- За осквернение памятного да ещё монументального сооружения, - пояснил человек в очках.
- А как они вас поймали?
- Меня не надо было ловить, я сделал эго среди бела дня. А тут всё время бродят разные типы, приглядывающие за благополучием.
- В чём вас обвинили?
- Ха-ха! - ответил человек в очках. - Надругательство. Я нечаянно наступил на засохший георгин, который валялся в стороне. Они предъявили этот георгин как вещественное доказательство.
- И что вам пришили?
- Ничего, - ответил человек в очках равнодушно, - они пришивать ничего и не собирались, им просто нужно, чтобы все были припугнуты. Вообще-то они меня обвинили ещё в использовании культового знака для антинародной агитации.
- Ну теперь вам ничего уже не пришьёшь, - успокоил я человека в золотых очках, - теперь простой советский сувенир вы оставляете здесь.
- Как вы знаете, у нас любому человеку пришить можно что угодно. Один священник построил новый храм, а храмы строить негласно запрещено. Так ему дали срок за то, что нашли у него томик Бунина. Но дело не в этом. Теперь я прихожу сюда заранее. Они ещё не протрезвели со вчерашней пьянки, а собор с крестом уже стоит...
- Только бы ребятишки не стащили, - предупредил я.
- Ребятишки ничего здесь не трогают, - возразил человек в очках. - Ребятишки здесь порядочные.
- Непорядочные сюда просто не ходят? - предположил я.
- Да. Непорядочные дети да и взрослые непорядочные сюда не пойдут. Непорядочные взрослые лучше напьются дома под высокие тосты да лозунги. А сюда пришлют наёмных соглядатаев.
- Блюстителей порядка, - уточнил я.
- Блюстителей беспорядка, - уточнил человек в золотых очках, - беспорядка многовекового происхождения.
- Начавшегося ещё до революции, - подтвердил я.
- Не начавшегося, - грустно вздохнул мой собеседник, заминая в пальцах догоревшую свечу, - беспорядка, зародившегося ещё задолго до всякой Бородинской битвы. 1917 год только узаконил этот беспорядок и напрочь смел те остатки порядка, что прозябали ещё при троне, до падения Зимнего, который на самом-то деле никто никогда не штурмовал. После революции этот беспорядок только узаконили, причём с помощью лиц того же старого порядка, случайно уцелевших. Ну ладно, - повернулся ко мне лицом этот утренний мой собеседник. - Не в том дело. Сегодня действительно знаменательный день: ведь мы давно не виделись.
Я смотрел на исхудавшее, но деловито молодое лицо этого человека и не находил в себе доводов к тому, что мы действительно давно знакомы.
2
Мы ходили не дорогой, а полем от Бородино к Семёновскому, от Семёновского к Бородино и обратно, не замечая вокруг ни холмов, ни павильонов, ни надгробий. Лицо, которым обернулся ко мне человек этот, теперь я не забуду никогда. Выражение серых глаз его было удивительным, оно было одновременно снисходительное и доверчиво-детское, оно производило впечатление целеустремлённости и грустной растерянности. Белесоватые и не поддающиеся гребню волосы его торчали во все стороны головы. А длинные узкие губы постоянно как бы готовились что-то сказать.
Да он и говорил, говорил, как человек, долго ни с кем не беседовавший, по беседе истосковавшийся, но опасающийся показаться надоедливым.
- Я не знаю почему, - говорил он, как бы подвижно обрабатывая слово в процессе его произношения, - но мне временами казалось, что мы обязательно встретимся. Мы ведь не были какими-то большими приятелями, но в той сибирской пустыне, где все боялись всех - я имею в виду не тех местных жителей, а детдомовскую обстановку, - дети вырастали волчатами.
- Чьи же на самом деле были дети в этих тарских детдомах? - спросил я.
- В большинстве своём, - ответил Олег, - это были действительно дети высших военных командиров. Их отцов, золотой запас РККА, теперь уже никто не помнит. Их как и не было на свете. Многие из нас помнили своих отцов, гордились ими и этого не скрывали. Тот факт, что почти все наши родители сидели под странным грифом "без права переписки", придавал некую особую таинственность родителям. Все мы были уверены, что это знак их особой секретности, особой важности. Многие из наших родителей до того шпионили по всему миру, воевали в Китае, в Испании, с финнами... Ведь война с так называемыми белофиннами началась не в тридцать девятом году - с двадцатых годов мы с ними воевали. То не позволял нам захватить Финляндию Запад, то армия оказывалась не столь боеспособной, чтобы захватить соседа. Не то, что при Александре Первом. И только когда Гитлер разделил Европу со Сталиным и признал наше право на приобретения, мы на Финляндию бросились открыто. Кстати, это был тот же самый крючок, какой проглотил у Наполеона Александр. Тогда, готовясь к войне, Наполеон отдал нам Финляндию и Бессарабию. Мы проглотили наживку, наделали себе врагов по границам и распылили армию перед его вторжением. Только, в отличие от Ворошилова и Тимошенко, Барклай и Багратион Финляндию оккупировали, вышли аж под Стокгольм. Своим знаменитым Ледовым походом русские на многих тогда нагнали страху, и дух боевой русской армии не чета был духу предвоенной армии Красной. Мой славный предок, кстати, тоже приложил руку к Финской кампании да и к Бессарабской. Но я отклонился... - Олег прикрыл глаза рукой и устало наклонил голову.
Было видно, что весь он чем-то измотан. Я шагал с ним рядом и не говорил ни слова.
- Ну вот... - продолжал он после некоторого молчания, - на самом-то деле этот гриф означал только одно. Что бы мы по-детски наивно ни выдумывали: мол, они на специальных заданиях, отцы наши, фамилии их изменены, они победят, и мы к ним вернёмся, этот гриф означал, что все они давно расстреляны...
Олег опять смолк и долго шёл в молчании, как бы в полузабытьи, а я не вызывал его из этого забытья. Я сам вспоминал тот полуголодный сибирский городок на берегу Иртыша, с крепкими тесовыми оградами, с могучими пятистенниками, с непролазной грязью улиц, с постоянными драками мальчишек в каждом переулке, драками без всякого повода, с побоищами до крови в городском парке. Там сытое местное хулиганье и воры дрались с тощими, вечно голодными курсантами Ленинградского военно-морского училища. Этих интеллигентных тощих и умных ребят фиксатые блатные презрительно называли ракушниками, били их с особым почему-то ожесточением. Видимо, зуб имели на них за интеллигентность.
- Ну так вот, - снова заговорил Олег, - лагерь, где уничтожали наших отцов, оказывается, был неподалёку от нас. Это был лагерь особого назначения. В ста сорока километрах от Омска, в Дзенском районе. Его построили ещё в 1927 году, когда Сталин готовился завершить свой переворот. Лагерь предназначался для уничтожения партийной верхушки, а особенно военной. За всё время людоедствования там проглочено больше двенадцати тысяч. Да не кого-нибудь... Кулик, Маршал Советского Союза, умер там уже после войны, секретарь Ленинградского обкома Никитин, знаменитый Подвойский десять лет отсидел, там его и убили. Щаденко, бывший друг Ворошилова, особоуполномоченный под Царицыном, лихой советский генерал...
Я слушал Олега Раевского, а сам чувствовал, что за спинами у нас кто-то есть. Я чуть повернул голову и глянул назад. За нами шли двое. Два крепыша в спортивных серых пиджаках шагали, беспечно глядя по сторонам, почти на расстоянии прыжка от нас.
- Кого там только не перемалывали, - продолжал Олег, - наши детдомовские "командармы" выдумывали сказки о своих отцах, а тех уже и на свете не было. Да и самих-то этих сорванцов тоже ждало такое...
- Кстати, а ты не слышал, что с ними случилось? - спросил я, чтобы как-то увести разговор в сторону.
- Один из них смылся с этапа, когда их увозили в Омск. Я его там как-то видел, потом на городском базаре среди уголовников. По карманам лазил, а остальных...
- У вас не найдётся закурить? - спросил меня сзади молодой вежливый голос. Спросил без нахальства.
- Да я не курю, - обернулся я в сторону двух парней в спортивных пиджаках.
Они были уже совсем рядом.
- Очень жаль, - вздохнул один из них, продолжая следовать за нами, - простите великодушно.
- ...а оставшихся увезли в Северный Казахстан. Там были жуткие лагеря для подростков, детей командиров высшего эшелона. Из этих лагерей почти никто не выходил живым... - ответил Олег.
А я сделал ещё одну попытку разговор увести в сторону:
- А где ты сейчас живёшь? Как ты сюда попал?
- Да я каждую осень в этот день сюда приезжаю. А живу в Верее, - специально там поселился, чтобы поближе быть к родному полю. Здесь ведь и Багратион лежит, поблизости от этой несуразицы, - кивнул Олег в сторону Батареи Раевского и обернулся назад.
Он обернулся и встретился глазами с двумя спортивными парнями. Он никак на них не отреагировал. Но потускнел. Что-то потухло в лице его. Он сделал несколько шагов, остановился и зачем-то полез во внутренний карман пиджака. В тот самый, где у него лежал прежде Архангельский собор. Он вынул записную книжку, маленькую, чёрную и затасканную. И карандаш он вынул оттуда же. Он принялся что-то записывать в книжку, остановившись. Я остановился тоже. А те двое парней обогнули нас с двух сторон и очень медленно, совсем лениво пошли вперёд.
Олег что-то вписал в свою записную книжку, размашисто в ней расписался, вырвал исписанный листок и протянул мне.
- Это, видимо, за мной, - сказал он, кивнув по направлению парней. - Но я думаю, это ненадолго: всё же сейчас не тридцать седьмой. Заглядывай через недельку, поговорим. Есть о чём погутарить да и вспомнить есть что.
Он застегнул пиджак, подтянулся и двумя-тремя шагами поравнялся с парнями.
- Вы ко мне? - спросил он деловито.
- Нет, - ответили два голоса. - Мы вот с вашим другом хотели б побеседовать.
- Не со мною? - растерянно пожал плечами Олег.
Он посмотрел в мою сторону. На лице его изобразилось растерянное удивление.
- Нам со спутником вашим пока что интересней побеседовать, - сказал один.
- А потом, может быть, и с вами, - сказал второй. - Вы же ему оставили свой адрес.
- Так что не заблудимся, - сказал первый, направился ко мне и полез в карман. Он полез в свой внутренний карман профессиональным движением человека, которому есть что показать.
3
Мой таксист сидел в кабинете милицейского следователя и обиженно жестикулировал. Он не был пьян, но личность его, как в таких случаях говорят, была помята. Увидев меня в дверях, он яростно блеснул своим золотым зубом и воскликнул:
- Это он. Это он, тот самый.
Таксист даже приподнялся с места от вожделения. Следователь смотрел на меня внимательно. На таксиста не смотрел. Следователь смотрел на меня внимательно и с интересом, но "снимать допрос", как говорили в нашей молодости уголовники, не торопился. Потом он посмотрел на таксиста, посмотрел снисходительно, и сказал:
- Ну, теперь повторите, как всё случилось.
- Так и случилось, как я сказал, - ответил таксист, не глядя в мою сторону.
- Впрочем, - побарабанил следователь по столу, - впрочем, расскажите, как здесь оказались.
Следователь сидел в мундире с лейтенантскими погонами, он барабанил по столу задумчиво и как-то отрешённо, словно то, что он услышит, его не интересовало. Это был один из двух, что следовали за нами некоторое время по Бородинскому полю. Так что следователем он был в полном смысле этого слова и тогда и теперь.
- Вы понимаете, гражданин начальник, - начал таксист, приняв неприступный вид.
- Вы ведь ещё не осуждённый, - поправил таксиста следователь, - вы всего лишь потерпевший...
- Так оно и есть, так оно и есть, - засеменил словечками таксист, - но всё же вроде как-то бы так привычней. Как это в кино обыкновенно к вам обращаются.
- Так в кино к нам обращаются только бывалые уголовники, - усмехнулся следователь, - обыкновенные же законопослушные граждане обращаются к нам иначе.
И лейтенант опять побарабанил пальцами по крышке своего стола, обыкновенного, плохо склеенного, обшарпанного и следователю изрядно надоевшего. И было ещё ощущение, что лейтенант куда-то торопится, думает о чём-то своём, о другом.
- Значит быть, товарищ гражданин лейтенант, - начал таксист задумчиво, - вызвали меня из парка до Можайска...
- До Бородинского поля, - поправил следователь.
- До Бородинского поля, гражданин товарищ лейтенант, - поправился таксист, - я прибыл на вызов. По адресу. Жду, жду, жду... Никто не выходит. Пошёл по номеру квартиры. Поднялся на этаж. Позвонил. Мама родная! - таксист схватился за голову. - Дым коромыслом. Шумят. Кричат. Ругаются. Мат до потолка. Смотрю, двое в углу друг друга шахматной доской утюжат. Аж доска лопается. Я испугался, но спрашиваю: "Вы такси вызывали?" Они со мной и говорить не хотят. О каком-то маршале спорят или о принцессе какой-то. А сами всё матом, матом. Да друг друга за волосья. "Иди, - говорит хозяин, - отсюдова, пока душа жива. Я сам не знаю, жив ли сегодня останусь". А этого самого, гляжу, на диване какой-то мужик в галстуке форменным манером - душит за самую глотку, аж пена у него изо рта течёт. Ну, думаю, он ему здеся карачун сделает. - Таксист всё более и более входил в раж, из него неслось всё это как бы без усилия. Он говорил и явно верил во все свои слова. - Я этак из-за спины хозяина вывернулся, в комнату проскользнул и - к дивану. Схватил его за ноги да из-под удушителя тащу, вытаскиваю за ноги. А сам думаю: хучь бы он не задохнулся, хучь бы жив остался в берлоге этой дикой. Как в лесу каком.
Таксист говорил, нет, даже он не говорил, а пел, пел как петух, вдруг ставший соловьём и влюбившийся в это новое своё состояние. Лейтенант с явным вниманием смотрел на таксиста и всё более и более приходил в изумление.
- Я ему кричу: "Беги, спасайся из этой могилы!" - всё громче и громче возглашал таксист. - А сам за ноги с дивана стаскиваю. А он, бедолага, пьяный весь, только и шепчет мне, обессилевший: "Утащи меня отсюда, дорогой товарищ. Век помнить буду. Всего озолочу. Только высвободи меня от етого Кучума - императора Наполеона етова.
"Почему же он, следователь, начинает с этого прохиндея? - подумал я. - Ведь показания должен давать я, и совершенно не в присутствии потерпевшего". Я сразу понял, что этот пройдоха что-то натворил или попал в какую-то нелепость. Если бы он попал в катастрофу, его не было бы сейчас в участке или же он был бы в больнице. Может быть, его, опившегося, ограбили, просто забрали все заработанные деньги. Но в этом случае он, будучи очень выпившим, в милицию обращаться не стал бы. Правда, тот факт, что его уже третьи сутки держат в предварительном заключении, говорит о чём-то более серьёзном, чем простое задержание. Показания предварительные, правда, я вчера дал и сообщил, в какой компании я был, кто вызывал такси, дал телефон и адрес места нашего собрания... Но что-то странное было в этом полуофициальном пребывании моем здесь, в милицейском участке, почти на самом Бородинском поле. Размышляя и плохо понимая, что происходит, я даже уклонился от слушания моего злосчастного таксиста, который выступал так браво и так сверкал своим золотым зубом, что всё это начинало походить на какое-то дикое представление. Мне даже стало казаться, что таксист снова пьян или же не выходил из этого состояния.
- Вы понимаете, дорогие товарищи, - почти кричал он, театрально размахивая руками, - ён ко мне из-за спины в полной темноте лезет и за волосья тянет. А потом прямо за горло ухватил и душит. Я ему кричу: "Ты штё ето, салатан проклятый, меня убить хочешь? Да я тебя самого в Могилёвскую губернию спроважу! Я тебе!" Короче говоря, я его ухватил за шиворот, дверца на ходу сама по себе приоткрылась - она слабая, подремонтировать не успел, - да и выкинул на дорогу етого гадёныша. Ну а машина, конечно, в етот момент у меня без рук была оставлена, ну и в берёзу-то и угодила на скорости. С дороги-то сошла. А у меня выбора не было. - Таксист как-то враз успокоился и вдруг насторожился за столом.
Дело в том, что резко зазвонил телефон. Следователь слушал молча, иногда кивал головой в такт размеренным словам, в чёрной трубке клокочущим. Лицо у следователя было совершенно спокойным.
- Гражданин начальник, вы сами посудите, что мне одному беззащитному было делать при грабеже на ночной дороге...
Таксист просительно протянул руки к следователю.
- Пройдёмте, - сказал следователь, поднимаясь из-за стола и одёргивая китель да застёгивая вылезшую было из петли верхнюю пуговицу. Он прошёл к двери, приоткрыл её и крикнул:
- Дежурный! Уведите задержанного.
Таксист грозно глянул на меня, высоко и почти надменно поднял брови и блеснул своим золотым зубом в многозначительной улыбке.
Я вышел за следователем, прошёл вдоль густо пахнущего застарелой уборной коридора и по старчески охающей деревянной лестнице поднялся на второй этаж. Следователь подвёл меня к двери, обитой коричневым дерматином. Ручка на двери была старинная, бронзовая, мутно сияющая. Заметив мой внимательный взгляд, скользнувший по ручке такой внушительной, следователь пояснил:
- Ручка из усадьбы, из дома Петра Тимофеевича Савёлова, владевшего лет двести назад здесь неподалёку сельцом Бородино. Майор Ряшенцев Василий Васильевич, сам отменный краевед и любитель старины, весьма неравнодушен к подобным примечательностям.
Следователь открыл дверь с тяжёлой ручкой от стольника Петра Тимофеевича Савёлова и пропустил меня вперёд предупредительным жестом правой руки:
- Прошу вас.
Я шагнул вперёд и увидел перед собой средних лет мужчину, в слегка пообвисшем на животе мундире, с погонами майора. Склонив голову и свесив низко над столом гриву серых рассыпчатых волос, майор что-то писал и потряхивал головой, как в лёгком тике. И какой-то мужчина среднего роста в сером, хорошо сшитом спортивном пиджаке и в брюках умеренной, но элегантной ширины стоял лицом к раскрытому двустворчатому окну, спиной к двери.
Майор сидел фактически за двумя столами, они составлены были буквой "Т".
- Прошу вас, присаживайтесь, - продолжая писать, указал левой рукою майор на стул по левую от него сторону продольного стола.
Я присел.
Следователь сел на стул, стоящий рядом. Он сел и опустил веки, высоко подняв брови.
- Будьте как дома, - добавил майор, продолжая писать.
Я осмотрелся. Было здесь всё так, как бывает во всех кабинетах начальников всех провинциальных отделений милиции нашей страны от Балтики до Тихого океана. За окном шумела и с блеском летела по ветру осенняя листва. Синее небо сияло в раскрытые рамы двустворчатого окна. И что-то странное было во всей этой ситуации.
- Вот здесь, - продолжая писать и перелистывая какие-то бумаги, сказал майор, - некогда, точнее говоря, чуть более полутора столетий назад сидел на своём стульчике великий русский полководец под защитою почти что целой сотни прекрасных русских пушек. Наполеон сидел напротив, - майор махнул той же левой рукой в левую сторону, - тоже на стульчике и в треуголочке, сидел со знаменитым своим насморком и в ожидании "солнца Аустерлица". Но, как вы знаете, солнца Аустерлица не получилось. - Майор поднял голову и синими весёлыми глазами посмотрел мне в лицо.
- Но, к сожалению, Москва была сдана, - вздохнул я.