Разин понял его тревогу и про себя усмехнулся: "И то - соберется полдюжины эких стрельчих, припрут снаружи да запалят огоньком… Тут и конец атаману: споет панихиду стрельцам! Да ладно, караулит старый!" - подумал Степан.
Тяжесть век одолела, в последний раз сознанье вернуло его в избу, но сидевший на лавке старик тут же заклубился дымом, поплыл в желтоватом свете луны и растворился в далекой хмельной песне, ворвавшейся через узенькое окошко…
И всю ночь мучила его духота. Черный поток среди песчаной пустыни отделял его от стрельчихи Марьи, вдовы казненного рыжего. Словно из темной меди плечи и полуобнаженная грудь ее манили Степана. Он кинулся в черный поток и увяз, барахтаясь в сгущавшейся крови. Он тонул, и Марья на том берегу была тем, кто единственный мог бы его спасти из этой кровавой трясины. Вот он почти достиг берега. Марье осталось лишь протянуть ему руку. Она нагнулась, и он рванулся к ней, но стрельчиха ногою толкнула его назад в поток…
- Вот где правда твоя - в кровище! - закричала она.
- Дай руку. Спаси. Полюблю тебя. Так стану любить, как муж тебя не любил! - уверял Степан.
- Анто-он! - позвала она…
Разин проснулся. Было яркое утро. Солнце светило в оконце стрелецкой избушки. Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев, Сукнин и старик молча в ожидании сидели по лавкам.
"Как архирея ждут аль протопопа с похмелья после престольного дня!" - с насмешкой подумал Разин.
- Вам чего, атаманы? - спросил он.
И вдруг все оживились.
- Спишь долго, Степан Тимофеич! - воскликнул Сукнин.
- Хотели будить, ан дед не велел. Сказыват: мой гость, покою его не нарушу, - шуткой пожаловался Иван Черноярец.
- Давай, Стяпан, подымайся, дела ждут! - сурово сказал Сергей. - Не разбойный стан - город ныне у нас. По-иному вершить все надо, а как - лихоманка знает!..
- Не воеводы - почем нам ведать! - добавил Митяй Еремеев, почесывая в вихрастом затылке.
Степан усмехнулся.
- А вы б старика спросили. Иван говорит - он Псковом владал, от бояр пас город…
- Христос с тобой, ватаман Степан… Как по батюшке, позабыл!.. Куды старику!.. У ворот стоять, караулить - по мне, а городами владать… - с испугом забормотал воротник.
- Ладно! Потом расскажешь про старую быль, а нынче мы сами размыслим, - перебил Степан. Он выспался, и вчерашняя мрачность ушла, но осталась большая забота: город. Что делать с городом? Управлять ведь не плахой да палачом. - Ты, Иван, - обратился Степан к Черноярцу, - возьмешь на себя дела городские, стены да надолбы лучше глядеть.
- Плотников воевода пришлет - тех к делу поставить? - подмигнув, засмеялся Иван.
- Придут же! Не зря голова писал в Астрахань, что стены да рвы обветшали! - подхватил Сукнин.
- Ты, Сергей, житницы, кабаки смотри, казну собирай с вина.
- Гляди, купцы бы все дни торговали. Ино начнут припрятывать всякий товар и дороговь нагонять, - вставил старый воротник.
- Верно, Максим! - одобрил Степан Тимофеевич. - А кто торговать не схочет, то лавку зорить и товары дуванить. А кои торговые люди ладом торгуют, ты тех не обидь…
- Мне будет доля какая, Степан Тимофеич? - спросил Сукнин.
- Ты, Федор, сказывали, море любишь, много по морю ходил. Тебе струговое дело и ведать: смоли челны да струги, снасти морские справляй, прибирай охочих людей ко гребле да к парусам, рыбой войско корми. А пуще всего - что ни день, что ни ночь высылай рыбаков на челнах до самого устья. Нам надо с моря беречься. Как бы с Астрахани не нашли на нас во стругах.
- Может, и с суши грянут, - заметил Сукнин.
- С суши станет беречь Еремеев. Дозоры конные в степи слать.
- Наумов утре послал казаков по степям в разъезд. Тутошних стрельцов уловили, - сказал Черноярец. - Пять человек степями шли в Астрахань.
- Твои стрельцы, есаул! - напомнил Разин деду Максиму. - Сказал - с тебя спрос!
- Спрос-то спрос, а сам ко мне спать?! Куды я тебя одного покину?! - огрызнулся Максим.
- Ладно, дед! - согласился Разин. - Чего с ними сталось? - спросил он Ивана.
Черноярец красноречиво рубанул рукой.
- Туды и дорога! - одобрил Разин. - Головы укажите на пики вздеть, на торгу поставить, чтобы видели все, как измену секем… А Наумыч казацкий уклад между горожан налаживать станет. Так дело у нас и пойдет… Научимся городами владать. Не загинем! - бодря казаков, весело заключил Степан.
Казацкий уклад не был для Гурьева Яицкого городка далекой, неведомой сказкой. Яицкие казаки, уклад которых был близок донским, нередко сюда наезжали. У них тут были не только знакомцы, но даже свойственники и родня. Да, в сущности, казацкий уклад всегда манил русского человека - как наиболее определенное представление о вольности, о том, как люди могут устроить свою жизнь, если над ними не будет воевод и бояр. Потому так легко и быстро устроилась казацкая жизнь и в Яицком городке, где Разин велел жителям обрать из себя есаулов. Поделившись на сотни, гурьевские жители выбрали в есаулы тех, кто в прежние дни обычно больше других ворчал на начальство, на поборы и притеснения. Купцы пооткрывали свои лавки и начали торг, посадские рыбаки выезжали на свой промысел, хотя в устьях Яика Разин велел держать заставы для бережения от перебежчиков. Дальше этих застав никто не смел выйти в море. Несмело и осторожно к городу подошли степные кочевники, предлагали сыр, кожи, скот, просили продать сукна, муки, топоров, пил. Казаки с ними начали торг. Степан разрешил даже открыть в кабаках торговлю вином.
- Так, что ли, старый, владать городами? - спросил атаман у старика Максима, который ему полюбился.
- А что же не так! И праведно володеешь! - одобрил тот.
- Расскажи старину, сулился, - как ты владал городом Псковом?
- Смеешься ты - я владал! Нешто я?! Весь народ володал тогда Псковом… А хочешь послушать - чего же мне тебе не сказать!
Старик повел свой рассказ степенно и мерно. Он вспоминал, как почти двадцать лет назад восстал город Псков и как в нем сам народ "все устроил по правде".
- Как словно бы правда сама с облаков к нам на землю слетела, народ просветлел, и никто никому никакого зла сотворить не хотел - все во дружбе лепились, как пчелы в колоде, - рассказывал он. - Осада пришла на нас - тысяч в двадцать дворян собралося войско. Под стены пришли, а взятьем брать не смеют - народной-то силы страшатся. И стоит он, наш город великий, как остров Буян - светлый, вольный, ко правде прилежный. Народ - воевода, народ - судья, народ - оборона от недруга и супостата. А правили выборны от всего народу, а сидели мы, выборны, в земской всегородной избе, как вот ныне сидим в войсковой избе.
Деду Максиму льстило, что он может всех поучать и все его слушают. Вон сколько их, молодых, и смелых, и сильных, слушают его поучения о том, "как владать городами"!
- …Уряд во всем был, - пояснил старик. - Земские старосты, Михайла-кузнец да хлебник Гаврила Левонтьич, что скажут народу - так и быть по тому, а воеводы у нас сидели под стражею на монастырском подворье… А дворяне нам, городу, вздумали изменить - и головы им посекли на плахе… по народному приговору. Судили всем городом и казнили на площади за измену… Голодали, в осаде сидя, - с гордостью рассказывал дед, - а денег кабацких, напойных, а житниц царских - ни-ни, ни пальцем того не коснулись: мол, божие - богу, а царское - государю. Того государева хлеба касаться - ни-ни! Все воеводе опосле сдали сполна безо всякого грабежу… Стрельцы к нам в земскую избу сошлись, меньшие людишки пришли - все молили дать хлеба из царских житниц… Не согрешили… - рассказывал в увлечении старик разинским есаулам.
На площади у войсковой избы, где они сидели, послышались женские крики, шум, споры и плач детей, будто случился пожар или набег ордынцев. Все повскакали с мест, теснясь к окнам. Иван Черноярец вышел на площадь. Его голос вмиг растворился в визгливых невнятных криках, в детском плаче, разноголосом и оглушительно громком.
Кто-то кричал, причитал, стонал - ничего нельзя было понять… Иван возвратился смущенный в городовую избу, словно отбиваясь от нападавших, плотно захлопнул дверь и изнутри припер ее кочергою.
- Женки стрелецкие, что повдовели в ту ночь, с робятами лезут, - сказал он.
- Чего? - строго и сумрачно спросил Разин.
- Сказывают, царское жалованье стрельцам полгода не плачено, а ныне кормильцев не стало. Сирот натащили, хлеба просят, а не дадим, так с детьми, грозят, в реку поскочут…
Разин обвел всех серьезным взглядом и остановился глазами на старом воротнике.
- Сказываешь, что житниц царских - "ни-ни"? - переспросил он, словно возвращаясь к прежней беседе.
- Ни-ни! - так же, как раньше, качнув головою, сказал старик.
- Сергей, где ключи у тебя от хлеба? - спросил атаман Кривого.
Сергей сунул руку в карман.
- Вот от царских житниц ключи, Тимофеич, - сказал он, поняв, к чему атаман клонит речь.
- За науку спасибо, старик! - сказал Степан. - Да, вишь, дела ждут. После доскажешь. А ныне иди с Сергеем ко вдовам стрелецким - хлеб выдавать из царских припасов. За все за полгода выдай… Ты их, стрельчих-то, знаешь!..
- А кои стрельцы к нам сами пришли, тем как? Тем бы вперед, - высказался Сукнин.
- Те в казаках поживут, и по делам награда им будет, - сухо отрезал Разин.
Воротник, лукаво прищурясь, взглянул на Степана и, подмигнув на него всем остальным, заключил с веселой усмешкой:
- Вишь, есаулы, как городами-то владать!.. Вот те псковская наука!
Стрелецкая вдова
Всюду представлялась Марье измена. С томительной и щемящею болью в сердце наблюдала она, как город сдается под власть ненавистных разбойников.
Открывались лавки - она проклинала купцов, звонили к обедне или ко всенощной - и она ненавидела попов, которые служили "ему", убийце и извергу - Разину.
"Дура! Богу же служат - не атаману!" - корила она себя. И все-таки не могла смириться.
- Сестрица, соседушка, вдовкам стрелецким царское жалованье дают. Айда получать в царской житнице, слышь! - позвали Марью соседки.
- От злодеев я хлеб чтобы ела?! Да краше мне голодом сдохнуть!
Угрюмая, сидела она взаперти на своем дворе, иногда мечтала о том, как она подкараулит Степана, кинется на него с ножом и зарежет…
Базарная площадь возле самого дома ее кишела людьми: продавали свежую и соленую рыбу, яйца, творог, сметану, печеный хлеб, солонину, - и Марья ненавидела всех, кто покупает и кто продает…
Несколько лазутчиков, подходивших к Яицкому городку с моря и с суши, были пойманы казаками. От них дознались, что астраханскому воеводе и так слишком много известно о казаках, о их числе и оружии через бежавших из города стрельцов. Тогда Степан запретил кому бы то ни было выходить в челнах в море, а тех, кто пошел бы без ведома, указал на месте поимки бить насмерть, как воеводских лазутчиков.
Марья знала о том, что в море ходят на лодках казачьи дозоры, знала, что по степи рыщут конные, вылавливая беглецов, но оставаться в городе дольше она не могла.
Она поведала соседке о том, что хочет продать избу, лошадь, корову и мужнино скарбишко. Продавала она за бесценок, и не прошло недели, как на все добро ее нашлись покупатели. Чтобы не нести с собой денег, Марья купила кольца, сережки, запястье - и удивилась сама, что лошадь, корова, и дом, и добро, накопленное за целых пять лет замужества, и ее приданое - все превратилось в десяток вещичек, таких незаметных. Сунув их под одежду, Марья наклала в корзину одежи и вместе с другими горожанами вышла к реке за ворота, словно бы мыть белье. На Яике она скрылась в кусты, и только тогда, когда все голоса утихли, когда опустились сумерки и в вечернюю степь едва доносились звуки города - то лаем собак, то окриками караульных по башням, - Марья пошла на последний отблеск зари над песками, на запад, где, знала она, стоит родной город. Она не забыла с собой захватить сулейку воды, - знала, что будет идти по безводным песчаным местам. Идти было страшно. Казалось, ночная степь живет хищной звериной жизнью. Куст катуна казался бегущим волком, звезды на горизонте - десятками волчьих глаз, крик ночной птицы чудился смехом нечистого, а когда из-под самых ее ног шарахнулся заяц, Марью вдруг охватила слабость от страха, и ноги ее пристали сами к земле. И тут она, затаив дыхание, услышала новые звуки: трещали тысячи громкоголосых кузнечиков, что-то шуршало в сухой траве - может быть, ползали змеи… Сколько идти по этим пескам?! Как тяжело шагать по ним без дороги… Песок насыпался в чеботы. Скинуть их? Пойти босиком было еще страшнее. Казалось, что тотчас наступишь на гладкую, скользкую спину змеи… Не глядя на небо, не глядя на звезды, Марья шагала, как ей казалось, прямо и прямо. Ночь была темной. Однажды послышался ей топот копыт впереди, донеслись голоса. "Казацкий дозор!" - мелькнуло в уме. Она не решилась упасть на песок, на выжженные колючие травы, а просто присела и молча слушала биение собственного сердца, собственное тяжелое дыхание. Она устала от ходьбы и от страхов ночи. Но когда удалились всадники, еще быстрее рванулась вперед, лишь бы до утра подальше уйти от окаянного города, добраться до Астрахани, где она родилась и росла, где оставалась в живых ее бабка - единственная родная душа на земле…
Навстречу Марье вставал рассвет, поблекшее небо зарозовело снова, заиграло зарей. Рот пересох от ходьбы и усталости, но стрельчиха крепилась, не открывала сулейки с водою. Она понимала, что долго придется идти по сухим пескам и жажда ждет впереди похуже… Говорили, что по дороге в степи есть колодцы, но, уходя от города, Марья думала лишь об одном - чтобы держаться подальше от троп, не попасться в пути дозорам. Где дороги, где тропы, она не знала. А случайно попасть в широкой степи на колодец - неверное дело…
Прямо в лицо беглянке прыснул утренний солнечный блеск. Марья остановилась, и вдруг ее обнял ужас… Перед глазами ее впереди стоял Гурьев Яицкий город. Знакомые стены и башни, знакомые колокольни и купола за стеной… Наваждение! Она закричала, повернула назад и бросилась прочь по степи, помчалась бегом, задыхаясь, выбиваясь из сил…
- Стой! Сто-ой! - услыхала она.
- Баба, сто-ой!
Казачий дозор из троих казаков скакал ей навстречу.
- Куды собралась? - с насмешкой спросил казак. - К воеводам с изветом? А ну, ворочай!
- На плаху молила за мужем, так ныне тебя без мольбы показнят! - подхватил второй.
- Пустите меня, люди добры. Я вам по перстню каждому подарю, - попросилась Марья.
- Вот сучка! Аль, мыслишь, с изменщиной встрелась? Кабы ты не бабой была - мужиком, то саблей посек бы на месте.
- А ты перстенек подари палачу, чтобы вершил поскорее - не длинно пытал, - подхватил второй казак. - Ну, ворочайся живее!
Ее по степи гнали в город… Марья шла молча, угрюмо, не глядя на стражу.
- Хозяйка одежке нашлася?! - весело спросили дозорных у городских ворот.
- Неси-ка добришко свое в войсковую избу, - велел ей старший дозорный.
И Марья увидела свою покинутую корзину с мокрой одежей. Она тихо охнула, подымая тяжесть.
- Неси, неси! Своя ноша не тянет! - поощрил стрельчиху казак.
Дозорный казак подтолкнул в дверях ее в спину. Марья переступила порог войсковой избы, где прежде был стрелецкий приказ и сидел голова Яцын. Стрельчиха бывала тут прежде: когда Антон в свою очередь оставался караульным в самом приказе, она приносила ему еду в караул.
Теперь здесь сидел у стола Степан Разин и с ним казацкий яицкий есаул Федор Сукнин.
- Доводчицу воеводскую уловили в степи, Степан Тимофеич! Мыслила в Астрахань бечь, - сказал старший дозорный.
- А на что вы ее в войсковую? Указа не знаете, что ли?! - строго спросил Сукнин.
- То касаемо ратных людей, а тут - баба!
- Ну, кинули в Яик - да полно! Пошто сюды? - Сукнин затянулся трубкой и сплюнул.
Степан посмотрел на стрельчиху.
- Иди-ка поближе, - позвал он.
Марья шагнула вперед.
- Да поставь ты кошелку свою!
И когда стрельчиха, скинув с плеча корзину, поставила ее на пол, Разин увидел лицо беглянки и тотчас узнал ее.
При виде Степана вся злоба и ненависть заиграли в ней. Она не сдержала бы их никакою силой.
- Куда ж ты из города побегла? - спросил атаман.
- Туды и бегла, куды надо! В Астрахань шла, куды ты не велел, вот туды!
- А что тебе Астрахань? - продолжал атаман.
- Там родилась… Бабка там у меня… Не могу больше тут, - устало, со злостью сказала стрельчиха. - В монастырь…
- От себя не уйдешь, - просто ответил Разин. - Горе твое ведь в тебе, а не в Яицком городе.
- Тебя там, злодея, нету - и в том мне отрада была бы! - с сухим, усталым надрывом вскрикнула вдова.
Разин качнул головой.
- Дура ты дура! - Он помолчал. - Ну ладно, пущу тебя к бабке… Да степью ты не пройдешь - волки сожрут либо ногайцы споймают, а то и сама без воды загинешь, Морем сплывешь…
Марья смотрела в лицо атамана. Она не ждала его милости, разрешения уйти. Она ждала грозного гнева, плахи, глумления - и вдруг все так просто. Не веря себе, Марья стояла перед Степаном. Сказать еще дерзкое слово? Какое? Дерзость не шла на ум…
- Ступай-ка домой. Как надо будет, так сыщут тебя и возьмут по пути…
Вдова растерянно повернулась к выходу.
- Эй, корзину-то забери с одежей! - окликнул ее дозорный казак.
Марья вскинула на плечо корзину и вышла из войсковой…
- Надо самим нам выслать лазутчиков к воеводе да вызнать, что народ астраханский про нас мыслит и что воеводы собираются против нас делать, - сказал Разин и стал подыскивать пригодного человека.
Нужен был человек не из донских казаков, а такой, кто ведает городские порядки. Хорошо бы было послать кого-нибудь из бывших стрельцов, но яицким Разин не доверял, а астраханского сразу узнают в Астрахани и схватят…
И выбор Степана пал на беглого царицынского стрельца Никиту Петуха, который должен был по морю сплыть на челне и неприметно пробраться в астраханские стены.
Получив наказ, Никитка пришел к Черноярцу, у которого только и можно было взять челн, чтобы выйти в море.
- Слышь, есаул, меня Степан Тимофеич к сатане посылает в гости, астраханского воеводу проведать! Челнишко давай, - сказал Черноярцу Никитка.
- Когда поплывешь?
- Чего ждать? Поплыву. Раньше ли, позже ли - все к чертям на закуску! - удало отозвался Никита.
- Стрелецку вдовку с собой не возьмешь ли?
- На черта сдалась мне стрелецкая вдовка!
- Челобитье писала: молила в Астрахань к бабке ее пустишь. Степан Тимофеич дозволил. Свези уж. Помнишь ту бабу, какая сама на плаху за мужем просилась?..
Берегом моря, между островов, на челне вез в Астрахань Никита Петух стрельчиху. Маша недвижно глядела на воду, не замечая ни палящего солнца, ни комаров, ни ветра, будто окаменела. В полдень Никита устал грести, пристал в береговые камыши, разломил пополам лепешку. Подхватил со дна челнока арбуз, пощелкал его, разрезал и протянул ей сочный, яркий ломоть. Она не взяла, хотя ее пересохшие губы растрескались и покрылись запекшейся кровью. Глаза ввалились и горели огнем, ветром сорвало с головы косынку, и тяжелая черная коса выпала из узла волос.