Встреча с юродивым поразила Левина. Да и вообще для него выдалось такое утро, что могло Перевернуть и менее впечатлительную натуру. Этот город, выросший точно из земли по мановению страшного волшебника, эти ужасные остатки человеческих тел на колесах, эти заиндевевшие на кольях головы, которые даже птиц пугают, этот страшный человек, пляшущий босыми ногами по снегу, - все это ложилось на нервы раздражительно, подмывающе... Хотелось что-то сделать, выкрикнуть кому-то угрозу, померяться с кем-то силами... А с кем? - Вон с тем великаном, что по росту даже на человека не похож...!
- Так что ж с Гаментовой-то сталось, Фомушка? - допрашивал Варсонофий.
- Орелка - Орелка опакостил... Ой-ой-ой! - Страшно на этом свете, страшно, батюшки!..
И юродивый, закрыв лицо, зарыдал как ребенок: "Ой-ой-ой! Ой, батюшки-светы! Батюшки!.."
XIV
ЛЕВИН ВСТРЕЧАЕТСЯ С ЦАРЕМ ПЕТРОМ I
Сама судьба, по-видимому, толкала Левина на неведомый ему самому подвиг. Одно, что он ясно сознавал в себе, - это непреодолимое желание помериться с кем-то силами, да померяться с чем-либо большим, таким большим, больше и сильнее чего нет в мире. Образ этой силы уже рисовался ему осязательно, и хотя образу этому придавались земные очертания, но сила самая казалась неземною. Великан, которого он видел всходившим из двора, отчасти отвечал идеалу неведомой, страшной силы: нечеловеческий рост, нечеловеческие поступки, нечеловеческое сердце - да, это он, под ногами которого трещит земля и стонут люди, - он, который отнял у России покой, а у него самого то, что было ему дороже всего на свете...
Когда Левин в то же утро после встречи с юродивым зашел к Варсонофию, этот последний рассказал ему, что знал, о смерти царевича. Потом прибавил:
- А об Афрасиньюшке сказывают, что ее задавили, когда все допросы с нее были посыманы. Когда-де, говорят, ей сказали, что ее отдадут замуж за простонародного человека, она, матушка, молвила: "После-де царевича никто при моем боку лежать не будет". Ее и задавили.
И помолчав немного, старик продолжал:
- О-охо-хо! Сдается мне, что я видел ее, голубушку. Раз это ночью, после кончины царевича, проходил я мимо гарнизона, вижу, у мостков стоит лодка, а из гарнизона неведомые люди несут что-то: мешок, не мешок, а что-то длинное. Я спрятался и смотрю, что дальше будет. Вот это они положили мешок в лодку, что-то привязали к мешку - не то камень, не то ядро, и поплыли по Неве вверх к дворцу. Поравнявшись с дворцом, остановились. Слышу, от дворца свисток дали. Как свист-то раздался, вижу, в лодке поднимают мешок да бултых его в воду! Только и было. Сотворил я крестное знамение и, крадучись, пробрался домой. С той поры об ней, голубушке, ни слуху, ни духу. Только Фомушка после болтал: "Девушка-де рыбку ела, а рыбка-де девушку съела".
Оба молчали. Видно, что все слышанное и виденное Левиным пробуждало в нем давно дремавшую энергию, энергию борьбы, подвига.
- Так как ты думаешь, дедушка, о моем деле? - спросил он.
- Вот что я тебе скажу, сын мой, - медленно отвечал старик. - Я знавал твоего родителя, хлеб-соль его тоже знавывал и тебе худа не пожелаю. Допреж того, чем тебе идти прямо к самому Меншикову, хоть у тебя и письмо к нему есть от Трубецкого, повидайся ты с Никифором, с Лебедкой, с иереем. Отец Никифор состоит духовным отцом у самого князя Меншикова. Человек он не из нонешних, человек богоискательный, искал Бога - и обрел. Он тебе все расскажет, что делать, и к князю сведет.
Нетерпение подмывало Левина. Он чувствовал, как в нем прибывает силы, как крепнут его руки, которые, казалось ему, в состоянии были бы землю пошатнуть, море выплеснуть как ковш воды, до неба. Ему хотелось тотчас же схватиться с кем-то.
Узнав, где найти Лебедку, он немедленно отправился к нему. Имя Варсонофия так было известно в доме Лебедки, что Левина тотчас же впустили в комнаты. Его встретила небольшая живенькая девочка, в личике которой и во всей фигурке было что-то необыкновенно живое, подвижное, ртутное. Курносенький профиль и голубые глазки выражали самую чистую доверчивость. К людям она, как видно, привыкла.
Левин залюбовался девочкой. Она напомнила ему что-то такое светлое и чистое.
- Ты от дедушки Варсонофия? - защебетала девочка, бойко смотря в горевшие внутренним огнем глаза Левина.
- Да, от него, милая.
- Для чего ж он сам не пришел?
- Не знаю. Верно, недосуг.
Девочка повертелась, взяла на руки кошку, которая терлась у ее ног, и снова заболтала:
- Батя у светлейшего. Он скоро придет. Хочешь, Маша, молочка? - обратилась она к кошке. - Теперь не пост... Ах, дедушка Варсонофий! Зачем он не пришел? Я его ух как крепко люблю. А он тебе сказывал про Киев? - подскочила она к Левину.
- Сказывал.
- Ах, как я люблю слушать про Киев, про пещеры, про Бар-град, где мощи Николая Чудотворца. А ты был в Киеве?
- Бывал, милая.
- И мощи видел, и Ивана многострадального, что в землю уходит?
- Видал.
- Ах, как страшно! Сказывают, скоро весь войдет в землю, тогда конец свету.
Левин слушал это детское щебетанье, и у него на сердце становилось легче.
- Когда я вырасту большая, - продолжала девочка таинственно, - я пойду в Киев, в Бар-град, на гору Афон, в Ерусалим-град. Все-все посмотрю, приложусь ко всем мощам и Ивана многострадального увижу, погляжу, сколько ему остается уходить в землю. А в Ерусалиме-граде Гробу Господню поклонюсь... А потом, знаешь, что сделаю? - спросила она еще более таинственно.
- Не знаю, милая, - отвечал Левин, улыбаясь.
- Во пустыню прекрасную уйду...
И девочка приложила пальчик к губам. Левину стало больно. Сердце разом заныло, заныло...
- Ах, как хорошо в пустыне! - продолжала девочка, нянчась с кошкой. - Цветики алые цветут, птички райские поют, старцы и старицы Бога хвалят...
Девочка все это болтала с чужих слов, мечтая об ужасной пустыне, когда в самой ключом била жизнь, да не скитская, а реальная, с ее реальным счастьем и реальным страданьем.
- А мама в кухне. У нее руки запачканы.
Заглянув в окно, девочка закричала: "Батя идет! Батя идет!" - и бросилась встречать отца.
Через несколько секунд в комнату вошел мужчина уже не молодых лет в священнической одежде. Он ласково поздоровался с Левиным, который подошел к нему под благословение и поцеловал руку.
- Пришел я к тебе, отец Никифор, от старца Варсонофия за советом. Я капитан конного гренадерского полка Василий, Савин сын, Левин. Приехал я сюда с письмом к светлейшему князю Александр Данилычу от командира моего, князя Иван Юрьича Трубецкого, для освидетельствования меня в Военной коллегии. По болезненному состоянию моему и по истовой вере желание имею постричься в монахи.
- Что ж, дело хорошее, Богу угодное.
- Так Варсонофий, по старому хлебосольству с родителем моим, прислал меня к тебе, дабы ты замолвил за меня слово у светлейшего.
- Душевно рад, душевно рад. В какую же ты обитель хочешь?
- В Соловецкую святую обитель хотел бы.
- Так, так. И сам я о том же давно думаю. Как только выдам замуж девочку, то, покинув и попадью, уйду в монастырь.
Девочка, возившаяся с кошкой, услыхав последние слова отца, подбежала к нему и заговорила:
- Нет, батя, я замуж не хочу, я в пустыню хочу.
- Вот тебе на! Ах ты, дурочка. Подожди еще, рано в пустыню.
- Нет, не рано, батя. А тебя я в монастырь не пущу, маме скажу.
- Ладно. Сбегай к маме, пускай нам закуску даст, а там и в пустыню пойдем.
Девочка побежала.
- Какой милый ребенок, - заметил Левин.
- Да, коли б не она, давно бы я в монастыре жил, - сказал Лебедка. - Нынче на миру житье опасно - душу погубишь.
- И я то же думаю, отец Никифор, и вот за тем-то к тебе и пришел. Я и прежде хотел смириться, на смирение пойти, а как старец Варсонофий порассказал мне, что здесь делается, так и на свет бы этот погибельный не глядел.
- Воистину так - один грех. Недаром говорится: у Бога темьян, у черта - со смолою казнь. Ты, Василий Савич, хотя и мирской человек, а благую часть избираешь: могий вместити, да вместит.
- Я уж так и решил, другой дороги мне нет, - сказал Левин задумчиво.
- Ты, значит, женат не был? - спросил Лебедка.
- Не привел Бог.
- Что так?
- Царю не угодно было. Он указал другого жениха моей невесте, денщика своего, Ивана Орлова.
- А! Знаю... ловкий парень... да и на ушке висит у царя словно усерязь... Токмо он, я знаю, не женат и обольстил лестию одну девку дворцовую, Марью Гаментову. Теперь девку приговорил к смертной казни, за то якобы, что ребенка, прижитого от этого Орлова, стыда ради удавила. Ее-то под плаху подвел этот Орлов, а сам из воды сух вышел.
- Знатного же женишка нашли моей невесте! - сказал Левин с волнением.
- Что ж она?
- В монастырь ушла.
- Ну, значит, и тебе дорожку указала, иди, не сворачивай.
- Я и то иду. Да только как мне к князю дойти?
- А со мной. Кстати же он приказал принести ему книгу Феофана Прокоповича "О мученичестве", так мы не медля и пойдем.
Взяв сочинение Феофана "О мученичестве", - сочинение, написанное в защиту брадобрития и немецкого платья, Лебедка повел Левина к Меншикову.
Пройдя прямо к князю и доложив о Левине, Лебедка возвратился домой, наказав Левину зайти к нему непременно после аудиенции.
Скоро Левина потребовали в кабинет князя. Когда он вошел, то очутился в таком положении: посредине большой комнаты стоял стол, заваленный бумагами, у стола стояло деревянное с прямой спинкой кресло, а в нем сидел Меншиков спиной к вошедшему, виднелся только княжеский затылок. Меншиков не встал и не оборотился при входе Левина. Последний почувствовал себя очень неловко. Но его спасло зеркало, висевшее против стола. Увидав в этом зеркале лицо князя, Левин поклонился.
- Ты Левин? - спросил князь.
- Я, ваша светлость.
- Из дворян?
- Из дворян Пензенского уезда, ваша светлость.
- Князь Трубецкой доносит, что ты недужен. Каким недугом одержим ты?
- Падучею, ваша светлость.
- А давно это с тобою?
- Седьмой год, ваша светлость.
- А на царской службе давно ли?
- Восемнадцать лет, ваша светлость.
- В каких баталиях был?
- Под Нарвой, при Лесном и под Полтавой.
- А! Лесное помнишь, где мы знатную викторию одержали над Левен-Гоуптом?
- Помню, ваша светлость.
- А меня видел там?
- Видел, ваша светлость... на белом коне ночью... - Лицо Меншикова просияло.
- Ранен? - спросил он.
- Никак нет, ваша светлость.
- А в прутском походе был?
- Не был, ваша светлость. Я сопровождал государя царевича в Киев.
- А!..
Вдруг сзади Левина отворилась дверь, и в зеркале отразилась фигура великана. Левин повернулся как ужаленный и посторонился. Меншиков вскочил.
- Здравствуй, Данилыч! - сказал великан.
- Здравия желаю, ваше императорское величество, - приветствовал Меншиков.
- А ты кто? - совершенно неожиданно обратился царь к Левину.
- Вашего императорского величества гренадерского конного Гаврилы Кропотова полка капитан Левин.
- Зачем прибыл?
- Для освидетельствования в болезни, государь.
- А службу где начал?
- Под Нарвой, ваше императорское величество.
Лицо великана нервно задергалось.
- А под Полтавой был?
- Был, государь.
- Теперь в деревню захотел.
- В монастырь, ваше величество.
- А! В дармоеды записаться... бороду растить... О! Бородачи! Бородачи! Доберусь я до вас...
Лицо его было страшно. Оно автоматически дергалось. Глаза горели.
- Чем ты болен?
- Падучей, государь.
- Вели свидетельствовать его наистрожае, - обратился царь к Меншикову.
Тот поклонился.
- Ступай, - сказал царь Левину.
Левин вышел как ошпаренный. Возвратясь к Лебедке под самым тяжелым впечатлением, он застал там старца Варсонофия, что-то объяснявшего первому.
- Ну что? - спросили оба.
- Был, - отвечал Левин.
- Что ж он сказал?
- Ничего. Царь помешал.
- Так у него царь?
- При мне пришел.
- Говорил с тобой?
- Говорил. Сердитый такой. Как узнал, что в монастырь прошусь, в неистовство пришел. "В дармоеды, говорит, записаться хочешь, бороду растить. Я, говорит, доберусь до вас, бородачи".
- Бабушка надвое сказала, - спокойно заметил Варсонофий.
- Так, так, - улыбаясь сказал Лебедка, - кабы у бабушки бородушка, была б дедушкой... Что ж, велел свидетельствовать?
- Велел наистрожае.
- Ничего. На то сито, чтоб чище сеяло.
Разговор перешел на тягости времени.
- Последние времена, последние времена, - повторял Варсонофий.
- И я тако ж слыхал, - сказал Лебедка. - Одиннадцать лет тому назад был я в Новегороде. Повстречался я там на базаре с своим бывшим духовным сыном, с новогородским с посадским человеком, с Гаврилою Нечаевым. Был этот Гаврила в брынских лесах у святых отшельников. Прожил он там не мало время. Так этот Гаврила сказывал, что антихрист уже прииде на землю и в книгах-де это написано.
- Знаю я эти книги, - заметил Варсонофий. - Списаны оне рукою книгописца Григория Талицкого, приявшего от царя лютую казнь лет восемнадцать тому назад. Писаны книги те с древних рукописании, и наименование им таково: первая книга - "О пришествии в мир антихриста и о летах от создания мира до скончания света", другая книга именуется "Врата". По сим книгам подлинно выходит, что осьмой царь - антихрист и есть Петр, похитивший имя царя.
- Воистину антихрист, - подтверждал Лебедка. - Он и сына своего не пощадил, бил его, и царевич не просто умер: знамо, что он его убил, понеже царевич в гарнизоне содержался и пытан был. А царевич был добрый человек, он и мне добро делывал: когда мы были за морем в Померании, царевич берег меня.
- И я слыхал, что он подлинной антихрист, - заметил Левин. - В 716 году, когда мы стояли в Харькове, летом к дому моему подъехали три монаха, неведомо какие, все трое образом равны и говорят по-русски, только на греческую речь походит. Остановились они против моей квартиры и стали ко мне проситься. Я с великою радостию принял их обедать со мною. Разговорились. "Откуда, спрашиваю, едете и куда?" - "Из Ерусалима, говорят, от Гроба Господня в Санктпетербург, смотреть антихриста". - "Какой там антихрист?" - спрашиваю. - "Которого вы называете царь Петр Алексеевич - тот и антихрист. Прибудет он в столицу и не долго-де там будет, отъедет в Казань, и в те-де времена уже покою не будет..." Монахи эти и крестом с мощами благословили меня, тут он - на мне.
- Все сбывается по Писанию, - добавил Лебедка, - у нас все это говорят.
- Да и в Малороссии мне сказывали, - пояснил Левин, - что царь - не прямой царь, а антихрист, приводил-де, говорят, царевича в свое состояние, и он-де его не послушал, и за то-де его и убил.
- Недаром знамения на небеси и на земли, - подтвердил Варсонофий.
- Правда. И я таковое знамение видел в 718 году маия 6 дня, - сказал Левин. - У меня и в святцах записано тако: явление было на небеси в полдень, солнце было в кругу великом темном три часа.
- Это - к смерти царевича, - сказал Варсонофий. - Я помню это. Тогда, в конце апреля, привезли Афросиньюшку из Неаполя, потом пытали ее, а к Петрову дню царевича и ее, голубушки, не стало.
Разговор был прерван девочкой, дочерью Лебедки, которая вбежала в комнату и бросилась к Варсонофию.
- Ах, дедушка! - лепетала она. - Меня батя хочет отдать замуж.
- Что ж, пора, - отвечал улыбаясь старик и любовно гладя ребенка.
- Нет, дедушка, не пора, я не хочу.
- А чего ж ты хочешь?
- Я в пустыню хочу.
- Вот как! Раненько.
- Я не теперь, дедушка, а через год, когда буду большая.
- Ну, тогда как раз впору.
- Да еще в Киев хочу, в пещеры, в Бар-град, в Ерусалим.
Пока девочка болтала, Лебедка увидел кого-то в окно, сказал:
- Зачем это нелегкая несет Орлова, денщика царского? Претит он мне.
- Не орел, а ворон, - вставил Варсонофий, - на падаль каркает.
Левин побледнел. Он вспомнил Киев, Оксану... "Так вот кто отнял мою Оксану... и не для себя, а чтоб живую в гроб уложить... Упыри кругом, упыри, кровопийцы, скорей бы подальше от них", - пробегало у него по мозгу и по сердцу.
Вошел Орлов и, не поклонившись никому, сказал, обращаясь к Лебедке:
- Отец Никифор! Царь государь Петр Алексеевич и светлейший князь приказали тебе завтра же прислать к князю гренадерского конного полку капитана Левина. Слышал?
- Слышал и исполню волю цареву и приказ светлейшего.
Орлов ушел. Девочка стояла, раскрыв свои большие голубые глазки. Левин угрюмо молчал.
- Ворон - ворон - ворон, - глухо говорил Варсонофий, - на свою голову каркай.
XV
ЛЕВИН В КРЕПОСТИ.
КАЗНЬ ФРЕЙЛИНЫ ГАМИЛЬТОН
Когда на другой день Левин явился к Меншикову, там уже ожидал его сержант с письменным приказом к коменданту крепости Бахмиотову. Коменданту предписывалось поместить Левина в лазарет и подвергнуть наистрожайшему медицинскому освидетельствованию.
Левина повели в крепость. Хотя он сам добивался освидетельствования, но после суровых слов царя ему представлялась впереди картина пыток... "Что ж, хомут - так хомут, - шевелилось в его возбужденных нервах. - Коли выдержу дыбу, так выдержу и все. На то пошел".
В крепость приходилось идти мимо того места, где стояли страшные колья с торчавшими на них мертвыми головами. Стаи ворон кружились над площадью, нахально перекликаясь, но боясь опуститься на остатки человеческих трупов, недоклеванных ими. Народ проходил мимо, взглядывая на колья пристальнее, чем он глядел на фонарные столбы и на деревья: есть явления, к которым человек не может привыкнуть, хотя бы они повторялись каждый день, каждый час.
День был теплее предыдущего. Солнце ярко смотрело из-за Невы, откуда-то издалека, словно бы оно поднялось там где-то, над Киевом, и с изумлением глядело на эти головы, отделенные от тел. А головы, торча на кольях, казались гордо поднятыми над землей, гордо и торжественно, и Левину сдавалось, что они, обратившись на все четыре стороны, кричали востоку, северу, западу и югу: "Смотрите! Смотрите на нас! Видите, что делают люди с людьми! Звери того не делают с зверями, змеи и скорпии добрее человека".
- Съест, съест меня, - пробормотал все время до того молчавший Левин.
Сержант с удивлением посмотрел на него.
- Он когтями задушит меня... съест, - снова бормотал он, хватаясь за кафтан сержанта.
- Что с тобой, ваша милость? - спросил изумленный сержант, освобождая полу кафтана.
- Он меня съест... не давай ему...
- Кто съест?
- Он... кот... кот меня съест...
Сержант рассмеялся.
- Да разве ваша милость мышь? - спросил он.
- Мышь... меня в мышеловку хотят посадить... не давай меня.