- Да что ты, боярин, спаси Христос! На Дону не статочно. Ведь в Малорусской Украине русские люди под Польшей томятся. Богдан их к единству призвал за православную веру.
- Эх, Алмаз Иваныч, короткая твоя память! - досадливо перебил дьяка боярин. - А на кого в Козлове да в Курске, в Москве да во Пскове вставали? Тоже русские, православные люди! Нет, думный! Я мыслю, как Афанасий Лаврентьич: нам надо во что бы то ни стало, хоть уступить панам, а с Польшей мириться, покуда порядок в ней до конца не порушен. Ты послушай, великим постом у меня был случай. Подходим с войском к маентку какого-то пана. Пограблено все, пожжено, и пан со своею паней вдвоем висят на воротах. А польские хлопы - ко мне с хлебом-солью, без шапок стоят на коленях. Я их спрошаю: казаки, мол, были? Молвят: "Ниц, пане боярин. То мы, польские хлопы, сами маенток спалили и пана повесили сами". - "За что же вы его?" - "Пшепрашам, бо пан был бардзо лютый. Богато грошей тягал и хлеба, плетьми бил и чеботом в зубы". Я им: "Да как же вы, пся крев, дерзнули на пана?! Ведь сам господь бог указует хлопам покорность!" Ну, я тотчас велел всех мужеска пола тех хлопов тут же повесить и деревню пожечь, чтобы другим неповадно было вставать на шляхту. А ты вот мне, думный, скажи: по-твоему, что же, за церковь Христову те польские хлопы встали?! К добру ли такая притча?..
Кровь прилила к голове Степана, гудела в ушах…
Восстание польских хлопов против своих панов было не в редкость, и нечему было тут удивляться, если взглянуть на бледные лица крестьянских детей, на драное платье и нищие хаты крестьян, которым жилось под своими единоверными и единоплеменными панами нисколько не лучше, чем православным украинцам.
Боярин и думный дьяк проходили мимо Степана, удалялись и возвращались вновь. Иногда они подходили к фонтану, журчавшему между цветущих яблонь, шелест воды заглушал их слова, но потом они опять приближались.
"Так вот оно как! Так вот оно как! - задыхаясь от негодования, думал Степан. - О правде кричат, за веру Христову зовут проливати русскую кровь, а сами лишь о боярской корысти и мыслят… Не за русский народ, не за правду и не за силу нашей державы хлопочут бояре… Панов, собаки, спасают - таких панов, как и сами бояре… Чем они лучше панов?!"
Ночные собеседники скрылись в покоях панского дворца, а Степан все сидел на дерновой скамье. Из головы не шла сожженная боярином деревня, повешенные в отместку за злобного пана польские восставшие хлопы.
"Схватили бы хлопы боярина да заодно на березу - вот-то бы складно!" - думал Степан. Он не заметил, как погасла свеча в последнем окне дворца и начало рассветать. "Не больно-то складно! - остановил казак свою думку. - Тут как раз и наехал бы Стенька с казацким дозором. Увидел бы, что польские хлопы боярина весят, да гаркнул дозору: "Лупи их, латинское племя! Боярина нашего чуть не сгубили ляхи!" Куды там, да нешто я слушать стал бы, что там поляки бормочут?! Да хоть и стал бы, сказал бы: "Над вашим паном - ваша воля, а наших бояр мы весить вам не дадим. Руки коротки!" Вот тебе правда! Бедному человеку правды добиться нелегкое дело…"
Степан не видел, что звезды в небе померкли, что в дымной предутренней мгле явственней выступили девически нарядные яблони, а панский дворец отражает в окнах красный отсвет утренней зорьки. Казак сидел так неподвижно, что одинокая жаба не признала в нем человека, выскочив из-за куста, - шлеп-шлеп! - приблизилась к нему и, словно в задумчивой неподвижности, уставилась на него своими выпученными буркалами…
Легкий ветерок, примчавшийся вдруг откуда-то, зашумел в листве, заглушил соловьев и лепет фонтана, и Стенька, будто проснувшись, услышал невдалеке крик петухов.
"Время смене", - подумал Степан. Он поднялся со скамьи и пошел вдоль пруда к хате садовника будить отдыхавших товарищей.
Пыль над дорогой
Солнце палило жарко. Сохла земля, и над дорогами завивалась пыль. Скакали гонцы от послов в Москву. Из Москвы и из Киева - к месту посольских съездов. Русские полки получали приказы от воевод, снимали свои становища и куда-то передвигались.
- Братцы, куда путь?
- Воеводы ведают.
По дорогам двигалась пешая рать, скакали тысячи конников, куда-то везли пушки…
- Тянут к домам. Не долог и наш черед, - говорили среди казаков.
Из густого облака пыли мелькнули казацкие пики, высокие и косматые бараньи шапки. С ветром через ржаное поле долетела родная, казачья песня.
Как со черна-черна, братцы, ерика,
Под азовски башни, братцы, каменны
А и грянули, братцы, десять тысяч казаков -
Запорожских, донских, волжских, яицких…
Казаки сбежались толпой к дороге на эту всем знакомую песню о взятии Азова и азовском осадном сидении.
Как спужались, испужались татаровья,
Ускочили они, братцы, из азовских стен.
Да покинули они пушки медные,
Зелье-порох да, братцы, и золоту казну… -
подхватили казаки у дороги.
Стенька увидел крестного. Тяжелый и важный в боевом доспехе, на темно-гнедом коне, ехал он избоченясь и вместе с другими казаками удало подпевал густым и звучным, как медь голосом.
Поравнявшись с донцами, прибывшая станица спрянула со своих коней, и все пошли громко здороваться да искать между казаками знакомцев.
- Крестный! - крикнул Степан.
Корнила обернулся на голос, взглянул на лица окружавших его казаков, посмотрел на Степана и продолжал искать в толпе того, кто его окликнул.
- Крестный, аль ты меня не признал? - смеясь, повторил Стенька.
- Постой, борода, погоди! Али ты мне не крестный батька, а крестник?.. - в недоумении потирая глаза, пробормотал Корнила. - Ах ты бисов казак! Да то ж мой Стенько!.. - будто в самом деле только теперь признал его атаман. - Иди обниму, борода! Ну, возрос! Ну, возрос! Был хлопчик, а ныне лихой атаман!..
Казаки шумно расспрашивали друг друга - одни узнавали о здоровье родных на Дону, другие спрашивали о погибших товарищах и радовались оставшимся в живых. Тот встретил отца, этот - брата, передавали поклоны казачек, донские гостинцы…
- Пошто же вы с Дона? Мы чаяли сами домой подаваться, - спросил Стенька крестного после объятий и поцелуев.
- Корнила Яковлевич! - окликнул подоспевший Иван.
- Здорово, Иван Тимофеич! - отозвался Корнила. - Слава идет о тебе, атаман. Ладно воюешь! Панов хорошо колотил!
Все казаки заметили, что войсковой атаман повеличал атамана по отчеству, и с гордостью на него посмотрели.
Прибылые расположились в панском лесочке. Задымили костры, пошли разговоры…
- Не в подмогу мы вам - на смену. С панами устроен мир, а со шведом будет война, - говорили казаки.
- К домам! - зашумели товарищи Стеньки.
Корнила съездил к воеводе и возвратился в казацкий стан словно бы огорченный.
- Велели и мне ворочаться на Дон, - стараясь скрыть радость, сказал он. - Бранился боярин, пошто я кидаю Дон сиротой. "Без тебя, говорит, атаманов доволе. Подраться кому найдем, а ты Доном правь".
- Богдана страшатся! - сказал Степан.
- Чего ты плетешь?! - удивился Корнила.
Стенька жарко и возмущенно пересказал ночной разговор боярина с думным дьяком, который он слышал в саду.
- А ты, Стенька, язык береги. За такие-то речи тебе его могут урезать, - предостерег Корнила.
Несколько дней спустя станица Ивана двинулась вместе с другими на Дон. Послав против шведов войскового есаула Логина Семенова, мелкорослого, узкоплечего казака с густою рыжею бородой до пупа, Корнила поехал домой.
С панами было заключено наконец перемирие. Молодые донские казаки чувствовали себя победителями и весело пели, возвращаясь к домам.
Стояло жаркое лето. Повсюду цвели хлеба. Над полями звенели жаворонки, и по дорогам между полями, где ехали казаки, подымалась туманная серая дымка дорожной пыли…
Старинный друг Тимофея Рази Ничипор Беседа не одобрял мира с панами и корил молодых казаков за преждевременное веселье.
- Раззевались вы, хлопцы, орете песни, - ворчал он. - Мыслите: вы одолели панов. А паны смеются: дураков обманули, мира выпросили, чтобы к войне собрать силы.
Едучи рядом с Корнилой и слушая деда Ничипора, Стенька спросил:
- Крестный, а вправду - пошто же мы на свейцев войною? Свейцы ведь сами пошли на панов вместе с нами, за правду.
- Мы старые русские земли пошли отнимать у панов - в том наша правда, - ответил Корнила. - А у свейцев какая правда? Залезти в чужую землю? Польшу нечестно побить, да там и с нами затеять драку?!
- А с нами пошто им драться? - спросил Степан.
- Все то разуметь надо, Стенька, - сказал умудренный жизнью Корнила. - Свейский король с турецким султаном в дружбе - оттого и свейцы для нас худое соседство. Оставишь их в польской земле, и покоя от них не жди! Не глупы бояре, что наперво их рассудили побить, пока они крепко на новых местах не сели.
- Рассудили! - услышав слова Корнилы, ворчал дед Ничипор. - Колотили панов, колотили, а ныне в заступу им посылают. Кого? Запорожцев! Намедни прошел гетмана Хмеля сынок Юрко с казаками. Спрошаю: "Куды?" Воны сказывают: "Панам в допомогу на свейцев послали! Глумятся над нами бояре и белый царь. На то ли мы сами под царскую руку просились?!" Панам-то того и надо, да после нам сызнова все, как в песне, спивают: "Мы мочили, мы мочили, потом начали сушить. Мы сушили, посушили, в воду кинули мочить…"
Степан с любопытством прислушался к ворчанию старика. Он тоже, казалось, был по-своему прав…
- Что брешешь, дед?! - одернул Ничипора Корнила.
- Ты, Корней, помолчи. На помосте в Черкасске при всех казаках со мной обнимался. Нова война придет - опять со слезой целоваться полезешь, - огрызнулся старик. - А паны-то привыкли от украинских хлопов хлеба тащить на веселую жизнь. Не отстанут они, потянутся к старым своим поместьям и с нами затеют свару. Мы и тогда поколотим панов, - не об том крушусь, что они одолеют, - да краше нам было бы ныне же с ними покончить. А бояре просты, в обман поддались!..
Но не затем даны молодым казакам кудрявые головы, чтобы таить и пестовать черные мысли. Ворчание деда мало смущало молодежь. Тряхнув кудрями, стряхивали они все заботы и снова горланили над степями казацкие песни. И вместе со всеми, счастливый, ехал Степан, возвращаясь на Дон.
Радостно узнавали они речные переправы, пройденные ими в начале похода, одинокие вербы, хутора и станицы…
Несколько раз поглядывал Стенька на крестного, готовый вот-вот спросить про его чернобровую падчерицу Настюшу, но как-то не к лицу было казаку самому затевать разговор о дивчине. А может, ее уж и выдали замуж? Чего не отдать? Повидаться бы с ней! Да кто знает - теперь позовет ли крестный бывать в Черкасске?
Казаки ехали походным порядком. Хотя они возвращались к домам, но в степях не на редкость встречи с крымцами. Как знать - вдруг свейцы договорились с азовцами или с Крымом, а те и нагрянут в степях, гололобые черти!.. Потому, возвращаясь домой, по степям высылали дозоры, как на войне, и Степан скакал впереди со своей дозорною полусотней.
У Донца казаки разделились: Корнила с понизовыми пошел к Черкасску, а остальные двинулись прямиком к верховым станицам.
- Бывай, Стенько! - позвал крестный. - Бывай ко мне в дом да батьку с собой привози!..
"Сказать, что ли, Насте поклон?" - снова подумалось Стеньке, но он промолчал и только почувствовал, как залились румянцем щеки да загорелись уши.
- Спасибо, крестный, приеду, - пообещал он, обнявшись с войсковым атаманом.
Королевна-Дубравна
И вот распахнулись ворота. Вот снова знакомый широкий двор с вышитым полотенцем возле колодца, любимые матерью алые цветы, разместившиеся под окнами, полутемные прохладные сенцы с двумя бочонками: в одном - пиво, в другом - холодный искристый квас. Приземистый курень с дубовыми полками по стенам, на которых вперемежку наставлена глиняная, серебряная и оловянная посуда, возле окна материнская прялка с резным, знакомым от детства узором…
И тысячи детских воспоминаний ворвались в сердце Степана, закружили голову радостью возвращенья домой. И жеребец Дубок узнал дом, заржал изо всей широкой груди.
Словно сквозь сон, обнимаясь с батькой, вдохнул Степан еще во дворе знакомый табачный запах, а в сенцах обнял плакавшую от счастья мать. Уже его усадили и стали расспрашивать. Уже улыбался он всем и каждому. И вдруг замер с открытым ртом, когда со двора вошла с тяжелой ношей свежего, душистого хлеба рослая русокосая девушка… "Что за Королевна-Дубравна?!" - подумал Стенька, встретив взором темную синеву ее взгляда.
Она заметила удивление и восхищение казака, застенчиво и робко потупилась. И тогда по смущенной складочке возле рта Стенька узнал ее…
- Алешка! - воскликнул он и, еще больше смутясь, чем она, степенно поправился: - Здравствуй, Алена Никитична!
- Здравствуй, Степан Тимофеевич, - певуче и нежно сказала она.
И вдруг смешной показалась Степану мечта о Насте, падчерице Корнилы. "Недаром я сам вывел Алешку из экой дали! - подумал он. - Да, вишь, и царю тогда наврал, что невесте несу сапожки. Ан сон-то и в руку!.."
- С Черкасска гости булы намедни, - сообщила мать, рассказывая донские новости. - У крестного в доме булы и Настю бачили. - Мать поджала губы и поглядела на Стеньку, ожидая его нетерпеливых расспросов.
- Замуж, чай, вышла? - спросил безразлично Степан, едва оглянувшись в сторону матери и снова смотря на лицо Алены, которая, накрывая для гостя на стол, опустила глаза, будто обожженная его взглядом, и больше не смела поднять их…
- Сватов - что грибов, да не за всякого выдаст Корнила!
- Из экого дома-то в девках не станет сидеть! Женихи, чай, найдутся, - ответил Степан. - Вон сколько с войны воротилось богатых!..
Мать в удивлении поглядела на сына.
- А ты? - спросила она.
Но Стенька внезапно хлопнул себя по лбу.
- Забыл-то, дурак! - выбранил он себя и побежал вытаскивать из походной сумы подарок отцу. - Эх, батька, узнай-ка суденце чеканно, отколь оно родом? - удало спросил Стенька.
И, забыв разговор о невесте и женихах, он протянул отцу серебряную пороховницу.
В самой первой битве с панами, когда уже протрубили отбой и казаки, оставив преследованье врага, собирали военную добычу, Стенька стоял над убитым польским хорунжим. Он поднял его пистоль, рядом нашел свою сбитую пулей шапку и взглянул в пустые глаза мертвеца. Усатый детина лежал навзничь с окровавленной шеей, глаза его были бессмысленно выпучены. Ничего не прочтя в них, Степан деловито снял с убитого ляха кольчугу, с пояса отвязал серебряную турецкую пороховницу и хотел уж взмоститься в седло, как подъехал Иван. Он соскочил с коня и обнял Степана.
- Спасибо, браток! Кабы ты не поспел, то застрелил бы меня хорунжий. Славно ты рубанул его! - сказал Иван, осмотрев убитого. - А что взял добычи? - спросил он.
Смущенный благодарностью брата, Степан показал кольчугу и пороховницу.
- Стой, стой, донце кажи! - с волненьем воскликнул Иван. Он повернул в руках пороховницу. Чеканный турецкий полумесяц на ее донышке был перечеркнут вырезанным осьмиконечным крестом.
- Суденце-то нашего батьки! В Азове у турка взято! - пояснил тогда свое волнение Иван. - Я сам закрестил на нем поганую веру. Знать, батькина мучителя ляха послал бог под первый удар твоей сабли!..
И всю войну Стенька свято хранил эту первую боевую добычу. Об этой пороховнице, чудесно попавшей к нему, он и вспомнил. И батька теперь глядел на нее, удивляясь такому небывалому случаю.
Степан показал всей семье и пистоль хорунжего, и шапку свою, простреленную из этого пистоля. Показывая их, он искоса взглянул на Алену.
Увидев дыру, пробитую пулей на шапке, она побледнела и перекрестилась. Грудь ее высоко поднялась от глубокого вздоха, и глаза потемнели, а через мгновенье яркий румянец залил щеки.
В это время в избу вошел Сергей Кривой.
- Здоровы ли батя с матынькой! - низко кланяясь от порога, сказал он. - Спасибо, сестру берегли! - Он поклонился еще раз. - Сестренка, здорова! С похода, вишь, воротился, домком заведусь. Буде тебе по людям жить. Родной брат богат стал - и мы казаки не похуже других! - с похвальбой сказал он.
- Не отдам я тебе, Серега, Алену Никитичну! - внезапно для всех, не по обычаю, выпалил Стенька и вскочил со скамьи, словно готовясь оборонять Алену от нападения брата.
- Не корова! Сама куды схочет! - опешив, сказал Сергей.
- Алеша, пойдешь за меня? - спросил Стенька.
- Куда ж ей из нашего дома?! И мне без ней скушно! - горячо воскликнула Разиха, только теперь поняв, к чему клонит речь ее Стенька.
- Мне матю не мочно покинуть, - скромно сказала, потупясь, Алена и опустила ресницы.
- Так что ж мы, братья, что ль, с тобою, Стяпанка?! - воскликнул Сергей.
- Знать, братья! Мы и раньше братьями были, а ныне и крепче! - ответил Степан, схватив в объятия Сергея.
Они взглянули друг другу в глаза, и оба так сжали друг друга, что крепкие казацкие кости захрустели в суставах.
- Ну, Стяпан… Ну, Стяпанка!.. Приданого гору тебе навалю! Живите богато! - восторженно крикнул Сергей.
- Да что мне в приданом, Сергей! Ведь беру Королевну-Дубравну. За эку красу да еще и приданое мне же?! А совесть-то где?! - шумно и возбужденно заспорил Степан.
Алена от похвалы жениха зарделась.
- Ты, Стенька, не сварься, - остановила Степана Разиха. - Девушке любо самой, когда к мужу идет со приданым. Пусть все по обычаю справит, окажет сестре любовь!
Тимофей в это время, взобравшись на лавку, кряхтя, снял с полки в переднем углу большую икону.
- А ну, казак со казачкой, становись на колени, примайте благословение! - зычно скомандовал он, будто звал в бой казачью станицу…
На Тихом Дону
Возле нового куреня, поставленного рядом с отцовским, Степан насадил вишневых деревьев и яблонь. По всей Зимовейской станице не было такого большого сада.
- Придет весна, поглядит Алеша на яблоньки, скажет: "Где-то мой Стенька?" - приговаривал Степан, вонзая заступ в рыхлую землю и собираясь садить только что привезенные яблони.
- А где же он будет? - дрогнувшим голосом спросила Алена.
Степан только что возвратился из Черкасска, и сердце Алены замерло: нет ли дурных вестей?
Уже третий год они были женаты и жили не разлучаясь.
- Вдруг царь позовет и угонят станицу на шведов не то на турка, - сказал Степан. - Да ты не тужи. Где ни буду, а ты со мной тут. - Он хлопнул себя по груди ладонью и снова взялся копать. - Яблони зацветут весной, - продолжал Степан, - как девчонки, будут стоять хороводом: пели-пели, кружились-кружились, да вдруг опустили руки и стали. Глядят себе в небо, и каждая думкой своей занята, и примолкли…
Степан взглянул на загрустившую Алену, отбросил лопату и внезапно громко захохотал.
- Наплел полный короб! - воскликнул он, ласково обнял жену и усадил ее на оставшееся от стройки толстое дубовое бревно. - Придет осень - Яблоков насберем, сложим в подвал. Люблю яблочный дух!.. Ворочусь из Черкасска, а ты мне яблочек полное блюдо поставишь. Я сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе…
- Все съел! Где ж яблок таких-то взять?! - усмехнулась Алена, поддавшись его шутливой болтовне.
- А полно-то блюдо!