IV
Когда Фиц впервые был с проституткой, он попытался ее поцеловать, - не потому, что так хотелось, просто ему это казалось само собой разумеющимся. "Я не целуюсь", - резко ответила она с особым произношением кокни, и больше он не повторял таких попыток. Бинг Вестхэмптон сказал, что проститутки часто отказываются целоваться, что странно, - учитывая все, что они позволяют. Может быть, этот глупый запрет призван сохранить остатки уважения к себе?
Девушки круга Фица не должны были ни с кем целоваться до свадьбы. Они, конечно, целовались, но только в редкие моменты уединения: на балу в случайно всеми покинутой комнате или в зарослях рододендрона в саду загородного дома. На то, чтобы симпатия переросла в страсть, никогда не было времени.
Единственная женщина, которую Фиц целовал по-настоящему, была его жена. Она подавала ему свое тело, как повар - свой фирменный торт: сладкий, ароматный, причудливо разукрашенный, чтобы оставить наилучшее впечатление. Она позволяла ему делать что угодно, но сама ни о чем не просила. Она подставляла губы для поцелуя, открывала рот навстречу его языку, но у него никогда не появлялось ощущение, что она жаждет его ласк.
Этель целовалась так, словно пыталась надышаться перед смертью.
Они стояли в Жасминовой спальне, возле кровати с зачехленным матрасом, держа друг друга в объятиях. Она покусывала его губы, терлась языком о его язык, целовала его шею, одновременно ероша волосы и другой рукой обнимая, потом запустила руки под жилет, чтобы гладить пальцами его грудь. Когда, задыхаясь, они наконец разомкнули объятия, она, не отрывая взгляда от его лица, обхватила руками его голову, поглаживая уши и щеки, и сказала:
- Вы такой красивый!
Он взял ее за руки и сел на край кровати. Она стояла перед ним. Он знал, что некоторые постоянно соблазняют служанок, но сам он не из таких. В пятнадцать лет он влюбился в горничную, работавшую в их лондонском доме. Через несколько дней мать об этом догадалась и немедленно дала девушке расчет. А отец улыбнулся и сказал: "Но вкус у него хороший". С тех пор он не взглянул ни на одну служанку. Но Этель… Удержаться было невозможно.
- Почему вы приехали? - сказала она. - Вы же собирались до конца мая быть в Лондоне.
- Мне хотелось тебя видеть. - Он понимал, что ей было трудно в это поверить. - Я все время думал о тебе, целыми днями, и просто не мог не приехать.
Она склонилась к нему и снова его поцеловала. Отвечая на ее поцелуй, он медленно стал опускаться на спину, увлекая ее за собой на кровать, пока она не оказалась сверху. Она была такая тоненькая, весила не больше ребенка. Шпильки выпали, волосы растрепались, и он зарылся рукой в ее блестящие кудри.
Через какое-то время она скатилась с него и легла рядом, тяжело дыша. Он привстал на локте и посмотрел на нее. В эту минуту она казалась ему прекраснейшим существом на свете. У нее горели щеки, а влажные красные губы были приоткрыты. Она смотрела на него с обожанием.
Он положил руку ей на талию, провел ладонью по бедру. Она прикрыла его руку своей и остановила, словно боялась, что он зайдет слишком далеко.
- Почему вас зовут Фиц? Ведь ваше имя Эдвард? - сказала она, как он понял - чтобы они оба немного успокоились.
- Меня так прозвали еще в школе, - сказал он. - У всех мальчишек были прозвища. А потом Вальтер фон Ульрих приехал к нам на каникулы, и Мод стала меня так звать вслед за ним.
- А до этого как вас звали родители?
- Тедди.
- Тедди, - повторила она, словно пробуя на вкус. - Мне это нравится больше, чем Фиц.
Он снова погладил ее бедро, на этот раз она ему позволила. Целуя ее, он медленно начал поднимать длинную юбку черного платья. На ней были гольфы, и он стал гладить голые колени. Выше колен начинались панталоны. Погладив ее ноги через ткань, его рука двинулась вверх, и когда он коснулся ее там, она со стоном качнулась навстречу его руке.
- Сними, - шепнул он.
- Нет!
Он нашел завязку на талии. Шнурок был завязан на бантик. Он потянул, и шнурок развязался.
Она вновь положила на его руку свою.
- Перестаньте!
- Я просто хочу тебя там погладить.
- Я хочу больше, чем вы, - сказала она, - но не надо.
Он приподнялся и сел.
- Мы не будем делать ничего, на что ты не согласишься, - сказал он. - Обещаю.
Потом он взялся обеими руками за пояс ее панталон и разорвал тонкую ткань. Этель потрясенно ахнула, но больше не останавливала его. Он снова лег рядом и стал наощупь изучать ее тело. Она тут же раздвинула ноги. Глаза ее были закрыты, дыхание - как при быстром беге. Он понял, что еще никто никогда этого с ней не делал, и слабый голос совести сказал, что он не должен пользоваться ее невинностью, но он зашел уже слишком далеко, чтобы его слушать.
Он расстегнул брюки и лег сверху.
- Нет! - сказала она.
- Прошу тебя.
- А если у меня будет ребенок?
- Я сделаю так, чтобы этого не случилось.
- Обещаете?
- Обещаю, - сказал он и попытался войти в нее.
И почувствовал препятствие. Она была девственницей. Он вновь услышал голос совести, на этот раз не такой слабый. Он остановился. Но теперь уже она зашла слишком далеко. Она обняла его за бедра и притянула к себе, приподнимаясь одновременно навстречу. Он почувствовал, как преграда подалась, Этель вскрикнула от боли - и путь был свободен. Он начал двигаться, и она тут же подхватила его ритм. Она открыла глаза, посмотрела на него. "О, Тедди, Тедди!" - прошептала она, и он понял, что она его любит. Эта мысль тронула его чуть не до слез и в то же время так завела, что он потерял контроль над собой, и кульминационный момент пришел неожиданно быстро. С отчаянной поспешностью он откинулся назад и пролил семя на ее бедро со стоном страсти и разочарования. Она обняла его, притянула к себе и стала жарко целовать его лицо, потом закрыла глаза и застонала удивленно и счастливо. И все было кончено.
"Надеюсь, я успел вовремя", - подумал Фиц.
V
Этель занималась своей обычной работой по дому, но все время чувствовала себя так, словно у нее в потайном кармашке спрятан бриллиант, и иногда, когда никто не смотрит, его можно украдкой достать, погладить гладкие грани, потрогать острые краешки.
В минуты, когда у нее получалось рассуждать более здраво, она с беспокойством думала, чего можно ждать от этой любви и куда она может завести. И содрогалась от мысли, что подумает отец, богобоязненный социалист, если обо всем узнает. Но большую часть времени она чувствовала себя так, словно падает с огромной высоты и нет никакой возможности остановить падение. Она любила его походку, его запах, его одежду, его безупречную воспитанность, его уверенный вид. Но еще ей нравилось, когда он выглядел - изредка - каким-то растерянным, уязвимым. Однако когда он с таким видом выходил из комнаты жены, ей хотелось плакать. Она была влюблена и не могла контролировать себя.
Каждый день ей удавалось найти хотя бы один повод для разговора с ним, и обычно им удавалось остаться на несколько секунд наедине и поцеловаться долгим, страстным поцелуем. Один лишь поцелуй приводил ее в такое состояние, что внутри становилось влажно, а иногда даже приходилось стирать белье в середине дня. Он позволял себе при любой возможности и другие вольности, гладил ее тело, что приводило ее в еще большее возбуждение. И еще дважды им удалось встретиться в Жасминовой спальне и полежать на кровати.
Одно лишь озадачило Этель: оба раза, когда они были вместе, Фиц кусал ее, и довольно сильно: один след остался на внутренней стороне бедра, а второй на груди. Она даже кричала от боли, поспешно закрывая рот рукой. А его это, казалось, еще больше распаляло. И хотя было больно, ей это тоже нравилось, - в конце концов, было приятно думать, что его желание столь всепоглощающе, что ему приходится выражать его даже таким образом. Она не имела представления, естественно это или нет, а спросить было не у кого.
Но больше всего она боялась, что однажды Фиц не успеет вовремя отстраниться. Этот страх был так силен, что она испытала чуть ли не облегчение, когда ему и графине Би пришлось вернуться в Лондон.
Перед его отъездом она уговорила Фица устроить благотворительный обед для детей бастующих шахтеров.
- Без родителей, потому что тебе нельзя вставать на чью-то сторону, - сказала она. - Можно позвать только маленьких мальчиков и девочек. Забастовка тянется уже две недели, и они на голодном пайке. Это обойдется недорого. Их, наверное, не больше пятисот. Тедди, люди будут тебе так благодарны!
- Можно разбить шатер на лужайке, - сказал Фиц. Он лежал на кровати в Жасминовой спальне, с расстегнутыми брюками, положив голову ей на колени.
- А приготовить еду можно здесь, на кухне, - сказала она с восторгом. - Дать им картофельного пюре с мясом и вволю хлеба.
- А может, еще пудинг со смородиной?
Она подумала: неужели он ее любит? Сейчас она чувствовала, что он сделает все, что она ни попросит: подарит ей настоящие драгоценности, повезет в Париж, купит ее родителям хороший дом. Правда, ничего этого ей не нужно… А что ей нужно? Она не знала и решила не омрачать свое счастье вопросами о будущем, на которые невозможно ответить.
Прошло несколько дней, и вот в субботний полдень Этель стояла на Восточной лужайке и смотрела, как детвора Эйбрауэна уплетает свой первый в жизни бесплатный обед. Фицу и в голову не приходило, что эта еда была лучше, чем та, что готовили у них дома, даже когда их отцы работали. Еще бы, пудинг со смородиной! Родителей не пригласили, и большинство матерей стояли за воротами, глядя на своих счастливых чад. Но вот, Взглянув в ту сторону, Этель увидела, что кто-то ей машет, и пошла ко входу.
У ворот стояли в основном женщины: мужчины не присматривали за детьми даже во время забастовки. Когда Этель подошла, женщины окружили ее. У них был крайне взволнованный вид.
- Что случилось? - спросила она.
Ей ответила миссис Дэй-Пони:
- Выселяют всех!
- Всех? - переспросила Этель, не понимая. - Кого всех?
- Всех шахтеров, живущих в домах "Кельтских минералов".
- Быть того не может! - в ужасе воскликнула Этель. - Господи помилуй! - Это было не только страшно, а еще и непонятно. - Но почему? Что это им даст? У них же не останется рабочих!
- Одно слово - мужчины! - сказала миссис Дэй-Пони. - Если уж полезли в драку, думают лишь о том, как победить. И не сдадутся, чего бы это ни стоило. Все они одинаковы…
- Какой ужас…
Где компании взять столько штрейкбрехеров, подумала Этель, чтобы не пришлось останавливать работу? Если шахту закроют, вымрет весь город. Магазины лишатся покупателей, школа - учеников, врачи - пациентов… И отец тоже останется без работы. Никто и не предполагал, что Персиваль Джонс окажется таким упрямым.
- Интересно, что сказал бы король, если бы узнал, - сказала миссис Дэй.
Этель тоже было интересно. Его сочувствие казалось таким искренним. Он наверняка не знает, что вдов, которым он его выказал, выселяют на улицу.
И вдруг ее осенило.
- Может, ему об этом сообщить? - предложила она. Миссис Дэй рассмеялась. - Но вы ведь можете написать ему письмо!
- Не говори ерунды, Эт.
- Нет, в самом деле! - она оглядела стоящих вокруг нее женщин. - Надо, чтобы вы, восемь вдов, которых посетил король, написали ему письмо и рассказали, что вас выставляют из ваших домов и весь город бастует. Тогда ему придется отреагировать, правда?
Миссис Дэй, похоже, испугалась.
- Не было бы хуже…
- У тебя нет мужа, нет дома, и тебе некуда идти, - что может быть хуже? - здраво возразила миссис Минни Понти, худая светловолосая женщина.
- Так-то оно так. Но я ведь не знаю, как и что писать. Например, как обратиться: "Уважаемый король", или "Уважаемый Георг Пятый", или как?
Этель сказала:
- Начать надо так: "Ваше Величество, с глубочайшим почтением…" Давайте сейчас и напишем. Пойдемте в помещения для слуг.
- А нам разрешат?
- Миссис Дэй, теперь экономка - я, и разрешать или нет - зависит от меня.
Женщины пошли следом за ней к дому и, обогнув его, через черный ход попали на кухню. Все сели за обеденный стол для слуг, и кухарка заварила чай. Этель достала стопку простой писчей бумаги, которую использовала для переписки с поставщиками.
- "Ваше Величество, с глубочайшим почтением…" - сказала она, записывая. - Что дальше?
- Может, написать: "Извините, что имеем дерзость обращаться к Вашему Величеству", - сказала миссис Дэй-Пони.
- Нет, - решительно сказала Этель, - извиняться не надо. Он наш король, и мы имеем право обращаться к нему с прошением. Давайте напишем так: "…обращаются к Вам вдовы, которых Ваше Величество посетили после взрыва в шахте Эйбрауэна".
- Отлично, - сказала миссис Понти.
- "Для нас ваш визит был высочайшей честью, а добрые слова соболезнования, сказанные Вашим Величеством, и милосердное сочувствие Ее Величества - утешением в скорби".
- У тебя просто дар к этому, - сказала миссис Дэй, - совсем как у твоего отца.
- Но меда, пожалуй, хватит, - сказала миссис Понти.
- Ладно. "Мы взываем о помощи к Вашему Величеству, нашему королю. Наши мужья погибли, а теперь нас выгоняют из наших домов"…
- "Кельтские минералы", - вставила миссис Понти.
- ""Кельтские минералы". Вся шахта встала на нашу защиту и устроила забастовку, но теперь их тоже выселяют".
- Много писать не надо, - сказала миссис Дэй. - Он наверняка слишком занят, чтобы читать длинные письма.
- Хорошо. Давайте закончим так: "Могут ли в Вашем королевстве происходить подобные вещи?"
- Как-то это слишком… смиренно, - сказала миссис Понти.
- Нет, как раз хорошо, - сказала миссис Дэй. - Мы взываем к его чувству справедливости.
- "Имеем честь оставаться нижайшими и покорнейшими слугами Вашего Величества".
- А что, это обязательно? - сказала миссис Понти. - Я же не прислуга!
- Это обычная формулировка. Даже если граф посылает письмо в "Таймс", в конце он пишет "ваш покорный слуга".
- Ну, тогда ладно.
Этель пустила письмо по кругу.
- Подписывайтесь и рядом пишите адрес.
Миссис Понти сказала:
- У меня ужасный почерк, напиши за меня.
Этель начала было ее уговаривать, но сообразила, что, возможно, миссис Понти не умеет писать, и не стала спорить, а просто написала: "Миссис Минни Понти, Веллингтон-роу 19".
На конверте она вывела:
Лондон,
Букингемский дворец,
Его Величеству Королю
Она запечатала письмо и наклеила марку.
- Ну, вот и все! - сказала она. Женщины наградили ее аплодисментами.
Письмо было отправлено в тот же день. Но ответа они не получили.
VI
Последняя суббота марта в Южном Уэльсе была пасмурной. Вершины гор прятались в низких тучах, и над Эйбрауэном моросил мелкий дождик. Этель и большинство служанок побросали свои дела - граф с графиней были в Лондоне - и пошли в город.
Из Лондона прислали полицейских - производить выселение, и они стояли на каждой улице. С их тяжелых плащей капала вода. "Забастовка вдов" стала новостью государственного масштаба, и первым утренним поездом прибыли репортеры из Кардиффа и Лондона. Они курили сигареты и делали записи в блокнотах. Была даже большая камера на треножнике.
Этель с семьей стояла перед домом и смотрела. Отец был работником профсоюза, а не "Кельтских минералов", и дом был его собственностью, но большинство их соседей выселили. Все утро они выносили на улицу свой скарб: кровати, столы и стулья, печные и ночные горшки; картины в раме, стенные часы, коробки с посудой, одежда, завернутая в газеты и перевязанная веревкой. У порога каждого дома возникла небольшая кучка почти ничего не стоящего добра, словно принесенная жертва.
Лицо отца застыло, он сдерживал ярость. У Билли чесались кулаки набить кое-кому морду. Дед все качал головой и повторял: "Никогда не видел ничего подобного, семьдесят лет живу…" Мама мрачно молчала.
Этель плакала и не могла остановиться.
Кое-кто из шахтеров нашел себе другую работу, но это было нелегко: шахтеру трудно привыкнуть к работе продавца или кондуктора, и работодатели это знали и отказывали людям с угольной пылью под ногтями. С полдюжины нанялись кочегарами на торговые суда, подписали контракт и, получив аванс, отдали его перед отъездом матерям и женам. Несколько человек собрались ехать в Кардифф или Суонси, наниматься на сталелитейный завод. Многие переезжали к родственникам в соседние городки. Остальные оставались здесь, в Эйбрауэне, в семьях тех, кто работал не на шахте, и ждали конца забастовки.
- Король не ответил на письмо, которое ему написали вдовы, - сказала Этель отцу.
- Вы сделали все неправильно, - сказал он резко. - Взять хоть эту вашу миссис Панкхерст. Мне не нравится идея, что женщины должны голосовать, но она умеет сделать так, чтобы ее заметили.
- И что же, мне следовало добиться, чтобы меня арестовали?
- Не обязательно заходить так далеко. Если бы я знал, что вы будете писать королю, я посоветовал бы вам послать копию письма в газету "Вестерн мейл".
- Об этом я не подумала! - воскликнула Этель, приходя в отчаяние от мысли, что могла сделать что-то, чтобы предотвратить эти выселения, и не сделала.
- Газета обратилась бы к королю с вопросом, получил ли он письмо, и ему трудно было бы признаться, что он просто не обратил на него внимания.
- Черт, как жаль, что я не спросила твоего совета!
- Не ругайся, - сказала мать.
- Извини, мам.
Лондонские полицейские смотрели на происходящее с недоумением, не понимая глупой гордости и упрямства, что привели к этим событиям. Персиваля Джонса нигде не было видно. Репортер из "Дейли мейл" хотел взять у отца интервью, но газета была известна пренебрежительным отношением к рабочим, и отец отказался.
В городке было не так много ручных тележек, так что люди брали их по очереди, чтобы перевезти пожитки. Это длилось много часов, но к трем пополудни последняя кучка вещей исчезла, ключи остались торчать в замках парадных дверей. Полицейские уехали назад в Лондон.
Этель еще задержалась на улице. Окна пустых домов безучастно глядели на нее, по улицам бессмысленно бежала дождевая вода. Этель взглянула вниз, и над мокрыми серыми сланцевыми крышами увидела разбросанные по дну долины шахтные постройки. Она заметила кошку, идущую по рельсам, но больше движения не было. Не поднимался дым от машины, огромные колеса подъемника замерли на вершине башни, неподвижные и ненужные, под мелким бесконечным дождем.