Глава тридцать девятая
После того как я ушёл из газеты, прошло уже четыре с половиной месяца. Четыре с половиной месяца одиночества и борьбы за жизнь. Ни один человек во всём Стамбуле не знал о моём отчаянном положении.
Это было самое трудное время. Милостыни брата не хватало даже на хлеб. Часто мне приходилось ложиться спать голодным.
Дух мой был сломлен. Я уже не походил на человека. Словно голодный зверь, я жаждал только одного: еды - я хотел есть, чтобы не умереть. Я не переставал искать работу. Я клянчил, умолял, унижался. Брань и оскорбления на меня не действовали.
За эти четыре с половиной месяца я постиг ещё одну горькую истину: все неудачники в надежде заработать деньги и получить место способны переносить любые оскорбления. Глупая, пустая надежда! Смирения и покорности ещё недостаточно для того, чтобы добиться успеха. Нужно уметь гнуть спину и знать, кому лизать пятки. Надо научиться спокойно проглатывать оскорбления. Когда человек отрекается от собственного достоинства, он невольно становится жалким, несчастным, и он похож тогда не на верного раба, а на поверженного врага. Вот поэтому, когда ты обращаешься за помощью, то либо тебя не замечают, либо подозревают в тебе преступника…
К чему скрывать? Порой я думал и совсем иначе: "Меня наказали несправедливо, - на всю жизнь заклеймили. Общество меня подозревает. В таком случае я имею законное право на преступление."
Не раз бродил я ночью по тёмным пустынным улицам, и меня душили гнев и возмущение; не раз отправлялся я к мосту Ункапаны в надежде встретить в кабачке Карапета и его приятелей. Но в самую последнюю минуту меня всегда что-то останавливало.
Четыре с половиной месяца нищенской жизни сломили меня, но преступления я так и не совершил. Вернее, не смог совершить. Я оказался слабым для такого дела, - ничего не попишешь.
* * *
Спускаясь по улице Диванйолу, я услышал вдруг знакомый голос Джеляля.
- Иффет! - Он кричал мне с площадки проходившего мимо трамвая.
Этот голос был для меня голосом ангела-спасителя. Я застыл как вкопанный. Из глаз покатились слёзы.
Джеляль спрыгнул на ходу. Мы обнялись и расцеловались.
- Куда ты запропастился? - воскликнул Джеляль. - Целую неделю тебя разыскиваю. Где только не был! Заходил в пансион на Джихангире. Говорят, съехал, Спрашивал у твоего брата. Тоже ничего не знает. Ну, чего мы стоим? Давай заглянем куда-нибудь, посидим. У меня есть что порассказать.
Мы расположились в ближайшей кофейне. Джеляль говорил, как он обо мне беспокоился, отчитал за то, что я ему не писал.
- Откровенно говоря, я до того дошёл, что мне даже письмо не на что было отправить. Ты уж прости, только у меня такое настроение: думать ни о чём не хотелось.
Я рассказал другу о всех своих мытарствах. Ничего не утаил. Говорил всё, как есть. И как ложился спать голодным, и как бродил по городу в надежде добыть кусок хлеба, и как унижался.
Джеляль слушал меня со слезами на глазах и только повторял:
- Бедный. Несчастный Иффет.
Кончив исповедоваться, я попробовал улыбнуться:
- Видишь, как я переменился. Раньше скрывал от тебя свои беды. Ещё самолюбие было. Теперь и от него ничего не осталось, - как у последнего бродяги: ни стыда, ни совести.
Джеляль понимал моё отчаяние и молчал, не зная, как меня утешить.
- Давай поговорим лучше о твоих делах, - сказал я. - Ну, рассказывай, как живёшь.
Джеляль сразу оживился.
- Ты знаешь, я сменил профессию. Бросил адвокатуру. Ведь у меня большая семья, а я не мог её прокормить. Пристроился в торговле.
Он заглянул мне в глаза, ожидая ответа. На лице его была написана нерешительность, причину которой я пока не мог понять.
- Что же, поздравляю, - сказал я. - Надеюсь, дела идут успешно?
- Да, Иффет, кое-какие успехи есть. И зарабатываю неплохо, только… Он опять запнулся, даже вдруг покраснел.
- Может быть, ты меня осудишь, - продолжал он, понизив голос, - но другого выхода у меня не было. Жизнь, к сожалению, совсем не такая, какой она нам представлялась из окна школы. Да, я переменил профессию. Идеалы мои рассыпались в прах. Я ведь тоже человек, и у меня есть заветные желанья. Сперва в Конье я по-прежнему занимался адвокатурой; вёл дела одной фирмы, торговавшей табаком и опиумом. Сам знаешь, что значит торговля в наше время. Волей или неволей, так уж получилось, что и мне пришлось участвовать в делах сомнительных: всякие махинации с документами, с грузами; сделки заключались на вагоны, даже составы. В общем, я крепко завяз, фирма держала меня в руках. Приходилось идти на всё, лишь бы прокормить семью. Ну а другие, благодаря мне, сам понимаешь, состояние себе наживали. Когда человек убеждается, что жизнь его обманула, - значит, он обречён и остановить своё падение не в силах. Короче говоря, Иффет, я уже не мог противостоять соблазну. Потихоньку-полегоньку и сам начал участвовать в торговых сделках; сначала, конечно, по мелочам. Потом мне удалось заполучить вагон. Само собой разумеется, пришлось оказать тоже кое-какие услуги. Но зато вся прибыль пошла в мой карман. Знаешь, попадёт палец в машину - глядишь, и всего затянуло. Скажу тебе откровенно, Иффет, теперь я работаю рука об руку с теми, кто спекулирует на войне. Ты вправе осудить меня. А что мне ещё оставалось делать?
- Может быть, несколько лет назад я бы и осудил тебя, но теперь. Конечно, ты тоже человек.
Джеляль приехал в Стамбул на две недели по своим делам. Он предложил мне работу в их фирме. Не спросив даже, что мне придётся делать, я с признательностью принял его предложение. Больше мы с ним не расставались. Вместе жили в одном из отелей на Бей-оглу, а потом тронулись в путь.
Глава сороковая
Моей основной обязанностью было следить за отправкой грузов в Стамбул. Я стал служащим по снабжению и перевозкам. Жалованье мне положили хорошее. Больше не надо было думать о хлебе насущном.
Мне то и дело приходилось бывать в разъездах по делам фирмы: из Коньи в Стамбул, из Стамбула - в Конью. Мне нравилось путешествовать. В дороге я встречал новых людей. Частенько останавливался на несколько дней в других городах, где меня никто не знал. Я завёл знакомства с хорошими, честными людьми. Я мог говорить с ними обо всём: о честности, о благородстве, гуманности. Ведь никто не знал, что на мне самом стоит клеймо вора.
Война чувствовалась на всех дорогах Анатолии. Поезда и станции были забиты солдатскими семьями, беженцами, ранеными, которых смерть обошла на поле боя и ждала дома. Словом, для желающих творить добрые дела было обширное поле деятельности.
На одной станции я разговорился с ожидавшей поезда пожилой крестьянкой; Больше года она не получала вестей от своего сына, воевавшего на Кавказе, и теперь ехала в Стамбул, надеясь там хоть что-нибудь разузнать о нём. Я сделал для неё всё, что было в моих силах.
В другой раз я познакомился в вагоне с молодым лейтенантом, потерявшим зрение. Он был на грани отчаяния. Мы проговорили несколько часов, я всё старался как-то утешить его.
Сердце моё, оледеневшее от ненависти и злобы к людям, стало понемногу отходить. Я чувствовал, что снова становлюсь самим собой - добрым, мягким, отзывчивым.
В одну из поездок я должен был сделать пересадку в Эскишехире. Вечерело. Я сидел в открытой кофейне неподалеку от вокзала. На противоположной стороне улицы, около фонаря собрались прохожие. Они разговаривали с каким-то человеком, который сидел на мостовой, - я не видел, с кем именно.
- Напрасно стараетесь! - крикнул им старый хозяин кофейни. - Он упрямее ишака. Хоть кол на голове теши. В жизни не встречал такого упрямца.
Заинтересовавшись, я подошёл к людям. На камне, под уличным фонарем, сидел мальчишка лет шести, одетый в жалкие лохмотья.
- Ну, вставай же! - тряс его за плечи мужчина в чалме. - Правду тебе говорят: твоя мать умерла.
Своими глазами видел. Под поезд попала. Вон на том кладбище её похоронили. А с кладбища уже никто не возвращается. Ну чего ты сидишь? Вставай!
Мальчишка не отвечал. Его тянули за руку, пытались поднять, - тогда он начинал реветь.
- У него в самом деле мать умерла? - спросил я.
- Да нет, это я ему говорю, чтобы он тут не сидел. Слова незнакомца поразили меня. Я слышал, как успокаивали сирот и говорили им, будто их мать отправилась молиться в Мекку. Такую ложь, сказанную из сострадания, я ещё мог понять. Но чтобы нашлись бессердечные люди, которые при живой матери говорили ребенку: "Твоя мать попала под поезд, мы её похоронили. Не жди её понапрасну!" - такое понять я уже был не в состоянии.
- Зачем же вы так говорите, эфенди? - не выдержал я.
- А что поделаешь? Другого не придумаешь. Каждый вечер сидит мальчишка вот тут на камне, - глядя на него, сердце разрывается. Видно, паренёк из беженцев. Недели две назад мать тут его оставила, сказала, наверное: "Жди меня здесь! Я приду, заберу тебя", - и сама сбежала. Вот он и ждёт. Есть же такие бессердечные матери. Впрочем, всякое бывает. Может, её и винить грешно. А мальчонка остался теперь один-одинёшенек. Днём по улицам бродит, побирается. Ночью спит в сарае. Запомнил, что ему сказала мать: "Жди меня здесь. Я приду, заберу тебя", - вот и приходит каждый вечер сюда, сидит на камне до самой ночи: мать ожидает. Чтобы он не тешил себя пустой надеждой, я ему говорю, что её поездом зарезало. Только он и слушать не желает.
- А куда же полиция смотрит?
- У полиции своих забот по горло.
- Разве здесь нет сиротского приюта?
При тусклом свете фонаря я заметил, как человек в чалме горько усмехнулся.
- Ваша милость, наверное, в наших краях впервые, - сказал он.
Они собрались уже уходить, я задерживал их.
- Мне, очень жаль мальчишку. Неужели нельзя ничем ему помочь? - спросил я опять.
- Коли желаете, дайте ему несколько куругаей.
- Нет, я хотел бы ему помочь по-настоящему.
- Ну, если у вас много места в доме, возьмите его к себе. А то попытайтесь устроить его в приют в Стамбуле или ещё где-нибудь. У вашей милости, видно, добрая душа. Если это в ваших силах, помогите мальчишке. Аллах вас за это вознаградит.
Все разошлись, и я присел около мальчишки. Из-под свалявшихся чёрных как смоль волос глядело истощённое от голода, но очень симпатичное детское личико. Сперва ребёнок меня дичился, на мои вопросы не отвечал. Я ласково говорил с ним, утешал его и уговаривал, и он понемногу стал слушать меня. Он согласился пойти со мной в полицейский участок. Для пущей важности я предъявил комиссару свои служебные документы.
- Еду завтрашним поездом в Стамбул. Вот хочу определить этого беспризорного мальчика в детский приют, а если не получится, то отдам его в школу за свой счёт. Прошу выдать мне на то ваше разрешение.
Похоже, комиссар был добрым человеком.
- Вы поступаете, беим, очень благородно. Никакого разрешения вам не требуется. У них ведь никаких документов не бывает. Скотине и той хоть счёт ведут, а таких, как он, у нас никто не считает. Это - дети аллаха, - его милостью только и живы. На всякий случай я вам, пожалуй, выдам бумагу; чтоб в дороге не было неприятностей.
* * *
Разъезжая по делам фирмы, я завязал нужные знакомства с влиятельными чиновниками в Стамбуле. Вот с их-то помощью я и рассчитывал устроить Сабри в приют. Только они ничего не смогли сделать, а может быть, просто не захотели. И мне пришлось определить мальчика в частную школу-интернат.
Директор школы, оформляя бумаги, спросил моё имя. Назвать своё настоящее имя у меня не хватило смелости: а вдруг он запомнил его из газет, и ему покажется подозрительным, что вор и бандит решил заняться благотворительностью.
- Опекун мальчика Джеляль Зия-бей в Копье, - сказал я. - Я вношу за мальчика деньги от его имени.
Глава сорок первая
Я ехал из Измира в Стамбул. Стоял уже декабрь, погода была холодная, небо обложено тучами. В долине Менемен нас встретил порывистый ветер, начался снегопад.
- Не нравится мне эта погода, - сказал мой попутчик, пожилой майор. - Можем попасть в буран, застрянем, не дай бог!
В поезде ехали главным образом военные, больные и раненые, которым врачи предписывали перемену климата, демобилизованные из армии инвалиды да бесчисленные бедняки-беженцы со своими семьями. После Манисы ветер усилился. Поднялась метель, да такая, что света божьего не видно! Дорогу всё больше и больше заметало снегом.
До наступления ночи надо было приехать в Ушак и там переночевать. Только бы туда поспеть до темноты. Но локомотив еле тащился; его топили дровами - и он застревал чуть ли не на каждом повороте.
Когда до станции было уже не более двух часов езды, дорогу совсем занесло, и поезд остановился.
Казалось, пришёл конец света. До вечера ещё далеко, а темень такая - хоть глаз выколи! Дети орут, женщины плачут, мужчины, собравшись у вагонов, спорят и ругаются. Одни считают, что всё равно придётся провести ночь здесь и поэтому надо подумать о ночлеге: раздобыть дров, развести огонь. Другие предлагают, не теряя времени, отправиться в ближайшую деревню, до которой, говорят, полчаса хода.
Мой попутчик, майор, предложил третий вариант:
- Давайте всех больных и женщин поместим в один вагон. Может, локомотив дотянет его до Ушака.
Но железнодорожники заявили, что и это невозможно.
За себя я боялся меньше всего: закутаюсь поплотнее в пальто, как-нибудь и дотерплю до утра, а каково придётся больным и женщинам?
Я брёл вдоль состава, застревая в снегу, и думал об этом. И тут я вдруг увидел девушку в чёрном платке-чаршафе. Она одиноко стояла у самого последнего вагона. На смертельно бледном лице её было написано смятение. Она хотела что-то спросить, но, видно, не решалась. Наконец она несмело приблизилась ко мне и произнесла дрожащим голосом:
- Извините, бейэфенди!
- К вашим услугам!
- В вагоне лежит больная мама. Ей очень плохо. Если её оставить здесь на ночь, она обязательно умрёт. Что делать, ума не приложу. Посоветуйте, ради Бога, что-нибудь.
У девушки было милое моему сердцу стамбульское произношение. Что я мог ей ответить? Легче всего, конечно, было сказать: "Сами видите, в каком мы положении. Что я могу вам посоветовать?"
По её виду, по её голосу я понял, что она в отчаянии. И, не найдя иного выхода, она обратилась ко мне, как будто это была её последняя надежда.
- Ваша матушка заболела сейчас, в поезде?
- Нет. Но в последнее время ей было лучше. И когда погода вроде бы установилась, мы тронулись в путь. А тут на нашу голову такая беда. Девушка не выдержала и заплакала.
- Вы едете из Измира?
- Да, из Измира. Теперь вот должны возвращаться в Стамбул.
Мы вошли в вагон. Больная мать этой девушки, женщина средних лет, лежала укутанная толстым одеялом.
- Мама. Мамочка, - тихо позвала её девушка. Женщина с трудом подняла веки, посмотрела на дочь, хотела что-то сказать, но тут же опять впала в забытье.
- Не волнуйтесь, барышня, я сделаю всё возможное, чтобы вам помочь. Ждите меня здесь.
Я выбежал из вагона и кинулся разыскивать своего Ибрагима. В нашей фирме Ибрагим служил разъездным агентом. Он был родом из Айдына, - хороший такой парень из крестьянской семьи. Год назад он потерял руку под Чанаккале. Сильный, смелый, очень энергичный, Ибрагим оказался у нас самым незаменимым работником. Будучи человеком негордым, я относился к нему всегда по-товарищески, особенно во время наших совместных поездок. И потому, наверное, он во мне души не чаял.
Я ему рассказал обо всём, - мол, так и так, надо во что бы то ни стало помочь больной женщине.
- Сделаем, бейэфенди! - без колебания ответил Ибрагим. - Запросто! Уж если Ибрагим говорит "запросто", то, значит, он найдёт выход из самого что ни на есть безвыходного положения.
- Деревня неподалёку, - сказал Ибрагим. - Полчаса - и мы там. Видите, народ уже пошёл. В деревне мы найдём, куда поместить нашу больную. Заодно и себе ночлег подыщем.
- Хорошо, но как её туда доставить?
- Запросто, беим! За десять курушей найдём себе помощника, возьмём пару палок, сделаем носилки, положим больную и понесём.
- Ради Бога, Ибрагим, сколько бы это ни стоило, я заплачу.
- Только прошу тебя, не вмешивайся, ради аллаха, когда я буду торговаться. Что, тебе денег некуда девать? Я тотчас.
Ибрагим стремглав бросился к головному вагону и исчез в толпе.
С Ибрагимом мы ссорились только по одному поводу: он всегда разводил экономию и любое дело старался обстряпать, чтобы было подешевле. Наивный парень! Он полагал, что переплаченные десять курушей могут отразиться на благосостоянии хозяев фирмы, ворочавших десятками и сотнями тысяч лир. Когда же я, чтобы ускорить дело, не торгуясь, выкладывал требуемую сумму денег, он вечно совал свой нос и начинал отчаянно торговаться - с грузчиками, с чиновниками, с таможенниками. Если я отмахивался от него, он с нескрываемой досадой говорил:
- Тебе что, беим, денег некуда девать?
Вскоре Ибрагим вернулся с каким-то бедно одетым человеком. Они быстро сделали носилки и на них положили больную, плотно закутали её в одеяло, а сверху ещё накрыли куртками. Ибрагим даже снял с себя непромокаемый плащ.
- Смотри, простудишься, - предостерег я Ибрагима.
- Ничего, нести всё-таки далеко. Вспотею, ещё хуже будет. Одной-то рукой трудно будет.
Наконец наш маленький отряд тронулся в путь. Я взял свой чемодан, в руках у девушки был лишь небольшой саквояж.
Идти против ветра было нелегко. Время от времени она останавливалась, чтобы перевести дыхание. Её чаршаф побелел от инея.
- Вам тяжело, дайте мне ваш саквояж, - предложил я.
Она с благодарностью посмотрела на меня.
- Ни в коем случае, эфенди. Да будь у меня немножко больше сил, я сама бы понесла ваши вещи. Я так вам признательна.
- Право же, это все пустяки. Долг каждого человека.
До самой деревни мы не обменялись больше ни словом, даже не познакомились.
По дороге Ибрагим со своим напарником всего два раза останавливались, опускали на землю носилки, чтобы передохнуть.
- Ты очень устал, Ибрагим. Дай я немного понесу.
- Лучше себя донеси, беим! - отшучивался Ибрагим, потом серьёзным тоном добавлял: - Я совсем не устал, просто неудобно мне, ведь одной рукой приходится тащить. Вон моему товарищу - хоть бы что!
Бедняга Ибрагим завидовал, что у его товарища обе руки.
Навстречу нам попалось несколько деревенских парней, они шли поглазеть на застрявший поезд. Ибрагим узнал у них всё, что нам было нужно. Мы добрались до деревни, через четверть часа уже устроили больную, а потом нашли ночлег для себя. Женщины остановились в небольшом домике у одинокой старухи, солдатской матери.
- Да ежели больной нельзя будет ехать, живите здесь сколько душе угодно, - успокоил староста. - Заплатите старухе - и дело с концом. Она же вас век благодарить будет.
Пожилая крестьянка принесла охапку хвороста, развела огонь, расстелила для больной чистый ватный тюфячок.
Девушка достала из саквояжа лекарство.
- Мама у нас частенько болеет, потому без лекарства мы-никуда не ездим, - объяснила она.