Он соскочил, чтобы придержать отцу стремя, но распаленный гневом старик без помощи, по-молодому прянул в седло. В общем гвалте и говоре Стенька не мог разобрать, что творится. С шумом спорили запорожцы, разбирая от коновязи своих коней. Толпа любопытных донцов, ожидая от старшины объявления о решениях тайного круга, тесно сгрудилась у крыльца, иные расспрашивали выскочивших стариков, а те что-то всем объясняли, надсадно и возмущенно крича и размахивая руками. Трудно было со стороны в этом гвалте разобрать хоть единое слово.
На крыльцо вышел сам атаман. Стенька успел разглядеть, что лицо его побагровело, черные брови сошлись, а глаза сверкают досадой и злостью.
- Орда татарская! Свистуны! Державной заботы не смыслите, побродяги!.. - гневно кричал Корнила. Он встретился взглядом со Стенькой и тотчас отвел от него глаза. - Не слушайте, запорожцы, старого кобеля! Я добра вам хочу. Ино тут, в войсковой избе, ино дома беседа вокруг хлеба-соли, - добавил он, обратясь к запорожским послам.
- Пошли, браты!.. Наплевать на его хлеб-соль! - крикнул Разя, махнув рукой.
- Батька, куда? - спросил озадаченный Стенька.
- Домой!
Тимофей взмахнул плеткой. Кони запорожцев рванулись вослед Каурому.
Степан растерянно взглянул еще раз на Корнилу, окруженного алыми кафтанами войсковой старшины, поглядел вслед отцу и, склонясь к луке, хлестнул по крупу коня. Мелькнула тоскливая мысль: "Пропал мушкет, не будет мышастого жеребца с атаманской конюшни!"
На помощь Богдану
Во двор к Тимофею Разе, кроме гостей запорожцев, наехала буйная донская молодежь, жадная до походов и воинской славы, - горячие и отзывчивые сердца, да и просто те из донцов, кто думал нажиться в походе богатой добычей.
- Чтобы не стыдно мне было вам, запорожцам, в очи глянуть, чтобы не думали на Украине, что все казаки на Дону продались боярам, поеду я с вами сам и семя свое с собою возьму, - сказал запорожцам Разя.
Донские казаки, собравшиеся во двор Тимофея, вскочили и загудели. Перебивая друг друга, они кричали, что тоже поедут биться с панами, обещая, что тот возьмет сына, тот - брата, а тот сговорит соседа.
Несколько дней в Зимовейской станице длились шумные сборы. Казаки ездили из станицы в станицу, гурьбой забредали в шинки и громко спорили за хмельным питьем, за игрой в карты и в кости, сговаривая и товарищей двинуться в дальний поход.
Стенька вначале таил обиду на всех, кто задевал Корнилу неуважительным словом. Но день за днем столько дурного было сказано о войсковом атамане и запорожцами и донцами, что Стенька поверил им. Ему даже стало казаться, что крестный всю жизнь старался его обмануть, прикидываясь добродушным и щедрым. "Хитрый, лиса лисович - боярский хвост! - задорно думал Степан. - Не надо мне от тебя ни коня, ни мушкета! Пойду на войну - не такого коня отобью у панов!.."
Шумной, хмельной ватагой съезжались казаки под окнами станичного атамана, выкрикивали бранные речи по адресу Корнилы, московских бояр и распевали насмешливые, озорные песни.
Молодые казаки до похода спешили нагуляться с невестами, старые холостые волки озорничали, бродя допоздна вдоль тесных станичных улиц и поднимая громкий нестройный гогот, когда с пронзительным визгом в разные стороны разбегалась от них засидевшаяся на завалинке девичья стайка.
У многих казаков не хватало к походу коней, и Разя позволил им выехать в степи за Дон, в набег на татарские табуны.
Стенька хотел увязаться в набег с Наливайкой, но его не взяли. К утру казаки вернулись шумною ватагой, пригнали табун лошадей. Один запорожец был ранен татарской стрелой и, не доехав до станицы, в седле скончался от раны.
Казаки делили угнанных татарских коней, а на серого коника, который остался после убитого запорожца, кинули жребий. Стенька тоже, как и другие, выстрогал ивовый жеребьек.
- Давай, давай! - ободрил его Наливайко, подставив свою шапку, в которую собирал жеребья. - Может, тебе посчастливит!
Но коник достался старому деду Ничипору.
"На что такой старый поедет еще на войну!" - подумал с досадою Стенька.
Когда схоронили убитого казака, то все казаки на кладбище подняли такую пальбу из мушкетов, будто и в самом деле уже началась битва с панами.
Все дни, пока собирались казаки из верховых станиц, Степан выходил из себя, чтобы не отстать от других в удальстве. Он разыскал для себя и усердно отчистил заржавленный старый мушкет, зарядил для пробы, вскинул его ко глазу, послал пулю вслед пролетавшей чайке и осыпал осеннюю синеву неба каскадом разбрызганных перьев.
- Вот так и панов станешь бить! - ободрительно сказал ему Боба.
Проезжая Иванова коня, Степан перескакивал высоченный, обмазанный глиной плетень, а взявшись для Бобы выточить саблю, чтобы испробовать, сколько остра, он подбросил вверх подаренную крестным свою новую курчавую шапку с золотым галуном на донце и сгоряча разрубил ее пополам.
- Пропадай атаманский дар! - лихо выкрикнул он.
Возвратясь из набега на табуны, казаки рассказывали, что побили там в схватке с десяток ногайцев. Слух об этом набеге быстро дошел до ушей атамана Корнилы. Из Черкасска, из войсковой избы, прискакал к Тимофею посланец Ходнева, войсковой есаул.
- Чего вы нагайцев задорите воровством? - сказал есаул. - На Дону нарушаете мир и до самой Москвы шумите. Ехать так ехать! Нечего мешкать. А не то вот пришлют от царя указ не вступаться в драку - что тогда станете делать?
И все разом стихло. Так бывает в семье перед дальней дорогой, когда, нашумев и насуетившись с укладкой, все вдруг присядут и замолчат.
Тимофей объявил своему полку наутро поход.
Рано с вечера казаки полегли спать, чтобы выступить еще до восхода солнца. Но взволнованный Стенька не мог заснуть.
В эти дни Тимофей был суров, озабочен, и Стенька не смел приступить к нему со своей заботой о том, что ему для похода не хватает коня. "Неужто мне ехать на старой Рыжанке!" - раздумывал он. Рыжанка уже года три не ходила под седлом. Когда-то она была доброй кобылой, но в последние годы ее впрягали только в телегу; а Дубок, ее сын, был молод еще для объездки. "Каб месяца на три попозже! Отстанет старуха от всех", - думал Стенька. Он встал и пошел в конюшню, чтобы подсыпать старой кобыле овса. "Только б до битвы, а там застрелю пана - и добуду конягу", - решил наконец Стенька.
Когда, возвратясь в курень, юный казак улегся, сквозь полусмеженные веки он долго еще видел мать, которая не ложилась, а, сгорбившись, молча сидела с иглой над Каким-то шитьем. В эти последние дни она так осунулась от безмолвной покорной печали, глаза ее впали, и она то и дело, взглядывая на трепещущий огонек светца, отирала их подолом. У Стеньки сжималось сердце от жалости: вот все они покидают ее, и останется мать с одним маленьким Фролкой.
А может случиться, что Стеньку убьют на войне, - ведь бывает! Хотелось вскочить и обнять ее, заплакать от жалости к ней и к себе… Но казак сдержался. Он крепко закрыл глаза и, больше не видя лица опечаленной матери, быстро уснул…
Разя всех разбудил, когда над Доном еще было туманно и мглисто. Казаки встали, немногословные, задумчивые. Молчаливы были и женщины, кормившие их перед походом. И вдруг Тимофей постучал ложкой о край миски.
- Седлай! - сказал он негромко, но повелительно. И все разом повскакали с мест.
Иван и Стенька, как всегда, за едою сидели рядом. Мать кинулась к Ивану.
- Дытынка моя! - простонала она, припав к нему на грудь.
Маленький Фролка тоже заскулил, вцепившись в подол матери.
- Не вой, мать, не вой! Пусти казака седлать. Еще двое дытынок тебе остаются, - сказал жене Тимофей.
И только тут Стенька понял, что батька не возьмет его на войну, как никто не берет казаков-малолетков. А он, Стенька, уже больше недели красовался в седле, размахивал саблей, кричал о походе. Теперь все ребята в станице его засмеют за такое бахвальство.
Он вскочил, кинулся вон из избы и скрылся.
Но Тимофей, как бы ненароком, заглянул в пустое дальнее стойло темной конюшни и наткнулся на среднего сына…
- В самом углу на шпинке та уздечка, - сказал он, как будто сам послал Стеньку сюда за уздечкой. А потом добавил: - Уходим с Иваном, а дом на тебя кидаем, казак. Смотри, не дай бог, нападут крымцы, не посрами Дона! Видел я: славно ты рубишь саблей, не хуже владаешь мушкетом. Покажи тогда, что ты сын Тимофея Рази!
"Знает ведь старый, что врет, - не полезет хан, когда Дон казаками полон!" - подумал Стенька и упрямо вырвался от отца.
Он не вышел их провожать со всеми.
Выйти к Дону, проводить казаков, а потом от плетня воротиться во двор с женщинами, чтобы вечером мирно лечь спать в привычной, спокойной избе, пропахшей хлебом да кислой капустой?! И Стеньке вдруг опостылел отцовский двор, завешанный широкими рыбацкими сетями, садик под окнами с десятком полуобнажившихся яблонь да вишняком, покрытым красными листьями, и заново просмоленный челнок, опрокинутый под навесом, который сам Стенька с такой любовью смолил только две недели назад, собираясь всю осень рыбачить.
В смятении и какой-то растерянности глядел Степан на опустелый двор, на смешных длиннолапых щенков, игравших у конуры, на допотопную "каменную" пушку, по кличке "Жаба", стоявшую во дворе еще с юности Тимофея.
Стенька припоминал рассказ о том, как однажды, во время далекого похода казаков, прокравшись степью, отряд едисанских ногайцев сел на ладьи и явился в виду их станицы. В тревоге собрались тогда соседки казачки во двор к Разихе, а она наскребла по старым пороховницам пороху, всыпала его в лотку "Жабы", туго забила заряд, зажгла фитиль… И вовремя квакнула "Жаба": тяжелое ядро угодило каким-то случаем в самую переднюю ладью и проломило ее днище. Тогда повернули разбойники вниз по Дону и скрылись…
"Нет, не наедут! Брехал мне в утеху батька!" - подумал с обидой Степан.
Он посмотрел на сокола, сидевшего на жерди у крыльца. Не кормленный в предотъездной суматохе, сокол громко кричал, непрестанно вертя головой, вытягивая и вбирая шею, глядя круглыми злыми глазами в глубокое синее небо, в котором, крича, пролетали на юг тяжелые вереницы гусей. В воинственной тревоге сокол взмахивал крыльями, но короткая серебряная цепочка на когтистой ноге не пускала его. Даже воробьи, разлетавшиеся от конюшни при взмахах широких крыльев хищника, то и дело опять собирались в стайку и беззаботно чирикали, не обращая внимания на скованного пленника.
Степан подошел к соколу, надел рукавицу на руку и отстегнул цепочку. В воздухе затрепетал звон колокольчиков. Жалобно пискнули, хоронясь кто куда, воробьи, но Стенька сдержал своего любимца. Не заходя в курень, он задами ушел со двора…
Он не вернулся в тот день домой. Поймав в степи за станицей соседского мерина, Стенька взнуздал его и без седла, с соколом на рукавице, в обиде на всех, уехал на травлю…
Баламута
Никакая беда не нарушала донского мира в отсутствие Тимофея: ни с кубанской, ни с крымской стороны враги не подходили, и казаки сидели по своим домам, гуляли по базарам, торговали да пили вино, а то тешились охотой на кабанов да сайгаков или рыбачили на Дону. Со взрослыми ездили и казачата.
Но Стенька не мог успокоиться никакой потехой. Ратные мечтанья тревожили его и днем и ночью.
Выезжая с соколом на охоту, взлетев на подросшем Дубке на один из курганов, Стенька жадно вглядывался в степную даль, втягивая носом сухой ветер, и ему казалось, что в далеком облаке у заката он видит бьющихся всадников и ветер доносит до него сабельный лязг, конский топот и грохот мушкетной пальбы…
Редко и скупо долетали на Дон вести о донских казаках, ввязавшихся в драку украинцев с панскою Польшей. То говорили в народе, что запорожцы побили панов, то был слух, что паны побили казаков и сто человек полковников и атаманов казнили в Варшаве.
"Собрать со станиц молодых казаков - ударить батьке в подмогу! - мечтал Степан. - Кликнуть клич к молодым - и слетятся, как соколы, биться за правду".
Минуло уж больше полугода после отъезда Рази. Голос Степана возмужал и окреп, широкими стали ладони, и он, словно почуяв свою зрелость, нетерпеливо взялся смазывать салом отцовские ружья, пистоли и сабли, оставшиеся дома, вычистил пороховницы, боевую сбрую, как будто собрался в поход.
Все неотвязнее и чаще возвращался Степан сердцем к своей мечте о походе на Украину и наконец поделился ею с друзьями, призывая с собой есаульского Юрку Писаренка и еще четверых юнцов.
После купанья в Дону, лежа под сенью верб, пересыпая песок между пальцами, Степан уговаривал их идти на панов.
- Да что за станица - пять казаков?! - воскликнул Юрка. - Сбираться, так в сто человек, не менее!
- А поехать по всей округе. У каждого есть в соседних станицах дружки. Сговорим дружков, те - своих, а ден через десять и вздынемся разом!
Все утро сговаривались они, под каким предлогом поехать в соседние селения.
И вдруг на другое утро Стеньку позвали в станичную избу.
"Али о батьке дурные вести?!" - в тревоге подумал Степан.
Станичный атаман встретил его суровой усмешкой.
- Мыслишь, батьки нет, так ты и велик возрос? Уздечкой некому постегать по сидельному месту?!
- Какие вины на мне? - задорно спросил Стенька, ожидая, что нагоняй последует за ловлю рыбы в неуказанный срок.
- Рано затеял, казак, спорить со всем Войском, - неожиданно сказал ему атаман. - Батька твой сомутил казаков, - ему круг простит ли - увидим, - а ты, баламута, станешь еще казачьих детей путать, то тебе быть под плетью в науке. А вздумаешь сам уходить - изловим, на цепь посадим, - пригрозил Юркин отец.
Стенька выскочил из станичной избы красный от негодования на предательство товарищей.
Шагая мимо чьего-то двора, он со злостью ткнул сапогом чужой обветшалый плетень и выдернул из него крепкий, тяжелый кол.
Стенька выбежал на песчаную косу, к постоянному месту их бесед и купанья. За ивняком, где стояли в воде челны, он услышал ожесточенные крики и брань. Здесь рослый парень-чужак в лаптях и худом зипунишке яростно отбивался веслом от пятерых казачат-подростков. Стенька по одежде признал в нем беглеца из дальних московских краев.
Чувствуя перевес на своей стороне, казачата, окружив чужака, уверенно и жестоко наносили ему удар за ударом веслами. Стенька и сам беспричинно недолюбливал пришлых ободранных попрошаек, бродивших от одного куреня к другому с плаксивыми жалобами и причитаниями.
- Тю-у-у! Стенька! С колом! - крикнул Юрка. - А ну, заходи от реки. Дай ему по башке, да покрепче!
Вся бывшая до этого злость на предателей разгорелась в Степане.
- Ну-ка, пятеро на двоих! - кинул он вызов в лицо обалдевшим от неожиданности казачатам и внезапным ударом выбил весло из рук Юрки…
Одним скачком оказался Стенька рядом с московским бродягой и стал с ним плечом к плечу.
- А-а, ты Дон продавать? Казаков продавать, гадюка! - выкрикнул Юрка.
- Переметна сума! Изменщик! - кричали ребята, кидаясь на Стеньку.
- Колоти переметчика, братцы!..
Но, несмотря на задор, они под натиском ободренного неожиданной помощью "москаля" и разозленного Стеньки начали уже отступать в кусты ивняка. Как вдруг, - Степан не успел защититься - кто-то ударил его ребром весла по лбу. Кровь залила лицо.
- Побе-еда-а! Ур-ра-а! - торжествующе крикнул Юрка, и остальные все подхватили его клич.
Не замечая ударов и боли, с залитым кровью лицом, Стенька с такой стремительной яростью кинулся на ребят, в глазах его было столько свирепой решимости, что те в смятении побежали спасаться на кручу, в кусты.
Стенька рванулся преследовать беглецов, но товарищ схватил его за рубаху.
- Сигай в чалнок, в чалнок! - крикнул он и подтолкнул к воде Стеньку.
Степан прыгнул в ближайший челн. Бродяга толкнул челн от берега и тоже вскочил за Степаном… Им вдогонку летели камни, раздавались крики и свист казачат, оставшихся на берегу и снова почувствовавших себя победителями.
Сильными взмахами весла Стенькин новый товарищ выгнал челн к середине Дона.
- Как тебя звать? - спросил Стенька, склонясь к воде и обмывая с лица кровь.
- Сярежка, - отплюнувшись кровью, ответил бродяга.
- Рязанских зямель? - передразнил его Стенька, узнав по говору. - За что на тебя напали? - спросил он.
- За рыбну снасть. Рыбу хотел покрасти… Не явши два дни, и рыбачить нечем. Хотел наймоваться в работу - никто не наймует, а христарадничать мочи нет…
- Греби туды, к острову, - решительно сказал Стенька. - Правей бери, к вербе, сейчас я тебя накормлю…
Ловко поймав ветку вербы, Степан подтянулся к стволу, за который у самой воды была привязана им веревка от снасти. Приготовясь тянуть тяжелую, полную рыбы сеть, он чуть не плюхнулся в воду, когда выдернул куцый конец обрезанной бечевы. Хмуро и вопрошающе взглянул он на товарища.
Бродяга, поняв по взгляду Степана, в чем дело, и как бы снова готовясь к драке, покрепче перехватил весло.
- А ты не больно лезь, знаешь! - ощетинился он. - Я в заступу тебя не кликал. И тебя побью, коли станешь…
Степан ничего ему не ответил и опять наклонился к воде, чтобы смыть с лица все еще льющуюся кровь.
- Слышь, Стяпанка, я ловок мырять в воде, уж я твою сеть разыщу, - сказал смущенный Сережка.
Он живо скинул с себя все до нитки.
- Держись! - крикнул он и, наскоро перекрестившись, скакнул с челна в воду…
Беглец из рязанских земель
Новый товарищ Стеньки был рассудительный и спокойный. Взращенный не на казачий лад, не знавший гульбы и забав, он не привык есть даром свою краюшку, не умел лежать на боку без дела, и когда Стенька поселил его у себя, - на дворе Тимофея начало все приходить в порядок: Сергей почистил конюшню, нарезал нового дерна для крыши и починил плетень. Ему всегда хватало работы: то он очищал колодец, спустившись в него на вожжах, то зашивал изношенную ездовую сбрую, конопатил челн или штопал все-таки пойманные им в Дону рыбацкие сети.
Соседи Рази, увидев работу Сергея, стали его звать к себе для таких же дел. И с какой-то угрюмой застенчивостью Сережка принес из своего первого заработка новые чеботы матери Стеньки и пряничного петуха для Фролки.
- Ты, чем дары-то дарить, прежде лапти сменил бы на сапоги. Ведь срам товарищем звать: в лаптищи твои все перстами тычут! - сказал ему Стенька.
- И то ведь! А мне и никак не в розум! - воскликнула Разиха.
Она пошла в клеть, порылась в ларе и внесла для Сергея столетней давности и небывалой крепости громадные сапоги Тимофея.
- Примерь-ка.
- Вот так обу-ужа! - почтительно удивился Сергей, натягивая пудовый сапог. - Небось с Ильи Муромца, что ли, по плоте дубовых!..
Левый глаз Сергея был покрыт мутно-белесой пленкой и ничего не видел.
За несколько недель Степан только и узнал от нового друга, что у него под Рязанью остались мать и сестренка. Но однажды, уже осенью, Сергей обмолвился, невзначай сказав, что вместе с женой косил сено.