Алена будто второй раз осиротела - кручинилась и молчала. Но вскоре после того слухи стали еще страннее. Говорили, что Разин завоевал теперь не один город, а целое Кизилбашское царство, что там его чтут все бояре, а он среди них вершит и суд и расправу. Говорили, что теперь его ждет награда, что, в искупленье своей вины, он ударит челом государю новыми землями и станет всю жизнь жить в чести да в славе.
Даже соседки-казачки, которые раньше чуждались, стали заискивать перед Аленой, не раз присылали ей в праздник пирог, звали на свадьбы, на сговоры, на крестины.
- Вишь, Микитишна, что сотворяет-то добрая слава, - говорили ей мужики, подмигивая на казачек.
Проходила уже вторая зима без Степана, когда по казацкому Дону пролетел новый слух - что Разин убит в бою с кизилбашцами и все войско его разбито. Алена, не зная, верить ли этому слуху, не раз успела поплакать, оставаясь одна, и не раз, уронив слезу на голову Гришке или дочурке, называла своих детей сиротинками…
И снова никто не спешил покумиться с Аленой, опять осталась она в стороне от станичных казачек. И вот как-то в курень к Алене зашли пятеро старых знакомцев ее, мужики из бурдюжного городка.
Мужики были одеты в дорогу: в руках дубинки, за кушаками по топору, и с котомками. Они поклонились Алене в пояс.
- Прости-ка, Микитишна. Не дождались мы, знать, атамана. Пойдем уж, - сказали они. - Не обессудь. За ласку спасибо тебе…
У Алены не было сил уговаривать их еще подождать. Их уход означал для нее, что черные слухи о муже правдивы. Горло перехватило, словно веревкой, и Алена насилу смогла их спросить, покорно и тихо сдаваясь своей судьбе:
- Куды же вы ныне?
Мужики отвечали, что где-то не так далеко, за Медведицей или за Хопром, скликает крестьянскую рать атаман Алеша Протакин, а на Оке воюет против бояр другой атаман - донской казак Василий Лавреич Ус.
- Туды ли, сюды ли - пойдем искать долю, - сказали собравшиеся в дорогу крестьяне.
За первым пятком собрался второй, там еще двое, трое, там уже целый десяток… И каждый раз, уходя, крестьяне не забывали зайти к Алене проститься. И каждый раз грудь ее разрывалась болью при этом прощанье. Она уже перестала спать по ночам и с вечера до рассвета вздыхала.
И вот у ворот Алены спрянул с коня казак Ведерниковской станицы, старый друг и соратник Степана Фрол Минаев.
Фрол ввалился в курень, приветливый и радостный.
- Сестрица, голубушка, здравствуй, Олена Микитишна! - по-волжски "окая", заговорил Минаев. - Соколок-то наш вести прислал - жив и здоров! Как проведал, я разом к тебе: мол, горюет казачка, утешу!
- Да где же он, Минаич?! - вскричала Алена.
- Терпи, атаманша! Теперь, может, вовсе недолго осталось. Терпи уж, голубка. Придет, не минует. Я боле тебе ничего не скажу, а только ты брось горевать. Атаман твой живенек, здоров, богат! А что старшина толкует - побит он, то брешет! Не верь! Да как ему быть убиту, когда его Дон поджидает со славой, да казачка пригожая, да такой-то удалый сынок, да дочка что ягодка! Жди, атаманша, жди! А как пироги с приезда затеешь, и я тут поспею к чарке. Припомнишь про добрые вести, послаще винца поднесешь, поцелуешь покрепче!
- Давай я тебя и сейчас поцелую за экие вести! - сверкая слезой и светясь, будто вся освещенная солнцем, сказала Алена.
- Ого, напросился на что! - загремел на весь Дон Фрол Минаев. - Целуй, коли слово сказала, не пяться, целуй! Авось твой казак за то не осудит.
Фрол торжественно вытер ширинкою губы, и Алена, обняв его крепко за шею, расцеловала.
- Спасибо, спасибо тебе, Минаич! Замучилась я, затерзалась тоской!
- Извелась ты, сестрица, видать! Ну уж ныне утешься. Прощай, да чарку мне лишнюю не забудь-ка тогда, как приедет!
Оплот государевой власти
Гроза белокаменной столицы, беспощадный гонитель измены и смуты, казнитель разбойников и воров, начальник Земского приказа, боярин князь Никита Иванович Одоевский ждал в дом "особого" гостя - боярина Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина.
"Не бог весть какого великого рода, ан вылез в первые люди. Хошь не хошь - ему кланяйся! - думал Одоевский. - В посольских делах, говорят, нет искуснее человека в Европе, по-латыни и по-немецки, по-польски и шведски читать разумеет, многоязык, сладкогласен, царю в сердце влез, многих бояр оттер толстым задом. Юрий Олексич Долгорукий ажно слышать о нем не может спокойно, Илья Данилович Милославский до гроба его ненавидел…" Когда помирились со шведом, царский тесть сам говорил Одоевскому, что не столь рад перемирию, сколь тому, что сие перемирие было наперекор "Афоньке", как звал Милославский Ордын-Нащокина…
Афанасий Лаврентьевич, встретясь с Одоевским во дворце, намекнул, что хочет к нему заехать с какою-то просьбой. Одоевский не удивился. Положение его было такое, что то и дело у кого-нибудь из бояр случались к нему просьбы: то чей-нибудь холоп или закладник попадется в воровстве и разбое да сядет в подвал под Земским приказом, то, бывает, какая-нибудь родня огрешится в корчемстве или в иных делах и надо ее выручать… "Таков уж век, воровской! - думал Одоевский. - Всем - раньше ли, позже ли - нужен Никита Иваныч!" Он ждал, что на этот раз и Ордын-Нащокин угодил в подобную же нужду… На намеки царского любимца боярин ответил, что в таком содоме, каков творится в приказе, срамно принимать доброго гостя, и позвал приехать к себе к обеду домой, а сам тотчас послал подьячего с наказом все изготовить дома как можно лучше к приему.
Нельзя сказать, чтобы Никита Иваныч был очень охоч до гостей, но в прошедшем году услыхал про себя разговор между молодыми приказными: говорили, что боярин Одоевский гостей принимает только в пыточной башне… Боярин нагнал на подъячишек страху за бездельные речи, а все же подумал, что нельзя слыть пугалом на всю русскую землю… К тому же и век другой. Теперь уж не усидишь без людей, как в берлоге, как жили прежде отцы в своих вотчинах и ничего не знали, где что творится. Собирали оброк с мужиков - да и баста! Теперь все хозяйство пошло на иной лад. Каждый боярин ищет не то, так иное продать: кто - хлеб, кто - юфть, тот - поташ, пеньку либо сало, щетину, шерсть, воск - кто во что, у кого что родится… А в торге нельзя без людей - все надо знать, видеть, слышать!..
Князь Никита Иванович Одоевский в своих вотчинах и поместьях в последние годы сеял все меньше и меньше хлебов, все больше земли отводил подо льны да конопли, за которые можно было выручить больше денег. Ока и Волга - великие русские реки, рядом с которыми лежали земли Одоевского, - требовали бессчетное множество парусов и всевозможных веревок на корабельные снасти. Московские и волжские купцы шныряли по вотчинам и поместьям в поисках тех товаров, которые можно вывезти на иноземный торг, - только давай успевай выращивать! Недаром средний сын Никиты Ивановича, князь Федор Одоевский, не доверяя приказчикам, сам постоянно жил в вотчинах. У селений, из которых в прежние годы от оброчных недоимок и правежа убежали крестьяне, совсем не осталось осиротевших земель: год за годом Федор завел порядок, чтобы земля беглецов засевалась оставшимися крестьянами на боярина. "А сколь еще мужиков убежит - и ту землю тоже станете вы и пахать и сеять, чтобы в боярском хозяйстве убытку не стало от ваших бездельных и воровских побегов", - разгласил приказчик "указ" молодого князя. После этого сами крестьяне стали посматривать, чтобы кто-нибудь не убежал, навязав им на шею новый груз барщины… Конопли и льны оказались выгодным делом, и молодому князю подумалось, что мужики еще не довольно трудятся на барщине и мало приносят дохода. Он приказал приняться за расчистку новых земель - раскорчевать кустарники, гарь и вырубки. Барщина подняла и это нелегкое дело, и на следующую весну князь Федор задумал засеять под конопли раскорчеванные земли.
Боярин Никита Иванович отдавал сыну должное, признавал, что Федорушка не по возрасту опытен и разумен в веденье вотчинного хозяйства, но самого его занимало другое: он ненавидел купцов, которые наживались деньгами за чужим горбом. Боярин трудится в вотчине, выколачивает доходы, а приедет купец на готовое - хвать, у бояр скупил, иноземным купчишкам продал, а прибытков сорвал, сколь боярину и не снилось! Недаром Морозовы, и Черкасские, и Милославские, и покойник Никита Иваныч Романов обходились без русских купцов, а прямо везли свой товар во Псков, в Архангельск да в Астрахань, чтобы самим продавать… Одоевскому казалось, что купчишки гребут его собственные прибытки, и он все раздумывал, как бы избавиться от их посредничества и вести весь торг самому. Русский торг с иноземцами вершился через Посольский приказ, главою которого и был Афанасий Лаврентьевич. Знать заранее, сколько каких купцов из чужих земель приедет нынче за коноплею и льном, каковы в каком государстве за такой товар платят деньги, да еще заручиться тем, что Ордын-Нащокин, по дружбе к нему, подскажет богатым иноземцам покупать товар у него, - вот на что надеялся Одоевский, заманивая гостя к себе в дом.
Две сестрицы-княжны, Марфинька - семнадцати лет и Аглаюшка - шестнадцати, хлопотали в низенькой, сводчатой, жарко натопленной столовой горнице, сами накрывая на стол к обеду по велению батюшки. Гадали, кто будет в гости - не жених ли?.. Боярин велел, чтобы все было сделано так, как бывает в доме Голицыных, - значит, жених молодой, переимчивый к заморским обычаям… Размышляли - кто? На стол накрывали с нарядными тарелями, каждому в особину, с вилками, каждому с особым ножом… А за Голицыными все равно не угонишься: у них на столе прямо диво! Девки прошлое лето гостили в доме Голицыных, навидались причуд.
Возвратясь из приказа, Никита Иванович прошел мимо девиц, залюбовался ими - до чего ж хороши! Правда, обе чуть-чуть косят левым глазом, в отца, но косина у них нежная и лукавая, девичья. Такая косинка в глазу только красит девицу. Как две молодые лошадки в паре - и жару и озорства в них, а поведут глазком так, словно чего-то страшатся слегка.
- Ну как, стрекозины сестрицы, во всем ли управились подобру? - спросил князь.
Заскакали, запрыгали.
- Батюшка! Батюшка! Кто будет в гости?! - затормошили.
- Брысь, тормохи, стрекозины сестрицы!
И обе вдруг отскочили и оробели от строгого окрика - прикинулись, что испугались, а у самих-то в глазах и в ямочках на щеках так и прыгают и дрожат смешинки. Балованные девицы… А кому же и баловать, как не батьке, когда в малых летах остались без матери! Зато уж хозяйки взросли - мужьям на утеху!.. Да хоть тот же Ордын-Нащокин. Уж год, как вдов. Сказать, что молод жених, - так нельзя: небось ему ныне под шестьдесят, - а глядит молодцом! Неужто ему не потрафит такая, как Марфинька?! И дочка и женушка - на утеху!.. И грамоте знает, не как у иных. Намедни "Куранты" принес домой из дворца - и сама взялась: бойко, что добрый подьячий, читает! Про гишпанский двор, про посольство стольника Потемкина ко французскому королю, про астраханское сотрясение земли и огненный дождь, который прошел над морем. Да вдруг говорит: "Я мыслю, сие лишь от невежества, что за дурные знаки огненный дождь почитают. Кабы не дикость да "космографию" чли, разумели бы, что никакого тут знаменья нету. Есть водяные тучи в натуре, пошто же и пламенным тучам не быть!" А потом раздразнила бабку до слез: из "космографии" стала читать ей вслух, что земля есть шар да сама округ солнца ходит. У старой боярыни стала всю ночь голова кружиться, покуда попа не призвали и он не отчитал старуху молитвой. Соблазн!..
А девчонки смеются. Исподтишка, как бабку завидят, начнут вокруг дружка дружки кружиться. Старуха на них: "Чего-то вас бес измывает!" А те: "Мы, бабонька, в землю-солнце играем!" Старуха опять прикинулась в хворь!.. А сердечки-то добрые. Уж как захворала, так шагу не отходили от старой, прощенья в слезах молили. Сулили, что "космографию" в печку кинут… А выйдут из бабкиной спальни - и рты позажмут, чтобы громко смехом не прыснуть…
После приказных дел да вечных расспросных сидений в пыточной башне князю Никите дом был как райский сад. Хоть надо уж было подумать о том, чтобы дочек пристроить к мужьям, но тяжко представить себе ежедневное возвращение из приказа в опустевший дедовский дом, с низкими каменными сводами, с узкими зарешеченными с улицы оконцами, мало в чем отличными от окон пыточной башни…
У князя Одоевского было еще три сына, но старший Яков жил своим домом особо и был уже пожалован во бояре. Хозяйственный Федор наезжал раза два в год, а то жил больше по вотчинам и поместьям. А Ваня в свои девятнадцать лет до сих пор не мог толком осилить грамоты, только и знал забавы: соколью потеху да скачку… У государя он числился по приказу Тайных дел старшим сокольничим. Шутку сшутит, что сестры краснеют; слуги бегут от него, как от огня, хорониться спешат. Дядьку, который его растил, велел на конюшне розгами выдрать. Старик от обиды начал хворать, и вот уж три месяца, с рождества, у него отнялись обе ноги… Отец Ваню стыдил за такое злобство.
- Да я конюхам сказал сам, чтобы старого пожалели, не сильно били, а с поноровкой… От злости хворает, а я тут при чем? - огрызнулся боярич. - Стар холоп, млад холоп, а холопского звания не забывай! Не то, так пришлось бы всех старых холопов боярами жаловать! Ну его, надоел! Я ему новый кафтан подарил опосле и валенки белые с алым узором, наливки вишневой велел ежеден давать - Чего еще надо! А "бито" назад не вынешь!..
Никита Иванович, прихрамывая, прошелся по дому, ощупал своею ладонью все печи с цветистыми изразцами: знал, что гость любит тепло… Наказал, чтобы Марфинька не забыла моченых яблочек да виноградов в уксусе к мясу. Дворецкому дал ключи от дорогой посуды; указал, какие, покраше, кубки поставить на стол к вину, какие выставить вина. Хоть оба по возрасту и достоинству были не питухи - что гость, что хозяин, - да все же следует стол держать так, чтобы видно было, что всякого в доме вдоволь…
- Ор-р-решков! Ор-решков! Ор-решков! - кричал попугай, которого для забавы дразнила Аглаюшка. - Стр-рекозина сестр-рица, пошто попку др-ражнишь! - выкрикнул он, подражая боярину.
- Аглаюшка, дай ты ему, пусть чуток помолчит! - заметив в себе раздраженье, сказал боярин. В ожидании гостя он мог еще полежать и чуть отдохнуть от приказных дел. Старость!..
Попугай умолк. Княжны говорили шепотом, изредка прорываясь девичьим сдержанным смехом, для которого не нужно ни причины, ни даже малого повода. Боярин проснулся, разбуженный тем, что сам же он громко всхрапнул… Он услыхал приглушенный возглас дворецкого: "Гости!" - и тут же стряхнул с себя сон, вскочил торопливо и, хромая и кособочась, почти выбежал на крыльцо.
- Добро пожаловать, гость дорогой Афанасий Лаврентьич! - встретил он царского любимца.
- Без чинов, без чинов, боярин! Ныне мороз, куды же ты в легком платье. Прохватит! - воскликнул Ордын-Нащокин, твердой поступью, будто ему не более сорока, поднимаясь на ступени боярского дома. - Упрям ты, князь Никита Иваныч! - сказал он. - Простынешь, а я за тебя перед богом и государем в ответчиках буду!..
"Без чинов"! Ведь эка продерзость в проклятом! - подумал Одоевский. - Словно он князь, а я худородный дворянишка-выскочка, право слово!.."
Но все же он обнялся с гостем и на крыльце и потом снова обнялся, когда царский любимец вошел уже в дом и в руки холопу кинул свою пропахшую, словно цветочным духом, кунью с бобрами шубу. Мелкорослому Одоевскому пришлось потянуться вверх, а гостю - нагнуться, чтобы поцеловаться при встрече…
Прежде обеда они прошли в горенку хозяина. Для гостя нашлось удобное мягкое кресло. Из вежливости поспорили, кому в нем сидеть.
Дворецкий принес на подносе вина, какие-то сладости, на цыпочках, почтительно пятясь, вышел.
- Тепло у тебя, князь Никита Иваныч! Дом по старинке строен! - сказал гость.
- Не все в старину плохо было, не всей старины цураться! - ответил хозяин.
- Сказывают, натура иная была: морозы такие случались, что зверь в лесу замерзал, а не то что люди, - заметил Ордын-Нащокин.
- Ну-ка, с холоду! - подзадорил Одоевский, поднимая итальянский, на длинной ножке, кубок.
Ордын-Нащокин приподнял свой. Стукнулись. Золото зазвенело.
- Благовест добрый, как колокол! - сказал гость.
- К доброму вину-то и благовест добрый!
Пили не торопясь, степенно, смакуя душистый напиток.
- Завтра грачам прилет, а мороз, - произнес гость.
- На тепло поворот в костях чую, - сказал Одоевский. - Ратные раны свербят, а пуще хромая нога не дает покою. Всю ночь ныне ныла. Поверишь, сейчас вот пришел и лег от ноги.
- Растревожил тебя я своим приездом! - огорчился царский любимец.
- Не срами меня за неловкое слово, - я лишь про погоду молвил. А гостю такому кто же не рад! От твоего приезда и ноге, я мыслю, полегчает! Не балуешь ты своими наездами в гости!
- Все недосуг, князь Никита Иваныч, голубчик! Живу - и людей не вижу. Ты помысли: Посольский приказ - сам собою, Малороссийский приказ на мне же, Смоленский разряд - и опять на мне, да еще к тому государь указал мне три чети ведать - Новогородскую, Галицкую и Владимирскую…
"На шести бояр места сел, да еще и горюет!" - скрывая в улыбке злобную зависть, подумал Одоевский.
- Все ведают, Афанасий Лаврентьич, что труды твои велики во славу державы, да без отдышки и конь ведь не скачет! - сказал Одоевский гостю. - Ты мне на крылечке велел себя блюсти от мороза, ан человека труды неустанны-то в гроб вгоняют до времени, а от мороза нам, русским, лишь польза!..
- Вот напомнил! - встрепенулся в усмешке Афанасий Лаврентьевич. - Намедни приехал к нам веницейский купец - попередить хотел прочих за поташом: у них стекольное дело, и лета ему недосуг уже дожидаться… У них-то зимы никогда не бывает. И нос отморозил… Государь указал своему лекарю пользовать веницейца. Тот сказал: нос будет цел, только на всю жизнь малинова цвета станет. Вот корысть до чего довела купца!
- Мой батюшка, царство небесно, хоть не морозил нос, а, как вишенье, красен был у него, - заметил хозяин.
- Вино пил?
- Мимо рта не носил. Не по-нашему, чаркой - ковшами пивали! А небось иноземцы так-то не могут? - спросил с любопытством князь Никита, считая, что с гостем по мере возможности надо беседовать об иноземных делах.
- Против наших донских казаков на свете нет пьяниц. Вот пьют так уж пьют! - ответил Ордын-Нащокин. - Да, кстати сказать, князь Никита Иваныч, неладно там вышло-то с пьяными казаками. Ты их из тюрьмы отпусти, да того. Харитошку, что ли, и тоже придется ныне спустить, - внезапно сказал гость, - по закону - раз он на Дону побывал, то казак!
Одоевский почувствовал, что багровеет. Кровь кинулась ему в голову. Косой левый глаз пополз куда-то в дальний угол, а правый уставился мимо гостя на хитрый бухарский узор рытого настенного ковра.
"Так вот зачем ты приехал!" - понял Одоевский и покраснел до шеи. На висках у него вздулись жилы…