла тишина. Она была тягостной тем более, что только что здесь было шумно и оживленно. Сергей Иванович снял очки и, подышав на них, протер стекла смятым носовым платком. Васильев бросил незажженную папироску и вытащил из пачки новую. Голос у него был хриплым и глухим, когда он взволнованно сказал:
- Я в либералах не хожу... Не понимаю, почему товарищ Сергей Иванович сразу наклеивает ярлычки!.. Каждый имеет право высказывать свои соображения. По-моему, забастовка изжила себя, того и гляди, прекратится стихийно. А тогда хуже будет... Лучше прекратить ее в организованном порядке...
- Отступать в организованном порядке! - насмешливо подхватил рябой железнодорожник. - И трусить тоже в организованном порядке!
- Ты напрасно, Протасов, насмехаешься! - озлился Васильев. - Мы еще посмотрим, кто труса праздновать станет, когда придется туго!..
- Оставьте! - вмешался Сергей Иванович. - Дело не в личной отваге или трусости. Можно не сомневаться в том, что Васильев при нужде не струсит, но платформочка у него с гнильцой... С гнильцой, Васильев!.. А что касается части стачечного комитета, настаивающей на прекращении забастовки, то мы еще посмотрим, что массы скажут! Посмотрим!..
В дверь постучались. Сергей Иванович примолк. Все настороженно прислушались. Вошла женщина. Она прошла прямо к Сергею Ивановичу и тихо сказала ему:
- Вас ждут, товарищ Сергей Иванович. Пришли.
Сергей Иванович обернулся к собравшимся.
- Мне надо уходить. Разбирайте литературу. Собираемся послезавтра. Ну, а если надо будет, Протасов знает, как оповестить меня.
Он вышел из комнаты вслед за женщиной. Спор без него вспыхнул с новой силой.