При библиотеке был небольшой этнографический музей, там в прохладных, невысоких, полутемных комнатах друзья любовались зарисовками древностей Бухары и Самарканда, разглядывали старинные монеты прекрасной нумизматической коллекции, надолго замирали перед стариннейшими фолиантами.
Раза три за все годы учения удалось побывать на галерке в театре на гастролях артистов петербургских и московских театров, а чаще всего друзья просто бродили по улицам, наслаждаясь кипучей, как им казалось, жизнью большого азиатского города. Шутка ли - в Ташкенте в то время было больше двухсот тысяч жителей!
Город, перерезанный глубоким арыком, делился не только на две части, но и два мира - туземный и русский. Русский город, выросший после присоединения к России, - хорошо распланированный, с широкими улицами, обсаженными карагачом и тополями, с пышными садами и скверами, над которыми возвышались яркие луковки православных церквей, - казался зеленым, нарядным и чистым. Столичная толпа - дамы в шляпах со страусовыми перьями, в прозрачных вуалетках, с огромными меховыми муфтами, такими смешными в ташкентскую теплую зиму… Серебристо-голубое сукно офицерских шинелей, огненно-красное пламя генеральских лампасов. Кормилицы в кокошниках и сарафанах катят коляски, где бездумно покоятся чистенькие младенцы в атласных стеганых одеяльцах… Бегут пароконные фаэтоны с фонарями у козел… Слышатся лихие крики водовозов, везущих воду из Головачевских ключей.
Головокружительное великолепие и восхищало и оскорбляло молодых семинаристов. Ведь стоит только перейти по мосту арык - и попадешь в средневековье. Как непохож туземный город на русский! И как печально знакома эта отсталость по родным туркменским захолустьям. Разве здесь разбудили кого-нибудь от векового сна царские чиновники и генералы!
Скопище серо-желтых, одноэтажных глинобитных домов без окон, то слепленных, как соты в ульях, и лишь прочерченных кривыми линиями узких улиц, то разделенных огородами, садиками и даже полями. Невысокие минареты мечетей, где аисты привыкли вить гнезда. Ни деревца, ни кустика - всё скрыто за высокими дувалами. И тишина. Не слышно даже крика водовозов: здесь берут воду из арыков или неглубоких колодцев. Шумно только в базарные дни - галдят разносчики, зазывают в свой приют * чайханщики, ревут верблюды, голосят дервиши.
Однажды Кайгысыз и Мухаммедкули забрели в старинную медресе, построенную еще в семнадцатом веке. По преданию с высоты свода бросали вниз зашитых в мешок женщин, нарушивших верность своим мужьям. Великолепной лазурью были покрыты своды арок, ведущих в сумрачный, заросший арчой двор.
- Какое прошлое было у этого края? - вздохнул Кайгысыз.
- А будущее? - быстро подхватил Мухаммедкули, - Говорят, что в Кизыл-Арвате забастовка идет уже пятый день.
- Кто сказал?
- Наборщик из типографии Филиппов. Говорят, и в Чарджуе зашевелились.
Мухаммедкули был старше на два года и гораздо общительнее и предприимчивее Кайгысыза. Он легко завязывал знакомство то с типографскими рабочими, то с русскими учителями, посещавшими публичную библиотеку; то ухитрялся получить интересные новости, о которых не пишут в газетах, от какой-нибудь гимназистки с длинной косой, дочери крупного чиновника. Он не чуждался женщин подобно застенчивому Кайгысызу, мог под веселую руку проводить через весь город какую-нибудь бойкую швею или эмансипированную гимназистку, проявлявшую интерес к туземцам. Кайгысыз, его вечный спутник, молча шагал рядом, испытывая зависть и восхищение перед находчивостью друга.
Но уличные приключения мало занимали мысли и время юношей. Другие надежды и мечты волновали их в те годы. Глухо докатывались до Туркестана с севера 46 раскаты революционного грома. Шел девятьсот пятый год. Прошли забастовки у ташкентских железнодорожников, начались волнения в Казанджике. В колониальном крае нужна крепкая административная рука, гласность- враг порядка, и о том, что происходит в аулах и городках родной земли, Атабаевы часто догадывались лишь по тому, что увеличился наряд караула у губернаторского дворца, а ночью слышится цокот копыт по булыжнику мостовой - значит, едет конный полицейский патруль.
Забредя в базарную чайхану, Атабаевы разговорились с купцом из Асхабада и узнали, что в далеком Се-рахском приставстве начались крестьянские волнения, что туркмены вышли из повиновения аульных старшин, самовольно захватывают воду из байских арыков и отказываются платить налоги.
- Значит, это возможно даже у нас… - задумчиво сказал Мухаммедкули, когда они вышли из чайханы.
- А что ж ты думаешь, - ответил Кайгысыз, - узбеки говорят: "Близок путь - пройдешь и остановишься. Путь далек - все идешь и идешь вперед".
- Они и по-другому говорят: "Глиняный кувшин не день ото дня ломается, а сразу разбивается".
- Ты хочешь сказать, что царский престол - из глины?
- Разве в это трудно поверить? - пожал плечами Мухаммедкули. - Не сегодня, так завтра… Давай поклянемся, что где бы мы ни были, вместе или врозь, - будем жить не для себя, а для людей, для народа. Нас так мало среди туркмен… Таких, кто думает, кто может хоть что-то объяснить.
- Клянусь! - торжественно сказал Кайгысыз.
Он вдруг подумал, что клянется не в первый раз. Обещания, данные когда-то Нобат-ага и тедженскому старому балагуру, тоже были клятвами.
Они вошли в Константиновский сквер, присели на скамейку под тополями.
- Мы - как Герцен и Огарев, - вдруг сказал Мухаммедкули.
- Только бы разобраться: кто Герцен, а кто Огарев, - засмеялся Кайгысыз.
- В самом деле - не поймешь.
- Значит, не похожи? - задорно спросил Кайгысыз.
- Э, брат, важно стараться, а там, глядишь, и приблизимся.
Как ни редки, как ни далеки были зарницы грозы, прошумевшей в России, юношеский жар изливался и звал к действиям. И Кайгысыз свободно ораторствовал в стенах семинарии, считая революцию горным потоком, который нельзя остановить, а свержение белого царя- делом решенным. Не ясно было лишь, сколько ему осталось сидеть на троне: дни или недели? Откровенность эта не послужила ему на пользу. Но об этом он узнал позже.
Звезды над Нохуром
Два лета подряд они уезжали на каникулы в Нохур, откуда был родом Мухаммедкули. Кайгысызу некуда было ехать, друг звал его к своим родным, обещал вместе с гостеприимным кровом подарить ему всю красоту горного края, все прелести Копет-Дага.
И в самом деле, благодатны земли Нохура! Горные ущелья! Громадные чинары, сквозь их густую листву не пробивается солнце. На зеленых лугах все лето, не выгорая, пламенеют маки, пасутся овцы и ягнята… По склонам гор мчатся могучие архары с крутыми в два витка рогами… Хорошо бродить с чабанами по выпасам, хорошо уходить в горы на охоту.
Но как ни влюбляешься в летние дали Копет-Дага, как ни заглядываешься в глаза нохурских красавиц, - а жизнь народа на каждом шагу отрезвляет и заставляет сжимать кулаки: бесправие, произвол, унижение в этом горном краю такие же, как и в долине Мене.
Пока друзья отдыхали в Нохуре, был такой случай: тамошний пристав подговорил молодую красивую женщину написать прошение о разводе. Короткое прошение, ясная причина - "мой муж не мужчина". Этим сейчас же, с ведома пристава, воспользовался сельский арчин: он запер женщину у себя в доме, силой принудил ее к сожительству, сделал ее наложницей, да еще и издевался над ней. А сам, старый козел, нисколько не лучше мужа.
Нохурцы негодовали, собрали сход - все без толку. Тогда студенты Атабаевы послали письменную жалобу от имени народа начальнику Асхабадского уезда. Дело поступило в городской суд. Но арчин и пристав знали, как себя оправдать: проще всего оклеветать жалобщиков. А в Асхабад из Нохура пошел донос на Атабаевых: они смутьяны, поднимают темных людей против законной власти, они и безбожники, глумящиеся над верой, попирающие шариат…
В летний день, в тени столетней чинары, опершись на пестрые подушки, друзья пили чай и обдумывали, как дальше поступить - нельзя же примириться с долей рабов… Обычно под этой чинарой было многолюдно, сюда сходились мужчины потолковать о жизни. Сейчас еще никто не пришел с работы, и приятели могли поговорить по душам.
- Мухаммедкули, ты видел вчера пастуха на горной тропе?
- А чем он примечателен?
- Безоблачная жизнь… Ни горя, ни печали…
- Если пастух сыт и скотина не разбежалась, какое может быть у него горе?
- Почему же я не остался пастухом?
Мухаммедкули не почувствовал иронии друга,
- Странные вопросы задаешь.
- Нет, только подумай! Не знал бы грамоты, не читал газет и книг… Провались пропадом всё зло мира! А мы валяемся на зеленых холмах, играем на туйдуках, поем песни и веселимся!
- А волк утащил ярку, и бай на тебе живого места не оставил, - в тон ему продолжал Мухаммедкули.
- Побои можно перетерпеть и забыть. Легко забыть свою обиду. А если понимаешь, как мучается весь народ, разве забудешь? Помнишь, в древней книге прочитали… Как там в ней сказано: "Умножая знания, умножаешь скорбь…" Неплохо сказано.
- Другими словами - держи народ во мраке невежества, и он будет счастлив? Это нам знакомо. Это и мулла говорит в Нохуре…
- К народной мудрости надо прислушиваться. Говорят: "Не страшно быть трусом, страшно умереть". Как по-твоему?
- По-моему, пристав и арчин тебя крепко припугнули.
- А ты и уши развесил? Неужели не понимаешь, что я остался прежним? Но с кем же и поскулить, как не со старым другом?
- А зачем скулить?
- Э, брат, если земля жесткая, вол винит вола. Так вот и мы с тобой…
Между тем, под широкую тень чинары уже привычно собирались нохурцы. Завязывался пустой разговор. Шутили, смеялись. Рассказывали и печальные новости. Старик в плоском тельпеке, с бородой, деленной на три клочка, сообщил:
- Говорят, в Бахардене парень Муррук-бай тоже уволок дочь у бедняка Тогка из Арчмана. Привез ее в Дурун к арчину и остался там с ней ночевать. Отец с односельчанами кинулся в погоню, дурунский арчин вышел на порог и кричит: "Кому не жалко своей жизни, пусть входит в мою дверь!.." Понимаете, какое дело… Выходит, лежи под сапогом, да еще глаз не открывай!
Таких случаев в тот день наслышались семинаристы немало, разбоя и обид, - как грибов в дождливую весну. Каждый спешил поделиться и своими горестями. Но верно говорит народ: в горах не без волка, в народе не без вора. В тот день в тени нохурской чинары среди дехкан, окруживших городских юношей, затесался краснобородый волк. Когда все смеялись - он опускал глаза. Когда мрачнели - скалил зубы. Он нетерпеливо дергался, ёрзал на месте и, наконец, не выдержал, вмешался в разговор.
- Что переливать из пустого в порожнее? Все мы давно друг друга знаем, все переговорено, пересужено. Давайте-ка лучше послушаем ученых парней.
Все замолчали.
Кайгысыз слышал кое-что о краснобородом. Надо бы с ним поосторожнее, но он любил брать быка за рога и сразу спросил:
- А что бы ты хотел услышать?
Тот замялся, потер глаза, будто пыль в них набилась, и сказал:
- Небось в городе читаете газеты, вся Россия перед вами, как на ладони…
- Какие же новости ты бы хотел узнать? - настойчиво спрашивал Атабаев.
- Разве мало новостей? В газетах пишут, где какие бунты, как простой народ схватывается с богатеями и начальниками. Неужели туркмены не избавятся от гнета белого царя?
Кайгысыз улыбнулся.
- Где бунты, - твои начальники знают лучше, чем мы. А от нас можешь передать им, что ждем не дождемся свержения царя…
Мухаммедкули почувствовал, что его друг лишнее болтает, и незаметно нажал локтем на его колено, но тот закусил удила.
- Скажи тем, кто тебя послал, что я ненавижу предателей, презираю тех, кто прямое делает кривым, из мухи лепит слона! - кричал Кайгысыз. - Передай, да и сам запомни, что любой доносчик получит от меня по шее! Лучше сидеть в коровьем навозе, чем дышать одним воздухом с таким, как ты! Убирайся отсюда!..
Краснобородый воровато оглянулся и, не найдя ни в ком сочувствия, припустился бежать.
Атабаев погрозил ему вслед кулаком.
Воспользовавшись общей растерянностью, Мухаммедкули тихо сказал по-русски:
- Соскучился без жандармов?
- Лучше год быть верблюдом, чем сорок лет верблюдицей!.. До каких же пор стоять на коленях?
- Лучше молча делать дело, чем со связанными руками подставлять грудь под штык.
- Может и так… - задумчиво сказал Кайгысыз.
- Сомневаешься?
- Виноват. Не могу быть таким хладнокровным, как ты.
- Ну, если я хладнокровный…
- Все-таки поспокойнее меня.
- Потому что не лезу на рожон?
- Долго ты будешь пилить меня? - взмолился Кайгысыз.
- Пока не назовешь старшим братом.
- Старший брат! - сказал Кайгысыз и поднял вверх обе руки.
Никто из нохурцев не мог понять этого спора, но каждый догадывался, что речь идет о краснобородом. Люди недовольно ворчали.
- Такого мерзавца - прикончить - и все!
- Кто его убьет - попадет на небо.
- Руки чешутся убрать эту падаль с дороги.
Крепкий парень с усами, закрученными, как рога, вдруг толкнул своего соседа.
- А ну вставай! Согнулся, будто выкапываешь дикий лук. Сейчас же неси дутар! А Клыч принесет гиджак… свою скрипку.
- Молодец! - сказал Кайгысыз, - угадал мои мысли.
- А ты думаешь, среди нохурцев нет зрячих? Я даже умею отгадывать желания.
Все кругом оживились, раздались голоса повеселее и послышался смех. Музыканты и певец вышли на середину круга. Поначалу казалось, что дутар ссорится с писклявым гиджаком, но потом звуки их слились воедино, а седоватый певец-бахши брал все выше и выше…
Народ прибывал и прибывал со всех концов аула, в стороне собрались девушки и поглядывали на поющего из-за своих тяжелых покрытий - кто из-за края пуренджика, кто поверх ящмака, а кто из-под руки. И до чего же были красивы их глаза, блестевшие издалека, как звезды.
А бахши пел:
Остановись, путник,
Марал пришел на водопой…
Песни начались, когда солнце перевалило за полдень, и продолжались под звездным небом до самой полуночи. Никто не ушел из-под старой чинары, никто не переменил своего места, никто не шевельнулся… Кайгысыз смотрел на нохурцев, завороженных музыкой, и думал о волшебстве искусства, которое заставляет забывать горе и нищету, дает людям силы бороться с судьбой.
Наконец, музыка смолкла, народ разошелся по домам, а друзья-семинаристы все еще лежали под чинарой, молча глядя, как поднимается в бархатном небе созвездие Улькера и тянет за собой Три звезды…
Когда Атабаевы вернулись в Ташкент, они услышали печальную новость: неблагонадежный студент Кайгысыз
Бабаев родом из аула Мене, который начальство не уважает и о царе говорит плохо, подлежит исключению. Нохурские доносы подкрепили решимость учительского совета.
Наступили тревожные дни для Атабаевых. И тут случилось неожиданное: Мухаммедкули думал, что он в одиночку будет бороться за своего друга и вместе с ним покинет в знак протеста семинарию. Но оказалось, что он не один: студенты не дали в обиду Кайгысыза, собрали сходку и написали письмо, что если их туркменского товарища изгонят из семинарии, то вместе с ним уйдут и все выпускники.
Это был первый выпуск Туркестанской учительской семинарии. Пойти на риск политического скандала администрация не решилась, и дело об Атабаеве было прикрыто. Но только не в тайных канцеляриях жандармского отделения: Кайгысыз Атабаев родом из аула Мене уже имел в охранке свою персональную папку.
Скитания
Можно ли наглядеться на море?
Привыкшему к простору пустыни Кай-гысызу видимое однообразие казалось бесконечно разнообразным, полным неповторимых подробностей. Волна находит на волну, изгибы гребешков, пузырьки пены каждый раз по-новому складываются, и это неуловимое, незаметное беглому взгляду различие создает картину бесконечного движения жизни. Жизнь волн морских - жизнь барханов пустыни… Кайгысыз стоял на вершине горы, позади великолепного, как мавританский замок, вокзала. Там, внизу под ногами Красноводск, грязный, пропахший рыбой город, зажатый между морем и горами. Жалкий вид с горы - россыпь одноэтажных домишек, две пристани - одна из них пароходного общества "Кавказ и Меркурий", другая - "Восточного общества", да чахлый городской сад: похоже, что дети, играя в песочек, натыкали увядшие веточки между овальными и круглыми клумбами. Скучный вид… А если еще вспомнить, что в этот притиснутый к бесконечным водным просторам город пресную воду привозят в цистернах из Баку и вдоль улиц выстраиваются длинные вереницы женщин с ведрами, - совсем невесело делается. А если к тому же подумать о собственной участи…
Не от хорошей жизни занесло Кайгысыза в Красноводск. После окончания Ташкентской учительской семинарии его и Мухаммедкули направили учителями русско-туркменской школы в Мерв.
Молодые учителя, приехавшие из столицы Туркестана, вызвали к себе в маленьком городке большой интерес, что не замедлила отметить полиция. Было состряпано очередное дело, в котором утверждалось, что Кайгысыз и Мухаммедкули собирают в чайной народ и рассказывают непристойные истории о муллах и ишанах, говорят, что те держат народ в темноте. Среди знакомых Атабаевых были и местные богатеи, которые тоже стремились приобщиться к просвещению. Нападки на первых туркменских учителей могли показаться местной знати оскорбительными и полиция не решилась арестовать Атабаевых. Их только перевели из Мерва в Бахарден. Тихий, пустынный Бахарден. И еще четыре года провели неразлучные друзья в этом забытом богом и людьми, глухом городке.
Три года они оба учительствовали в одноклассной Бахарденской школе, а на четвертый Кайгысыз даже был назначен заведующим, но к весне вспомнили, что по приказу Министерства просвещения инородцы не могут стоять во главе школ, и его снова перевели в учителя. Это было оскорбительно. Как можно мириться с этим, не протестовать? Кайгысыз подал в отставку, покинул школу.
Что теперь делать? Возвращаться в Мене, где нищенствовал со своей семьей Гельды-терьякеш? Кайгысыз не смог бы справиться теперь с дехканской работой, да и не хотел этой беспросветной крестьянской доли.
Началась полоса скитаний. Прежде всего Кайгысыз поехал в Красноводск. Там наверняка не хватает людей. Порт и железнодорожный узел, перевалочный пункт для всех грузов, идущих в Среднюю Азию, край рыбный, нефтяной… Так ему думалось в пыльном мертвом Бахардене, так казалось и Мухаммедкули.
А все получилось иначе, чем думалось. В уездном управлении отказали, даже не дослушав. В управлении же-лезной дороги погнали с порога. Не нашлось дела и в железнодорожных мастерских, не нужны были туркмены и в морском порту. Там полным-полно поденных грузчиков, понаехавших из Баку безработных.
И вот после целого дня унизительных поисков и просьб он забрел на вершину горы, на минуту отвлекся от скучных забот, глядя на синие дали. Там, за бухтой, виднелся островок, острым глазом можно было различить на нем какие-то строения. Аул? Аул посреди моря? Разве бывает такое? Неподалеку от Кайгысыза, опершись на посох, стоял застывший, как изваяние, старик.
- Что там такое? - спросил Кайгысыз, показывая на островок.