- Бегут, кто из дальних уездов и правды не знает. А мы тут и тех встречали, кто с Дона утек, от старшинской неправды…
- Что врешь?! - оскорбился Степан за честь Дона.
Мужик засмеялся.
- Молодой ты, не разумеешь. Привык, все кричат у вас: "Воля, воля казачья!" Ан воли-то нету давно, одно слово осталось… Не ведашь, малый, стало, молчи, - заключил крестьянин.
По городам и селам ближе к Москве не впускали прохожих людей на ночлег, ссылаясь на царский указ являть всех десятским и сотским.
- У нас хоть весь Дон обойди, и никто не спросит, отколе казак. А тут каждой собаке в нос грамоту суй! - проворчал однажды Степан, развертывая свою подорожную с печатью Войска Донского.
- Ты в Москву приди, там побреши - и с плетьми на торгу познакомят, - пригрозил сотский в ответ на его слова…
Степан подходил к Москве. Здесь чаще смотрели его подорожную и еще осторожней давали ночлег.
Степан знал о Москве лишь то, что здесь живут царь и бояре, здесь велики торга, отсюда шлют на Дон хлебное жалованье, свинец, и порох, и сукна. Он ожидал, что в Москве всюду только дворцы да палаты и возле каждых палат стоят пушки да блестят стрелецкие бердыши.
Войдя в Москву, Стенька был удивлен простотой и бедностью низких домишек, тянувшихся нескончаемо длинной кривой улицей. Не веря своим глазам, Степан спросил у грудастой, дородной торговки квасом, далеко ли до Москвы.
- Кваску хлебни, опохмелься. По уши в воде пить просишь, - сказала торговка.
- Слыхать на Дону, Москва городок богат, - насмешливо возразил Степан, - а гляжу - деревня деревней!
- Невежа и есть невежа, не русский ты человек! - возмутилась москвичка. - Да где же ты Кремль и царские палаты опричь Москвы видел? А церкви нарядны какие! А где колымаги таки золоченые, как у московских бояр?! Да ты посмотри, что конного люда скачет - и ратники, и боярские слуги, и всяки послы да гонцы!.. А сады, каковы кудрявы!.. Ночью - тишь, соловьи по садам поют. Радость! А утром как ахнут по всем колокольням трезвон, как заскочут кони, застучат колеса - так слова не слышно. Вот что Москва-то!..
Старенький псаломщик не то монах в замызганной, залоснившейся ряске подошел в это время к торговке.
- Агафьюшка, знойко как ныне, весь спекся! Плесни-ка еще мне до завтрева в долг! - попросил он.
Торговка с охотою нацедила ему кружку квасу и сунула, словно не замечая знакомца.
- …Да московский народ наш каков?! - с увлечением продолжала москвичка. - Приветливый, вежливый, независтный; всем приют даст и ко столу-то с собою посадит… Вот то и есть Москва!.. Ты слово-то слушай: "Москва!" Вот то слово так слово! А в праздник народ приоденется во цветные наряды да пе-есни, ка-та-анье!.. Девицы как словно березки… Ты в троицу, малый, знаешь куды сходи…
- У нас на Москве, казачок, чудес не сочтешь! - перебил торговку монах, ставя к ней на прилавок пустую кружку. - Пошто троицы ждать? Когда хочешь на Красную площадь, к Земскому приказу поди - вот где забавы! Палач мужиков дерет, каждый особым гласом ревет; того хлещут плетью, того - батогом, а иного - кнутом. Во гульня где!..
Степан с любопытством взглянул на нового собеседника.
- А за что же их бьют?
- За такие вот скаредны речи, за глум! - не дав ответить монаху, запальчиво взъелась торговка. - Кто треплет - язык урвут, а кто слушает - уши срежут! - Она метнула гневный взгляд в сторону непрошеного собеседника. - Иди ты отсюда, иди подобру! - напала она на насмешника. - Не слушай ты, малый, его. Кто сам худой, у того и все вокруг худо. Каб воров не секли, то на чем держава стояла б?! А ты улицы вдоль пройдя, посмотри, что за домы у нас. Не домы - хоромы…
Монах перебил ее смехом:
- Ты, малый, гляди, каковы хоромы ее, высоки да просторны, - сказал он, кивнув на избушку на "курьих ножках", возле которой стояла торговка.
- Да что ж я, боярыня, что ль?! - простодушно откликнулась та. - Что плетешь!
Степан допил квас, сплеснул остаток на деревянную мостовую, поставил кружку и, уходя, закончил:
- Тебе б торговать не квасом, а сбитнем.
- Пошто? Али квас не добрый? - изумленно спросила торговка.
- Квас - питье студено, а ты горяча. Возле тебя все бы сбитень кипьмя кипел, - вместо Стеньки ответил ей со смешком монах.
Идя по Москве, Степан удивлялся, как много здесь каменных и деревянных церквей, хитрой росписью наряженных в яркие краски с золочеными, алыми, лазоревыми и зелеными куполами в цветах и звездах. Он едва успевал снимать шапку, чтобы креститься. Кое-где вздымались невиданные на Дону и в других городах дома по три яруса, с резными балконами, с расписными теремками, увенчанными словно бы девичьими кокошниками или высокими шпилями с золотистыми шарами, с красными петушками или конскими головами на самых верхушках. Но на больших площадях и на широких улицах рядом с каменными хоромами стояли такие убогие хибарки, каких не видел Степан даже и на черкасских улицах. Из пазов между бревен торчал у них мох или кое-как забитая пакля висела, подобно козьим бородкам… "Срамота-то! Ведь сам государь тут может проехать! - думал казак, глядя на такое убожество. - А был бы я государем - дал бы всем денег, чтобы поставили домы не хуже того, что с тремя петухами под алым шатром. Вот то стал бы город! Кто из послов наедет - и все бы дивились, какая моя Москва!" Иные из уголков Москвы ласкали взгляд пестротой раскрасок, тонким кружевом каменных и деревянных узоров по карнизам и на наличниках окон, хитрой резьбою балясин укрытых крылечек. "А хитры же бывают умельцы на все дела! - размышлял Стенька. - Богатым в утеху над эким оконцем, чай, не менее чем месяц трудился мужик! Чай, деньжищ загреб гору, на целую избу хватит".
Но больше всего дивился Степан не красоте столицы, а ее нескончаемой широте, ее многолюдству, шуму и суетне. "И верно сказала та баба, что слова не слышно от шума! - думал Степан, проходя по Москве. - И куды все спешат, как на круг в Черкасске? А набата не слышно, никто не сзывает. Да то бы шли в одну сторону, а то, вишь, во все концы поспешают!"
Высокие, покрытые мохом, кирпичные стены Китай-города, башни над воротами поразили Стеньку величием. "Вот так стены! Попробуй-ка кто иноземный дерзнуть на них! Как тут взберешься?! Чай, пушек на башнях - не то что у нас во Черкасске! Держа-ава! Вот то могучесть! Вот тут, чай, послам-то зависть: хотели бы под себя нас подмять, ан не сдюжишь!.. Перво все шири степные пройди, одолей казаков, да всяческих ратных людей, да малые городишки. Кажись, уж и все покорил, а дойдешь до Москвы - и увидишь, собака, что впусте трудился: Москвы-то не одоле-еть!.."
Он шел вдоль Китай-городской стены ко Кремлю - сердцу всего государства. Издали указали ему стройные шатры кремлевских башен и золотую шапку Ивана Великого. По пути Стенька встретил несколько похорон и две свадьбы.
"Тут столько народу, что каждый час кто-нибудь помирает да кто-нибудь родится", - подумал Степан.
У ворот, ведущих на Красную площадь, Степан увидел большую толпу людей возле часовни.
- Чудотворная божья матерь, - пояснили ему.
- От ран помогает? - спросил он монаха.
- От всех скорбей и недугов целятся люди у чудотворного образа, - ответил тот.
- А можно за батьку?
Монах не понял его.
- Ну, раны-то не мои ведь, батькины раны! - нетерпеливо растолковал казак.
- Язычник ты, что ли?! - Монах покачал головой. - Иди да поставь свечу да молись с усердием! - посоветовал он.
Степан повернул к часовне.
Но возле часовни вместо молитвы шла давка: толпа окружила какое-то зрелище.
- Рожу тебе побить аль в приказ отвести? - кричал дюжий торговец, тряся за ворот щуплого мужичонку. - Рожу бить аль в приказ?..
- Сказывай: лучше по роже! - посоветовал один из зевак.
- Бей по роже, - покорно сказал мужичонка.
- За что его? Что стряслось? В чем он винен? - расспрашивали друг друга в толпе.
- Шапку в часовне покрал…
- Во святом-то месте?! Ведь эко их сколь развелось! Как собак, перебить их, поганых! - переговаривались в толпе.
Степенно, со смаком, любуясь робостью вора, купец отступил на шаг, скинул с плеч свою однорядку.
- Подержи-ка…
И бросил на руки одного из зевак.
- Не жалей, проучи его, дядя, чтобы другим неповадно! - выкрикнул кто-то.
Купец неторопливо подсучил рукава рубахи, деловито плюнул в кулак и ударом наотмашь в ухо свалил вора с ног.
- Вставай, еще раз заеду! - потребовал купец, самодовольно оглядывая зрителей, словно ища одобренья своей выходке.
С помутившимся взглядом мужичонка, шатаясь, покорно встал перед своим палачом.
- Бей еще, коли нет в тебе сердца, - сдавленным голосом через силу сказал он.
- Буде! Хватит с него! Небось ухо-то выбил! - раздались из толпы голоса.
- А шапки собольи красть есть в тебе сердце?! - издевался купец. - Мало - ухо, печенку выбью! - свирепо добавил он и со злобой еще раз ударил вора "под ложечку".
Мужичонка осел, подогнул колени и как-то боком упал. Голова его стукнулась об утоптанную жесткую землю.
- Бог троицу любит. Вставай! Еще в третий! - крикнул купец.
Но вор лежал неподвижно навзничь в пыли. По бороде изо рта струйкой сочилась кровь. Сочувствие толпы обратилось теперь к нему.
В народе прошел ропот.
- Убивец! - выкрикнул одинокий голос.
- Чего ему станет!.. Пройдет! - деланно и беспокойно усмехнулся купец. - Эй, у кого моя однорядка? - повернулся он.
- У собаки! - насмешливо крикнули из толпы.
Купец растерянно озирался: однорядку кто-то унес…
Раздвигая толпу, перед часовней явились двое земских ярыжек.
- Вот они, злыдни ягастые. Богатым заступа, народу беда! - выкрикнул кто-то в толпе.
- Знамы язычники! - подхватили вокруг, намекая на знаки земских ярыжек - буквы "3", "Я", красовавшиеся на груди их кафтанов справа и слева.
- Зевласты ябеды!
- Змеи ядовитые! - выкрикивали вокруг, стараясь толпой оттеснить ярыжных от побитого мужичонки, чтобы дать ему скрыться.
- Чего тут стряслось? - спросил старший ярыжка, не обратив внимания на обидные клички, к которым они привыкли.
- Шапку вон тот в часовне покрал у меня, - указав на побитого, злобно сказал купец. - Я его в рожу зепнул, а товарищ его в те поры унес у меня однорядку аглицкого сукна. Тащите его в приказ.
- Все видали - ты сам однорядку отдал! - выкрикнул кто-то из толпы.
Побитый купцом мужичишка только теперь очнулся и обалдело, молча глядел на людей.
- Вставай! - толкнул его сапогом ярыжный. - Идем в приказ! - позвал он и купца.
- Под пыткой теперь стоять мужику, - предсказал кто-то рядом со Стенькой. - Купец-то того, кто унес однорядку, ему товарищем назвал!..
Степан смотрел на все, сжав кулаки. И вдруг не заметил сам, как вся прямая душа его возмутилась и закипела.
- Да где ж в тебе совесть, поганское сердце?! - воскликнул он, подступив к купцу.
Тот взглянул в глаза Стеньки и испуганно отшатнулся, зачем-то крестясь…
Миг - и купец отлетел спиной на толпу от удара в грудь. От второго удара в ухо он упал и жалобно завизжал.
- Так его, краснорылого нехристя! - зашумел народ.
- Вставай, еще раз заеду! - на радость толпе выкрикнул над побитым Степан.
Ярыжные кинулись на казака, но он отступил на шаг и подсучил рукава для драки. Один из ярыжных заколотил в тулумбас, призывая на помощь.
- Уходи, казачок, уходи! В толпе тебя не найдут, мы прикроем! - подсказали Степану.
Через толпу уже проталкивались стрельцы. Народ "от греха" потек в разные стороны. Стрельцы и ярыжные обступили Степана. Недолгой была борьба: вывернув казаку за спину руки и толкая в шею, его повели в приказ.
Царская "привилея", данная донским казакам, не позволяла расправиться со Степаном, как с любым московитом: по закону, где было хоть два казака, они должны были сами судить третьего.
Рассмотрев подорожную грамоту Стеньки, его послали из Земского приказа с подьячим и со стрельцом в Посольский приказ, который ведал донскими делами.
В Посольском их встретил старик сторож.
- На кой леший вы его притащили, - ворчливо сказал он подьячему. - Ведаешь сам, до какого часа в приказах сидят. Веди назад, в Земский!
- Как хочешь, а нам до него дела нет, - возразил молодой подьячий. - Земский приказ не смеет держать донских казаков.
- Таскаться с ним еще по Москве! Мы иную заботу сыщем, - вмешался стрелец.
- И я не пойду назад! - заявил Степан. - Затаскаете тут по приказам туды-сюды! Что я - тать?!
- Идем, стрелец! - крикнул подьячий, уже повернувшись к дверям.
- Постойте, робята! - взмолился сторож. - Да как я с таким буянцем один?! Хоть его запереть пособите!
Но Стенька уже узнал о своих правах по пути в Посольский приказ от провожатого, молодого подьячего, который проникся к нему дружелюбием.
- Ты что, старый черт, царский указ нарушать?! - накинулся Стенька на старика. - В тюрьму меня, казака донского?!
- Ты не шуми, не шуми! - шепотом остановил его сторож. - Не то вот Алмаз Иваныч услышит. Ведаешь, что он нам с тобой сотворит?..
Однако Стенька поднял нарочно такой крик, что по пустым покоям, пропахшим пылью и плесенью, гулко пронесся отзвук. Со скрипом на шум отворилась дверь из какой-то комнаты, и показался рослый, не старый еще человек с холеной русой бородой, без кафтана, лишь в белой льняной рубахе с расстегнутым от жары воротом.
- Что стряслось? - строго спросил он.
- Из Земского привели казака донского, Алмаз Иваныч, - с низким поклоном сказал сторож. - Не смел я тебя тревожить…
- Кто привел, идите сюды, ко мне в горницу.
Наскоро расспросив подьячего о вине казака, Алмаз Иваныч отпустил его и остался вдвоем со Стенькой.
- Стало, ты мыслишь, что за правду вступился? - насмешливо спросил он, глядя в лицо Степана серыми, пристальными, усталыми от работы глазами.
- А что же он уговора не держит?! - запальчиво вскинулся Стенька. - Перво рожу побил мужику, а потом - все равно в приказ! Да еще наклепал про свою однорядку!
- А на что ж у царя на Москве приказы да судьи? Я мыслю, и без тебя разберут - как те звать-то? Степанка? - и без тебя, Степан, разберут! В Мунгальской орде и то судьи есть и свои законы. А ты не в орде - на Москве!
Дружелюбный голос думного, дьяка, прямой взгляд и его спокойная строгость внушили Стеньке доверие. Дьяк отложил пачку исписанных длинных "столбцов", придвинул к себе чистый листок бумаги и принялся молча что-то писать, глядя в Стенькину подорожную грамоту.
- Разин сын… Не того полковника Рази, какой на Украину к Богдану охотников собирал? Тимофея, что ли? - спросил дьяк.
- Его, - подтвердил Стенька, гордый тем, что в Москве, в Посольском приказе, тоже знают отца.
Думный дьяк качнул головой и вздохнул.
- Ты, знать-то, по батьке! И он во всем свете хотел правду устроить своими руками… Ан, может, для той великой правды ныне сам государь трудится! Может, и я здесь на ту же великую правду труды свои полагаю, - сказал дьяк, прихлопнув ладонью какую-то стопку бумаг, словно в них была сложена Тимофеева правда.
- Ведь Запорожье-то правду искало вперед у царя, да царь не послушал! - сказал Степан, с жарким желанием оправдать отца.
- А батька твой взялся наместо царя?! Все вы дети - что батьки, что сыновья! - заключил дьяк. - Державное дело - не шутка! Раз царь не послушал - знать, время тогда не пришло… Убили, что ль, батьку? - сочувственно спросил дьяк. - Я слышал - в конце войны он загинул.
- Искатовали всего паны. Места живого нету, лежит.
- А ты за батькины раны к Зосиме - Савватию на богомолье, да по пути хочешь Русь на праведный путь кулаком наставить?! - с насмешкой сказал дьяк и серьезно добавил: - Не так строят правду, Степанка. Всяк человек свое дело ведай, а в чужое не лезь - то будет и правда! А коли всяк станет всякого наставлять кулаками, так и держава не устоит - псарня станет!..
Думный дьяк дописал еще строчку в только что начатой коротенькой грамотке и сложил листок вчетверо.
- Отдай сию грамоту во зимовой станице атаману Ереме Клину, - сказал он, отпуская Степана.
Донские казаки обступили Степана. Некоторых из зимовой станицы он знал раньше. Других, может быть, никогда и не видел, но лица их, голоса, повадка - все казалось ему родным и знакомым. Он словно попал домой, в свою семью.
Его заставили рассказать всей станице свои приключения. Слушали, добродушно подсмеивались, дразнили его.
Но когда Стенька рассказывал, что он поднял шум в Посольском приказе, все одобрительно заговорили:
- Знай наших! Донские не пропадут. Видать казака по нраву!
Стенька пересказал и весь разговор с Алмазом Ивановым. Громкий хохот прерывал его все время, и юный казак не сразу взял в разум, что тут смешного.
- Да как же ты, Разиненок, с Алмазом Иванычем в спор ввязался?! - воскликнул Ерема Клин. - Алмаз-то Иваныч ведь думный дьяк! Ты помысли-ка: думный! Ведь он в царской Думе с боярами рядом сидит, он всех послов из чужих земель принимает и споры с ними ведет, у самого государя в палатах повсядни бывает, советы дает царю. А ты его поучать?! Ну, сказывай дальше, каков у вас спор был?
Степан рассказал, как Алмаз, хлопнув по бумагам ладонью, сказал, что сам государь, да и он с государем, трудится для той же великой правды, за какую пошел Тимофей Разя.
- Ого! Вот так притча! - не выдержал Клин. - Вон про что он с тобой толковал! - Ерема Клин подмигнул окружавшим его казакам. - Знать, послы от гетмана Хмеля - Силуян да Кондрат Бырляй недаром приезжали в Москву просить принять Запорожье под царскую руку… Ну, добрые вести, Стенька!.. Небось Алмаз, каб разумным тебя почитал, не открыл бы тебе столь великой державной тайны…
- Алмаз - человек-алмаз! Он друг казакам! - заговорили вокруг.
- Не боярская кость! - поддержали другие.
Кашевар зазвонил в чугунную сковороду, и казаки стали вытаскивать ложки. Стеньку посадили к миске с варевом, расспрашивали про Дон, про Черкасск, про набеги крымцев, как миновала зима, как ловится рыба…
- Написал мне Алмаз Иваныч - тебя поучить за то, что ты всю державу на правду своим кулаком хошь направить, - сказал после ужина Клин и начал отчитывать Стеньку.
Но даже ворчливая речь атамана была Стеньке радостна после всех злоключений. Да и нельзя сказать, что Ерема сильно бранился. Больше всего он ворчал на московскую волокиту, на то, что станицу так долго не отпускают на Дон, до сих пор не сполна дали сукна и порох еще не весь отпустили. Расспрашивал про отца, потом угостил Стеньку водкой и сказал, что наутро отпустит его посмотреть Москву, чтобы только нигде, спаси бог, не вступался в драку. И после всего, наконец, похвалил Степана, что он не спустил купцу и побил ему рожу.
- Пусть знает донских казаков! - заключил Ерема.