- Тогда что же вы хотели сделать, барон, из захваченного вами Забайкалья? Случись такое дело?
- Новую азиатскую империю.
- Что?!
- Вы не ослышались, господин бывший прапорщик.
- Новую империю? Где? Из чего?
- В степях и пустынях Монголии и её азиатских окрестностей. С Забайкальем и пастбищами бурятского Народа.
- И кем бы вы хотели стать в новой азиатской империи, если это не секрет?
- Только её самодержцем. И больше никем. В этом был смысл моей жизненной борьбы до последних дней...
Пленного семёновского генерала увозили всё дальше от Забайкалья - в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ), затем на ту сторону Байкальского моря в Иркутск и, наконец, в Новониколаевск (ныне Новосибирск). При каждой перевозке Унгерна в отдельном пульмановском вагоне охранял надёжный конвой. Его лишали на забайкальской земле любого общения с лицами, кроме тюремного охранения. Каждый раз вперёд, на запад, заблаговременно летели шифрованные телеграммы:
"Завтра будет отправлен пленный Унгерн. Обеспечьте невозможность побега и нападения на конвой. Соблюдать любые меры революционной строгости".
Барона допрашивали по много раз во всех местах, где только ему приходилось останавливаться в ранге военнопленного: в Троицкосавске и Верхнеудинске, Иркутске и Новониколаевске. Даже в вагоне поезда. Сперва его раздражало то, что новые следователи задавали ему те вопросы, на которые он уже отвечал ранее. Но вскоре Унгерн привык к этому и отвечать стал с известной терпеливостью и, как отмечали допрашивающие в составляемых протоколах, "спокойно".
Следователи довольно быстро очертили круг вопросов, на которые белый генерал отвечал с видимым удовольствием и более чем достаточно для составления протокола. О том, как создавалась Азиатская конная дивизия, как к нему в степях переходили "красномонгольские" отряды, как храбро сражались среди его азиатов зачисленные в дивизию пленные красноармейцы, выбравшие служение Белому Делу.
Но был "вычленен" и другой круг вопросов, на который сподвижник атамана Семёнова отвечал неохотно или совсем старался не отвечать:
- Расскажите, Роман Фёдорович, о проводимых вами репрессиях? Где? Когда? Сколько репрессировано. Ваше личное участие в них?
- Да, были жестокости. Но деталей не помню.
- Вы лично отдавали приказы по Азиатской конной дивизии о пролитии крови мирных граждан и пленных красноармейцев?
- Для того чтобы мне ответить, надо видеть приказы на сей счёт. Есть ли на этих приказах моя подпись? Не помню.
- Чем вы объясняете ургинский террор?
- Только одним. Мне надо было избавиться от вредных элементов в тылу Азиатской дивизии.
Всякий раз следователям приходилось терпеливо напоминать белому барону о кровавом пути его "азиатского воинства" по монгольской земле, и особенно в южном Забайкалье, на станции Даурия, в других памятных местах. Тогда Унгерн угрюмо отмалчивался. Лишь однажды, устав выслушивать вопросы о поголовном уничтожении семей членов ВКП(б), резко ответил:
- Уничтожали семьи врагов России.
- Вы лично отдавали такие приказы? Или не вы?
- Отдавал начальник дивизии. То есть лично я. Или по моему распоряжению кто-то другой...
Командование 5-й армии больше всего интересовало действительное состояние дел у противника в лице Азиатской конной дивизии белых. Такие вопросы задавались генералу Унгерну и Нейманом, и сменившим его на посту командира экспедиционного корпуса Гайлитом, и начальником политотдела армии Берманом, и начальником армейского штаба Черемисиновым, и представителем Коминтерна "при Монголправительстве" Борисовым:
- Численность вашей дивизии?
- Не могу сказать. Свои войска знал только по числу сотен. Азиатская конная дивизия состояла из четырёх полков и монгольского дивизиона.
- Каково вооружение дивизии?
- Исправных пулемётов больше двадцати. Орудий горных восемь.
- Откуда у вас столько пушек? По нашим разведданным их меньше.
- Вы забыли, что несколько орудий я захватил у вас в бою у дацана Гусиноозёрского.
- Почему вы разделили Азиатскую дивизию на две бригады у озера Эгин-Гол?
- Разделение произошло само собой. Для удобства управления в походе.
- Действовали вы в Монголии самостоятельно? Или в контакте с кем-нибудь? С кем именно?
- Я действовал всегда вполне самостоятельно. Связи с атаманом Семёновым и его японцами не имел.
- Почему вы не хотели установить связь с Семёновым, вашим бывшим начальником?
- Семёнов сам этого не хотел. Да и какой помощи можно было от него ожидать. Присылал только одни советы, где и как воевать. А на мои письма из Урги Семёнов вообще не отвечал. Обиделся на мои победы, что ли.
- Но вы же в приказе номер пятнадцать признали его своим начальником? Не так ли?
- Признал. Но только для того, чтобы поднять боевой дух бойцов моей дивизии.
- Как вы узнавали о планах нашей пятой армии?
- Очень просто. Имел в Урге радиостанцию. Искровую. Она перехватывала информацию - телеграммы и сообщения из Читы и Харбина.
- Что побуждало вас вести борьбу с Советской Россией? И какие цели вы преследовали в этой войне?
- Я боролся за восстановление российской монархии. Именно это заставило меня продолжать борьбу даже после расстрела адмирала Колчака. Мне думается, что именно сейчас пришло время для восстановления монархии.
- В чём же кроется источник такой веры в царство Романовых?
- Источник моей веры - Священное Писание.
- С какой целью вы предприняли поход на Ургу?
- Чтобы восстановить в Монголии власть маньчжурского хана.
- Вы хотели достичь политического влияния в Монголии?
- Нет, титул вана монгольские князья мне преподнесли но своей воле. Я этого у них не добивался.
- Как к вам лично относился монгольский правитель хутухта, Богдо-гэген?
- Уважаемый мною Богдо-гэген Джебцзун-Дамба-хутухта был очень благодарен за изгнание китайцев с монгольских земель. Я был у него три раза. Могу заметить, что хутухта любит выпить. У него ещё есть запасы старого шампанского.
- Вы знали, что полковник Сипайло зверствовал в Урге?
- Да, мне было известно и о расстрелах, и о конфискациях, и о пьянстве.
- А о насилиях Сипайло над женщинами знали?
- Это просто вздорные слухи. И не больше.
- Ваша одежда, как нам видится, должна была привлекать монголов?
- Пустое. В жёлтом халате я виден был своим бойцам издалека. И днём, и ночью.
- Что вас побуждало на столь жестокое обращение с подчинёнными?
- Я бывал жесток только с плохими офицерами и солдатами. Такое обращение вызывалось требованиями воинской дисциплины, принятой во всех армиях. Даже в азиатских.
- А как вы понимаете армейскую дисциплину?
- Я - сторонник палочной дисциплины, как прусский король Фридрих Великий, как всероссийский государь-император Николай Первый.
- Что толкнуло вас на поход в ДВР, в Советскую Россию?
- Я пошёл в поход по той причине, что стал замечать: местное население стало тяготиться моим войском, которое надо было кормить.
- Почему тогда дивизионное интендантство с возимым запасом провианта было отправлено, скажем, не к Троицкосавску, а в Ван-Хурэ?
- В случае неудачи в Забайкалье я собирался совершить поход на запад монгольских степей.
- У вас была агентура на советской территории?
- Нет, таковой не было. Хотя добровольных помощников мой штаб имел немало.
- Почему вы приказали в Гусиноозёрском дацане выпороть всех местных лам?
- Потому что они начали грабить дивизионный обоз.
- Бели бы вам удалось удержаться против нас в Забайкалье, то каковы были бы ваши дальнейшие действия?
- Они выражались бы в активности на русской территории...
Будучи человеком достаточно проницательным, Унгерн довольно быстро понял истину того, почему с ним в красном плену "носятся как с писаной торбой". А дело обстояло просто. За годы Гражданской войны все наиболее известные военные вожди Белого движения или погибли, или оказались в эмиграции. Адмирал Александр Колчак, пусть даже и Верховный правитель России, в счёт не шёл. Его выдали чехи, командование армии, которая являлась частью сухопутных сил одной из держав Антанты - Франции. Это был общеизвестный факт, и Красная Армия в деле пленения Колчака была ни при чём. Да и выдали его белочехи не большевикам, а иркутским эсерам.
В зачёт не шёл и несостоявшийся диктатор России, бывший Верховный главнокомандующий в 1917 году, ставший затем первым командующим белой Добровольческой армией генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов. Он погиб в бою под Екатеринодаром. То, что волочили по улицам этого города и подвергали всяческим надругательствам, было его трупом, вырытым из свежей могилы.
А вот барон Унгерн фон Штернберг был живым вождём белых и в Забайкалье, и в соседней Монголии. Поэтому, как решили в Москве, суд над ним должен был быть образцово-показательным, с соблюдением всех признаков законности. Значимым являлось и то, как тогда говорилось и писалось в газетах, что белый барон Унгерн был захвачен в бою, а чёрному барону Врангелю удалось-таки удрать за границу.
Поэтому Унгерна не пристрелили партизаны Щетинкина и не зарубили шашками в чрезвычайке. Его не прятали с утра до вечера за решёткой, а всюду выставляли напоказ. Новая власть после красного террора (который всё не кончался) хотела показать свою гуманность. Унгерна хорошо кормили, ему давали читать газеты. Самое главное - демонстрация моральной силы над побеждённым врагом из числа самых отъявленных, кровавых и непримиримых.
Из приносимых газет пленный вычитывал достаточно много о себе. Так, писали: "...железная метла пролетарской революции поймала в свои твёрдые зубья одного из злейших классовых врагов..."
Унгерн не раз пытался узнать от следователей о судьбе своей Азиатской конной дивизии. Но было приказано не говорить, что белое войско барона, пусть и с большими потерями, всё же прорвалось через заслоны красных в монгольских степях и ушло в Маньчжурию. И сейчас унгерновские "азиаты" сражались в Приморье в рядах каппелевцев.
Литератор Владимир Заварзин, написавший впоследствии роман "Два мира", в то время редактор многотиражной газеты "Красный стрелок" 5-й армии, был свидетелем пребывания пленного генерала Унгерна в Иркутске и даже присутствовал на одном из его допросов. Заварзин писал:
"Он сидим в низком мягком кресле, закинув ногу на ногу. Курит папиросы, любезно предоставленные ему врагами. Отхлёбывает чай из стакана в массивном подстаканнике...
Ведь это совсем обиженный Богом и людьми человек! Забитый, улыбающийся кроткой виноватой улыбкой. Какой он жалкий! Но это только кажется. Это смерть, держащая его уже за отвороты княжеского халата. Это она своей близостью обратила волка в ягнёнка..."
Вряд ли барон строил иллюзии насчёт своего конца. Поэтому, когда на последнем допросе в Иркутске ему сказали, что его сегодня отправляют в Новониколаевск, он спросил следователя, вызывая на откровенный ответ:
- Там будет мой конец?
- Там будет суд над вами. С соблюдением всей законности.
- Почему именно в Новониколаевске, а не здесь, в Иркутске?
- Новониколаевск - столица советской Сибири. Там уже всё готово к вашей встрече...
С судом над бароном Унгерном торопились не в Сибири, а прежде всего в Москве. 26 августа председатель Совета Народных Комиссаров В.И. Ульянов-Ленин посылает телефонограмму в Политбюро ЦК РКП (большевиков) следующего содержания:
"Предложение в Политбюро ЦК РКПБ(б) о предании суду Унгерна. Следует обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения и в случае, если доказанность полнейшая, в чём, по-видимому, нельзя сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять".
Почему же Ленин "срочно" вмешался в судьбу пленённого белого генерала? А ларчик открывался просто: 17 января 1920 года ВЦИК и Совнарком приняли широко опубликованное постановление об отмене смертной казни в отношении врагов советской власти. Но это был пропагандистский шаг: "красный террор" в отношении "классовых врагов" продолжался, и Ленин с высоты своего положения уже выносил белому генералу смертный приговор ещё до законного суда над ним.
К суду над "кровавым" бароном готовились самым серьёзным образом. Обвинительного материала о преступлениях унгерновцев и их вождя в ходе Гражданской войны в Забайкалье было "хоть пруд пруди". В Николаевске по делу генерала был специально создан Чрезвычайный трибунал. Во главе его стал Опарин, большевик с большим стажем, начальник Сибирского отдела Верховного трибунала при ВЦИКе. Он был известен как "борец" за самые суровые наказания врагам Советской власти, будь то скрывавшийся в подполье колчаковский офицер или повстанец-крестьянин, Доведённый с семьёй продразвёрсткой до голодной крайности. Членами трибунала являлись: знаменитый командир сибирских партизан Кравченко, Габишев, Кудрявцев и Гуляев.
Законность действительно соблюдалась. Унгерну дали защитника в лице бывшего присяжного поверенного Боголюбова. Этому юристу, под тяжестью улик в отношении подзащитного, порой и сказать нечего было: Да и к тому же тот не скрывал своих преступлений на войне против красных, не юлил, не лгал в оправдание.
Общественным обвинителем стал не кто иной, как сам Емельян Ярославский (Миней Губельман), главный сталинский атеист и борец с любым религиозным "мракобесием". Он стал в истории России сокрушителем сотен и сотен древних храмов и монастырей, уничтожения или осквернения бесчисленного множества памятников духовной культуры не только русского народа. Фигура Емельяна Ярославского в советской истории действительно была одиозной.
В новониколаевской тюрьме тщательно охраняемый Унгерн просидел не больше недели. Его уже не допрашивали, поскольку он признался во всём. Судебное заседание (оно было открытым) началось ровно в полдень 15 сентября 1921 года в здании театра в загородном саду "Сосновка". Зрителей пускали по входным билетам, которые в руки случайных людей не попадали.
Стенограмма судебного процесса была почти полностью опубликована в новониколаевской газете "Советская Сибирь". Для того времени это был случай почти что уникальный. Обычно ограничивались только краткой информацией о приговоре.
Обвинение, которое зачитал председатель Чрезвычайного трибунала, состояло всего из трёх пунктов. Но каких! Генерала семёновской армии барона Унгерна обвиняли:
1. В преступных военных действиях под покровительством Японии при создании "центральноазиатского государства";
2. В вооружённой борьбе против Советской власти с целью реставрации династии Романовых;
3. И, наконец, в осуществлении террора и массовых зверств.
Унгерн молча выслушал предъявленное ему обвинение, держась спокойно. Только "руки всё время засовывая в длинные рукава халата, точно ему было холодно и неуютно". Время от времени "подсудимый переступал ногами, обутыми в перевязанные ремнями монгольские ичиги".
После этого Унгерн садится на скамью, стоявшую на театральной сцене, и отвечает на вопросы "достаточно искренне", "тихо и кратко". При этом он "смотрит больше вниз, глаз не поднимает даже в разговоре с обвинителем":
Опарин; Признаете себя виновным по данному обвинению?
Унгерн: Да, за исключением одного - в связи моей с Японией.
После этого председателем слово предоставляется общественному обвинителю Емельяну Ярославскому, Он начал задавать вопросы, которые, как казалось, были далеки от событий Гражданской войны и тех обвинений, которые были только что предъявлены подсудимому:
Ярославский: Прошу вас более подробно рассказать о своём происхождении и связи между баронами Унгернами-Штернбергами германскими и прибалтийскими.
Унгерн: Не знаю.
Ярославский: У вас были большие имения в Прибалтийском крае и Эстляндии?
Унгерн: Да, в Эстляндии были, но сейчас, верно, нет.
Ярославский: Сколько лет вы насчитываете своему роду?
Унгерн: Тысячу лет.
Ярославский: Чем отличился ваш род на русской службе?
Унгерн: Семьдесят два убитых на войне.
Ярославский: Судились ли вы за пьянство?
Унгерн: Нет.
Ярославский: А за что судились?
Унгерн: Избил комендантского адъютанта.
Ярославский: За что?
Унгерн: Не предоставил квартиры.
Ярославский: Вы часто избивали людей?
Унгерн: Мало, но бывало.
Ярославский: Почему же вы избили адъютанта? Неужели только за квартиру?
Унгерн: Не знаю. Дело было ночью...
После вопросов, которые сыпались как град, Емельяну Ярославскому предоставили слово для обвинительной речи. Он вновь отличился красноречием, закончив речь следующим:
- Приговор должен быть приговором над всеми дворянами, которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян!
Затем дали слово защитнику Боголюбову, который своим поведением на суде рисковал многим, Но у него хватило "тихой смелости" поставить под сомнение обвинение барона в том, что "он являлся проводником захватнических планов Японии". Боголюбов предложил своих варианта приговора подсудимому:
- Было бы правильнее не лишать барона Унгерна жизни, заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил.
- Для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, будет самым лёгким концом. Это будет похоже на то сострадание, какое мы оказываем больному животному, добивая его. В этом отношении барон Унгерн с радостью примет наше милосердие.
Председательствующий на судебном заседании оглядел молчаливый зал. Повернувшись к барону, Опарин привычно, уверенным голосом сказал:
- Гражданин Унгерн, вам предоставляется последнее слово.
Человек в "жёлтом, сильно потёртом и истрёпанном халате с генеральскими погонами", с Георгиевским крестом на груди, встал со скамьи, выпрямился и, обращаясь к суду, ответил кратко:
- Мне нечего сказать.
После этого Опарин объявил перерыв: Чрезвычайный трибунал удалялся на своё последнее совещание.
Как писалось в газетах, судебный процесс шёл пять часов. В 17.15 подсудимому был объявлен приговор: он признавался виновным по всем пунктам. В том числе и в "преступном" сотрудничестве с Токио. Приговор, как заявил председатель Чрезвычсиб-трибунала, окончательный, обсуждению и обжалованию не подлежащий: смертная казнь через расстрел.
16 сентября новониколаевская газета "Советская Сибирь" поместила на своих страницах "Заключение по делу бывшего начальника Азиатской конной дивизии генерал-лейтенанта Р.Ф. Унгерна фон Штернберга". Оно было подписано представителем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии (ВЧК) по Сибири Павлунским. В "Заключении" говорилось: