23
Железнодорожное депо лежало низкими красными цехами по ту сторону реки. Тупики были забиты паровозами и вагонами. Над цехами не курились густые завитки дыма. Не покрикивали маневровые паровозы. Не гудело, не шипело. Не было рабочего, трудового гула и шума. Мертвыми и заброшенными казались цехи. Тускло поблескивали рельсы, по которым давно не катились, позванивая, тяжелые колеса. Тишина и безлюдье необычно простирались над остуженными паровозами, над раскрытыми товарными вагонами, над грудой рельсов, железа, над кучами каменного угля.
Железнодорожники бастовали.
Они остановили движение на магистрали, оторвали край от центра. Они были хозяевами на линии. И их влияние на всеобщую забастовку было решающим.
Поэтому в железнодорожном собрании происходили главные митинги города и сюда стекались все городские рабочие организации. И здесь был главный штаб всего движения.
Железнодорожники начали волноваться давно. Летом они уже бастовали и выдвигали дерзкие требования. В августе по рукам рабочих стали ходить нелегальные листовки и прокламации... "Уничтожьте царское самовластие! Замените самодержавие царя (монархию) самодержавием народа (республикой)!" - призывали эти листовки и прокламации. И еще сильнее призывали они рабочих железнодорожников к забастовке с тем, чтобы прекратить подвоз войск и воинских припасов на театр военных действий.
Против войны! С самого начала войны с Японией шел этот лозунг в толщу рабочих. И время от времени железнодорожники собирались с силами и бастовали. Летом забастовка вспыхнула с новой силой. Но тогда жандармы зашевелились, выловили самых активных и сознательных рабочих, арестовали часть стачечного комитета и задушили забастовку. Правда, в корне задушить они настроений рабочих не были в силах. Рабочие копили энергию.
На востоке шла война. Газеты приносили известия о поражениях русского оружия. Даже когда прямо не писали о наших поражениях и об успехах японцев, то и тогда все понимали, что брошенные на манчжурские поля русские крестьяне и рабочие, которых переодели в серые шинели, дали винтовки в руки и заставили сражаться с японскими крестьянами и рабочими, - гибнут сотнями и тысячами. И поэтому на станциях во время прохождения воинских поездов на восток около красных теплушек, на которых четко и бесстыдно написано было "40 человек, восемь лошадей", собирались возбужденные рабочие и вели мимолетные, но многозначительные беседы с солдатами.
- Куда вас гонят?! Эх, братцы!.. Тряхнули бы вы кого следует!.. Солдаты вступали в разговоры охотно, но опасливо поглядывали на классный вагон, в котором ехали офицеры. И порою осторожно кидали:
- Оно, конечно... Кабы наша воля, мы бы показали... Тоже не сладко на верную смерть отправляться...
Иной раз кто-нибудь из солдат, заметив среди теснящихся к эшелону рабочих железнодорожников, хмуро и с непонятной озлобленностью предлагал:
- А вы бы нас не везли!.. Отказались бы, вот мы и не попали бы в ту треклятую Манчжурию!..
Тогда железнодорожники смущались и не находили настоящих слов для ответа.
И эшелоны тянулись на Восток. Длинные воинские поезда из десятков вагонов для сорока человек и восьми лошадей день и ночь тянулись все в одну сторону - туда, где были гибель и смерть...
В лесу, на горке неподалеку от депо происходили массовки. С предосторожностями, соблюдая величайшую конспирацию, собирались слесаря, машинисты, кочегары, стрелочники и ремонтные путевые рабочие. Собирались послушать приезжего агитатора, разобрать свежие листовки, узнать новости, поучиться простому, но сложному и великому искусству борьбы. Тощий березняк, густо заросший буйной травой, плохо укрывал тех, кто приходил на массовку. Приходилось пробираться осторожно и осмотрительно. Для отвода глаз некоторые приносили с собою водку и закуску, чтобы в случае опасности выдать сборище за обычную прогулку в лес для выпивки. С горки видны были цеха депо, пути, поселок, раскинувшийся за рекою город. С горки удобно было следить за появлением непрошенных гостей. И поэтому горка эта была излюбленным местом для массовок.
Не раз приходилось расходиться, не успев обменяться парою слов, потому что со стороны депо появлялась какая-нибудь подозрительная фигура. Не раз приезжего комитетчика уводили кружным путем, переваливая через гору, бредя часами по полям и перелескам, чтобы спасти его от полиции или жандармов. Не раз первые, кто приходил на массовку, обнаруживали там незнакомых, которые может быть появились здесь с самой невинной целью, а может быть и в качестве филеров, и тогда массовка срывалась и приходилось ждать более удобного времени.
Но как хорошо и радостно было, какую бодрость вливало это в участников массовки, когда та удавалась и проходила благополучно!
Назавтра после такой удавшейся массовки по цехам, в сторожках, в конторах и просто на путях появлялись свежие прокламации. Оживало все кругом. Рабочие возбужденно и с каким-то приподнятым чувством прочитывали свежие, будоражащие листки. Подымались разговоры. Но начальство спохватывалось. Начинали суетливее шнырять жандармы. У кого-нибудь из рабочих, кто был на подозрении, производились обыски. Кого-нибудь арестовывали. Ненадолго вносилось смятение. На короткое мгновенье люди становились осторожными, выжидающими. А потом снова. Снова массовки, снова прокламации, снова возбужденные встречи, разговоры и сговоры.
24
Прокламации пахли свежей типографской краской.
Матвей понюхал их, поглядел на свои выпачканные в краске руки и удовлетворенно рассмеялся. Техника, выходит, поставлена хорошо! Шрифт четкий, краска ложится ровно и не марает и не просвечивает. Оглядев новое помещение, только что налаженный станок, плотно завешенные окна, Матвей весело сказал Елене:
- Ну, все в порядке!
- Все, - также весело ответила Елена.
У нее возбужденно сверкали глаза и раскраснелись щеки. С Матвеем ей приходилось теперь работать вдвоем впервые. Они неделю назад переехали на эту тихую квартирку и устроились под видом молодой четы. "Муж" и "жена". Им было чуточку неловко от этих слов, от того, что при посторонних они должны были играть роль молодоженов. Но так нужно было. Нужно было всеми силами, всеми способами охранять типографию и бесперебойно печатать литературу. Для Матвея это дело было привычным. Он уже не раз заведывал техникой, он умеет хорошо набирать, он ловок, спокоен и выдержан. А Елена на такой работе новичек. Ей еще трудновато изображать из себя мирную и незаметную жену своего "мужа". Ей непривычно видеть вокруг себя новую, двойственную обстановку. Вот в переднем углу висит целый иконостас богов и надо не забывать накануне воскресных и праздничных дней зажигать пред ними лампаду. Надо изредка ходить в соседнюю церковь. Надо поддерживать с редкими соседками соответствующий разговор о базаре, о погоде, о дороговизне, о болезнях. Надо казаться безобидной, простенькой, богомольной молодухой, и тогда можно быть спокойными за типографию. Это - конспирация, наука, которой обучает ее Матвей, старый подпольщик, знающий, опытный, уверенный.
А поздно вечером при плотно завешанных окнах выдвигается двойная стенка неуклюжего буфета, заставленного посудой, и из потайника появляется несложный типографский станок: рама, валик, шлифованная доска. И Матвей, наклонившись над небольшой, удобной для хранения кассой, быстро начинает набирать текст прокламации. А она, Елена, налаживает краску, готовит бумагу и, когда набор готов, помогает Матвею печатать листки. И в это время как она непохожа на ту, дневную жену мещанина Афанасия Гавриловича Прохорова, приехавшего лечиться от застарелой болезни, на ту тихую и немного чем-то раз навсегда испуганную Феклушу Прохорову!
Они оба, Матвей и Елена, осторожно и напряженно ведут себя в непривычной, но добровольно надетой на себя личине. Оба живут отшельниками, оторванно от товарищей по работе. Так надо. Иначе - провал. Нельзя ставить под угрозу налета жандармов такую ценность, как типография. Связь с комитетом поддерживается только через одного товарища. Только он один знает, где приютилась техника и кто в ней работает. И этот товарищ тоже появляется только в самых редких случаях и с величайшей осторожностью.
Двор небольшой. Во дворе несколько квартир и разные люди живут в них. А в переднем доме проживает пристав полицейской части. И приставу даже и в голову не приходит, что под боком у него ютится нелегальная типография! Квартиру эту облюбовал Матвей. Когда он нанимал уединенный флигелек и узнал, что в переднем доме живет полицейский чин, он горячо ухватился за свою находку.
- Самая подходящая квартира! - заявил он товарищам. - Мы под крылышком его благородия в полном спокойствии работать будем!
Товарищи смеялись, но, быстро смяв смех, предостерегали:
- Ты все таки того... осторожней!..
Через несколько дней после переезда на новую квартиру Матвей встретился у ворот с приставом и учтиво поклонился ему. Полицейский оглядел его цепко и привычным подозрительным взглядом, но увидев пред собою смиренного и простоватого молодого мещанина, который отвешивал низкие поклоны, благосклонно спросил:
- Тут живешь?
- Тут, вашблагородие.
- Ага... - кивнул головой пристав. - Живи.
Матвей потом насмешливо рассказывал Елене об этой встрече:
- Получил я разрешение существовать! Сам его благородие разрешил. Не фунт изюму!
- Познакомились, значит?
- Да, удостоился.
В ближайшее воскресенье Матвей и Елена пошли в церковь. Они отстояли обедню, показались соседям. Тут увидел их и пристав. Увидел и потом при выходе благосклонно ответил на поклон.
- Помолились? Это похвально, - одобрил он. - А то теперь безверие развелось, разврат. Особенно среди молодых... Очень похвально!
- Мы, вашблагородие, с женой к богу привержены! - с подобострастным видом похвалился Матвей. Елена густо покраснела: она еле удерживалась от смеха.
Уверенно и легко до самого рассвета работали они в этот раз. Валик весело ходил в руках Матвея, а Елена едва успевала накладывать листы. Готовые прокламации устилали пол, скамейки, столы. Оба устали, но об отдыхе нечего было думать: надо было к утру отпечатать новую партию листовок: из Петербурга пришли первые известия о кровавом воскресеньи.
25
Тогда это всколыхнуло и потрясло многих.
В понедельник, десятого, Галя обедала у Скудельских. Сам Скудельский где-то запоздал и Галя в ожидании хозяина весело болтала со своей подругой Верочкой Скудельской. Зимний день ярко гляделся в чуть подмерзшие окна. В столовой было уютно и тепло. Разговор был веселый, безмятежный. После обеда подруги собирались на каток, а вечером в общественном собрании должен был состояться концерт проезжего пианиста.
Скудельский вошел неожиданно и по его виду девушки поняли, что случилось что-то очень важное.
- Это ужасно! - бросая пачку книг на стол, сказал Скудельский.
- Что случилось, папа? - испуганно спросила дочь.
- Ужасная вещь... В Петербурге расстреляны сотни людей!.. Войска стреляли в безоруженную толпу!.. И у самого Зимнего дворца, на виду у царя!.. По его может быть приказу!..
- Как это было? - всполошились девушки.
- Подробностей пока нет. Известно только, что мирная толпа рабочих была встречена залпами... Ах, это переходит уже всякие границы!
Скудельский прошел к себе в комнату. Верочка тревожно поглядела ему вслед.
- Папа очень близко принимает это к сердцу. Ему нельзя волноваться.
- Но ведь это ужасно, то, о чем он рассказал!.. Понимаешь, Вера, убито много людей! И за что?..
- Никто ничего не знает, - спокойно проговорила Верочка. - Вот на войне убивают еще больше, а мы не волнуемся...
- Ах, Вера, это не то!.. - с горечью возразила Галя. - Не то!.. Мирных, ни в чем неповинных людей... и с ведома царя!
Верочка подошла к подруге и обхватила ее за талию.
- Ну, ничего, может быть все это не так! Знаешь, как часто преувеличивают!
Скудельский вышел в столовую переодетый и немного успокоившийся.
- Вели, Верочка, подавать!
Верочка, бывшая за хозяйку после смерти матери, живо распорядилась. Когда уселись за стол, Скудельский, принимая из рук дочери дымящуюся тарелку супу, почти с злорадством сказал:
- Ну, теперь революция неминуема!
- Папа, папа! - с укоризненною усмешкой протянула дочь. - Вспомни-ка, ведь ты тоже самое говорил, когда была объявлена война!
- Ну, вот глупости! - немного смутился Скудельский. - И все-то ты помнишь! Конечно, война - это начало революции! Потому, что война преступна и ее ведут нечестно и она объявлена из-за чьих-то своекорыстных интересов... А вот теперь уж настоящее начало!
Галя прислушивалась к словам Скудельского. Друг ее отца, земского врача, Скудельский всегда возбуждал в ней чувство уважения и приязни. О Скудельском в семье Гали отзывались как о революционере и галин отец, сам спокойный и осторожный человек, про своего приятеля говорил многозначительно:
- Вячеслав, о! Это горячая голова!..
И теперь Гале было отрадно слышать, как волнуется Скудельский оттого, что в Петербурге произошло что-то ужасное, и она думала с неудовольствием о Верочке, так легкомысленно относящейся к кровавым событиям и к волнению отца...
- А когда будут подробности, Вячеслав Францевич? - потянулась она к Скудельскому.
- Официальных, казенных подробностей ждать нечего. Придется потерпеть покуда не получатся известия из верных источников... - Потом, откладывая ложку в сторону, он предупредил дочь: - Ты меня сегодня вечером не жди. Задержусь на заседании...
- А как же с концертом? - обиженно протянула Верочка.
- Я не пойду на концерт! - обливаясь горячим румянцем, поспешно сказала Галя. - И на каток тоже...
- Ты что же это траур что ли объявила?
- Ну, ну, Вера! - недовольно остановил дочь Скудельский. - Какие сегодня концерты? Несвоевременно.
...Галя шла от Скудельских и думала о том, что произошло в Петербурге. И еще думала она о брате Павле, который наверное знает о случившемся больше, чем Скудельский. Она поторопилась и почти добежала до дому. Дома в их общей с Павлом комнате она нашла на столе коротенькую записку:
"Вечером не жди меня. Может быть, совсем не буду ночевать дома. П."
Ей стало обидно. Вот все, как ей казалось, принимают какое-то участие, имеют какую-то свою долю в том, что происходит, и Вячеслав Францевич, и Павел, и только она одна не причем. Она присела на свою узенькую девичью кровать, опустила руки и задумалась.
В прошлом году она окончила гимназию. Надо бы поехать на высшие курсы, учиться дальше, но пока не приходится. Отец из деревни, где он служит, не смог устроиться во-время с деньгами. Посоветовал обождать с год. А Павел поддержал его. Павел... У него тоже не все ладно с университетом. Он теряет этот год, не поехал учиться дальше, а он ведь на третьем курсе. У Павла новая жизнь. У него странные какие-то знакомые. Он дружит с самыми простыми людьми. Он приносит домой книжки, которые прячет в свой чемодан. И он неохотно делится с нею своими интересами, своими делами. А ведь она не маленькая, не девочка. Она не Верочка, которую интересуют пустяки, ухаживание восьмиклассников, модные платья. Она еще в гимназии состояла в кружке, в котором изучали политическую экономию, читали Бокля, разбирались в Спенсере. Ей уже перепадали нелегальные книжки. Она понимает, что такое революция. Да, понимает! Так почему же ей приходится быть в стороне вот теперь, когда надвигается что-то большое, что-то небывалое, грозное и захватывающее?!
Галя думает. День за запорошенным морозом окном догорает. В комнате, становится темно...
Утром Галя сказала брату:
- Паша, введи меня в организации. Я не маленькая... И я не могу быть без дела... Не могу!
Павел пристально поглядел на нее. В его глазах метнулся мимолетный испуг, но он встряхнулся и бодро, почти шутливо ответил:
- Вот как! Бунтуешь, швестер?.. Не хочешь быть в стороне? Правильно. Я уж сам подумывал...
Галя закинула ему руки на плечи и звонко поцеловала его в щеку.
- У-у милый!.. Вот хорошо!.. Расскажи о Петербурге.
Павел потрепал ее по спине и стал рассказывать о Петербурге. О девятом января. О кровавом воскресеньи.
26
Когда Галя вышла от Андрея Федоровича с Натансоном, ее изумила полнейшая тишина, стоявшая на улице. Тишина эта была такой глубокой и ясной, что девушке на мгновенье показалось сном все, бывшее с нею: и бегущая в панике толпа, и казаки, и звон колоколов, и тревога о Павле.
- Кажется, все успокоилось! - высказал предположение Натансон, оглядываясь по сторонам. - Слышите, тишина!
- Да... - нерешительно подтвердила Галя. - Знаете что? - Я теперь одна смогу пойти. Видите, спокойно...
- Нет! Ни в коем случае! Я вас провожу. Куда вам нужно?
Галя назвала улицу, на которой должна была быть воздвигнута баррикада и где она надеялась найти Павла.
Они дошли до места молча. Окружающая тишина не располагала к разговорам. От этой тишины Гале становилось тягостно и тревожно. Что-то случилось! Не может быть, чтобы было тихо от успокоенности и порядка. Так не бывает, когда на улицах все благополучно и течет обычная, мирная жизнь.
Когда они подошли к опустевшей баррикаде, которую кто-то, видимо, пытался разрушить, растаскать по кусочкам, и когда Галя никого там не увидела, она вскрикнула и схватила за рукав Натансона:
- Что же это такое?! Где все? Где Павел?
- Не знаю... - растерянно ответил Натансон, недоуменно оглядываясь по сторонам.
- Ах, я чувствую, что произошло несчастье!.. Где же они? Что случилось? Послушайте, пойдемте к стачечному комитету, к железнодорожному собранию... Пойдемте... там я узнаю!..
- Хорошо, - вздохнув, согласился Натансон.
По дороге к железнодорожному собранию они снова молчали. Но тишина вокруг них уже не была такой полной и ненарушимой. Невнятно, но усиливаясь, им навстречу полз глухой рокот. В этом рокоте, как вспышки молнии при грозе, прорывались короткие удары и какой-то звон. Чем ближе, тем сильнее растекался шум. И вот уже можно было различать голоса, крики, выстрелы.
- Там убивают! - крикнула Галя и побежала вперед. Неловко загребая ногами, за ней устремился Натансон. Длинные волосы его развевались из-под порыжелой шляпы.
Они выбежали к железнодорожному собранию со стороны базара. Здесь уже было многолюдно. Со всех сторон стекались толпы. Но люди останавливались на тротуаре, вдоль улицы, вытягивались, глядели в сторону железнодорожного собрания, переговаривались.
- Бьют!.. Ай, батюшки! Кузнецы напирают!
- Забастовщики, забастовщики орудуют!.. Глядите! Смяли, смяли тех-то!..
- Ой, стреляют!.. Господи, страсти-то какие!..
Галя потащила своего спутника сквозь толпу. Она проталкивалась, не обращая внимания на толчки и злобные окрики, она чуяла, что там, возле железнодорожного собрания, ее товарищам, может быть Павлу, грозит смертельная опасность. И она забывала про опасность, которая могла грозить ей самой.