V
НАЧАЛО КОНЦА
- Стоим мы эдак, братец ты мой, у самого Прута - река такая турецкая, Прутом называется... Уж и подлинно "прутом" она, окаянная, вышла для нашей армеюшки; а так плевая, непутящая речонка, а поди ты, дала себя знать, подлая... Ну и стоим, не емши, не пимши стоим, от гладу помираем. А он, значит, турецкий визирь с янычены навалился на нас с трех стран. И откуда нелегкая нанесла эту саранчу, и как царь со своими енералы в экую западню попал - один Бог ведает. Эдак, примером, мы стоим, а эдак он, визирь проклятый, и эдак он: куда ни повернись, везде он. И очутились мы, братец ты мой, словно рыба в верше. Как тут быть? А царь-то с царицей еще не знает об этом: он с своими енералы подале стоял. Ну, как дать знать царю? Мы-то маленько окопались, да за окопами и ждем смертушки, словно овцы в кошаре. Отсюда и турецкая рать нам видна. А чтобы до царского отряда дойти, надо чистым полем проходить: это все равно, отец родной, что под турецкий прицел стать. Ну, и выискался, слава Богу, охотничек. Уж и дьявол же его знает, что это за окаянная башка была! Из здешних, из малороссийских полков - запорожский казак, черкашенин. Стоим мы эдаким способом за окопами, исповедуем грехи свои Господу, как вдруг видим: по этому-то по чистому полю дьявол скачет, запорожец: шапка на ем не шапка, кафтан - не кафтан, штаны - не штаны, а все это, братец ты мой, словно на черта шито, да не ему досталось, а этому черкашенину. И пес его знает, где и как он из-за окопов выскочил, точно из земли вырос.
Рассказчик замолчал, потому что в это время из соседней комнаты послышался говор. Старческий голос немножко в нос и нараспев возвещал: "Истинно глаголю вам - он подлинный антихрист. Внемлите сие: в некоем монастыре, во время Пасхи, содеяся таковое чудное видение: в нощь пресветлого Христова Воскресения Отцы и братия монастыря того в часовне заутреню пели; такожде и матери, и сестры вси во своей половине, в той же часовне, у заутрени стояли; некая же из них богобоязливая жена в болезни лежала, не можаше на пении стояти, и в келии своей пребывала; вышед на переходы посмотреть на часовню, и се виде страшное и ужаса исполненное чудо: видит она бесов во образе немцев и ляхов, якоже видел таковых бесов во образе ляхов преподобный Феодосий печерский; и идут те бесы к стене часовенной и по стене идут, яко мыши цепляющеся, и бысть бесчисленное множество бесов, с яростию на часовню идущих; и егда оные бесы приблизились к дверям и окнам, и внезапу изыде из часовни, из окон и из дверей, пламень огненный, с яростию свирепо исходящ и на бесов нападающ, попаляя их, аки мотыльков; и бесы аки изумленные с ужасом бежали от часовни, вопиюще: "Поидем во град Питер, помолимся господину нашему антихристу, да повелит бесчисленнейшей рати бесовской напасти на часовню сию". И как бежали бесы от часовни, и пламень тот опять окнами и дверьми в часовню вошел. И по малом времени приидоша бесы несметною ратию и, вооружившися своим бесовским свирепством, паки ко оной часовне, ко дверям и оконцам, аки мошицы малые устремилися, хотяще в часовню внити. Пламя же из часовни оконцами и дверьми паки свирепее первого исхождаше и бесов пожираше. И бежаху бесы с шумом. И в третий раз пришли бесики аки дождь бесчисленны, и с великою яростию покрыли всю часовню. И паки свирепое пламя пожрало оных и разметало, и вси исчезоша аки дым, вопиюще: "Антихристе! Антихристе! Помози нам!" - таково бысть чудо. Жена та явственно слышала, яко антихрист во граде Питере царствует".
Гугнявый голос замолчал. Слышались только вздохи из соседней комнаты.
- Ишь безлепицу городит об антихристе, - заметил рассказчик. - Это он все сбивает с толку капитана Левина... Жаль бедного капитана...
- Ну, а ты, дядя, не слушай их, - говорил молодой ратник старому рассказчику. - Ну, что ж черкашенин-то, запорожец - что дальше-то? Выскочил он, говоришь ты, на чистое место...
- Вот как только выскочил это он на чистоту, - нам его видно, как на ладони, - и зачали, братец ты мой, в ево турки жаром жарить, то есть, я тебе скажу, так жарили ружьем да стрелою в этого самого беса-запорожца, кажись, целым дождем в его сыпанули!.. Мы стоим только да крестное знамение творим: "Приими, Господи, душеньку на брани убиенного во царствие Твое". Ну, и чего ж он, окаянная его, прости Бог, башка бритая не выделывал только! И уму непостижимо, а рассказать - и не спрашивай. Уж такие штуки вывертывал, окаянный, и он, и лошадь его, - так, и лошадь-то не мудреная, - уж такие-то вавилоны творил, что и сказать нельзя... Уж он, братец ты мой, кружил-кружил, вился-вился, как уж на солнышке, и на эту-то сторону, шельма, перекинется, кажись, так башкой и хлобыснется оземь, и на ту сторону, подлец, перегнется, под самое-то черево лошади; и припадет-то он к луке и гриве, словно мать родную али любушку обнимает; и откинется-то на седле навзничь, головой к самому хвосту, ну, так, кажись, и хряснет у разбойника спина; и с лошадью-то шарахнется в сторону... То есть и черт его разберет, какие узоры выводил он, бес, во образе человека!.. А турки все лущат в ево - лоп, лоп, лоп! - и все мимо, все мимо... Вот уж шельма ездить, такая шельма, каких я и отроду не видывал. На что донские казаки люты на езду, а и тем далеко до этого бритого черта. Уж подлинно черт! И какая ево черноглазая шельма-мать на свет породила! Так-таки и ускакал целехонек к самому царю - только мы и видели его.
- Ну, и что ж потом было, дядя?
- Да все то же. Ждали смертного часу.
- А для чего ж турки не ударили на вас?
- Да надо так полагать - силу копили, подмоги поджидали, чтоб заразом нас порешить.
- Ты говоришь, запорожец скакал к царю с вестями, - продолжал расспрашивать молодой ратник, - так зачем же турки не послали на переем своих конных?
- А посылали... Кто ж тебе говорит - не посылали. И с ихней стороны выскочили двое енычен. Как учали это они полем-то гнать за черкашенином, так из Кропотова Гаврилы полка, что окопался поруч с нами, ловко попотчевали их свинцом, так обоих и ссадили с коней.
- Как же вы потом выбрались из-под Прута-то? Баталия была?
- Баталии были раньше, а тут нас хотели голыми руками взять, как дудаков в гололедицу. Да спасибо матушке-царице, Катерине Алексеевне, выручила.
- Как?
- Да так, красотой своей да умом. Как уж плохо совсем пришлось царю, как прискакал к ему наш запорожец с вестями, что так и так-де, в вершу-де щука попала, выхода нет армеюшке, и сила турецкая, несметная, окружила со всех сторон, так, сказывают, матушка-царица и пошла прямо к турецкому визирю, входит к нему в шатер и говорит: "Читал ты, визирь турецкий, святое Писание?" - "Читал", - говорит. - "А читал ты, как Навуходоносор-царь напал на Ерусалим-град?" - "Читал и это". - "Помнишь ты, как тогда Соломон-царь послал к ему, к Навуходоносору-царю, жену свою, прекрасную Соломонию, и как Навуходоносор-царь, пораженный ее красотою, ослеп, а прекрасная Соломония, взяв его меч, отрубила ему голову и принесла ее к Соломону на золотом блюде? Помнишь, говорит, это?" - "И это помню", - говорит визирь турецкий. - "Так теперь, говорит царица, видишь ты, визирь турецкий, мою красоту?" - "Вижу", - говорит. - "Так знай же, говорит, что и с тобой будет то же, что с Навуходоносором-царем, ежели ты не покоришься русскому царю". Ну, и говорят, - визирь турецкий покорился.
Разговор этот вели между собою в лазаретной избе, в Нежине, двое ратных людей - один старый, участвовавший в памятном прутском походе, а другой - молодой солдат. В соседней комнате лазаретной избы, в офицерской палате, находился Левин, который давно уже числился больным.
Действительно, с тех пор, как он узнал, что Оксана Хмара любит его, по его жизни проехало тяжелое колесо и изломало всю его душу. Он был неузнаваем. Что-то зловещее светилось в его глубоких, глубоко запавших глазах. В четыре года он состарился лет на сорок. На лицо его легла мрачная тень, и тень эта, как несмываемый загар души, залегла в каждую складку тонких морщин лба, засела в очертаниях губ, под глазами, темнела в горькой улыбке, в самом блеске глаз, зрачки которых сделались больше, темнее, стоячее, как у мономана-фанатика.
- Егда прииде антихрист и нача свой бесовский град Питер строити, именуемый "парадиз", сиречь рай пресветлый, в поругание якобы раю небесному, - доносилась гугнявая речь из офицерской палаты, - и нача со всея российской земли народ сгонять на строение бесовского града того, нача землю рыти и самозваные реки, сиречь каналы, проводити, идеже Бог не повеле рекам быти, и с того часу бысть глад в русской земле - хлебный недород и частые зябели, нивы престаша соспевати, и быша подати и оброци велии, и ратное дело непрестанное, мало старцев согбенных летами и ссущих младенцев не брали в солдаты, и колокола церковные, и иконные оклады, и ризы в пенязи нача обращати да в пушки, и оттого посети Бог российскую державу скудостию велию, и мором, и гладом, и немцы. И от той скудости начаша люди солому ржаную сещи и кору древесную толочь на муку, и начаша хлебы соломенные и древесные ясти - точию раствор ржаной, а замесь соломенной и древесной муки. И те соломенные хлебы в куче не держалися - помялом из печи пахали да в властяжные бураки и коробки клали. И такова стала скудость хлебная, что днем обедают, а ужинать и не ведают что, многажды и без ужины живут. Того ради бесовским научением, по антихристову велению, начаша матери кур и телят красти и детей своих в пост скоромным кормити. И бысть оттого на русскую землю Божие попущение. Приим антихрист державу - нача всех мучити бесовскими муками: начаша у людей животы пухнути от вхождения во чрево с неблагословенною пищею бесов, и люди кричаху дома и на обедне, мятеж велий по всяк час, и о землю биются аки оглашенные, и бысть крик неподобен и ужаса исполнен - неподобными гласы кричат по весем и градом мужие и жены, старцы и юницы, и малые робятки. И тем юницам и робятам начаша бесы являтися в немецком образе, имея брады оголенные и немецкое одеяние на себе носяще, и приносили им єству всяку тайно и кормили их, заказывая никому не поведати о том. И бысть чудо в Выговской святой пустыни на Выге-реце. Видевше старцы пустыни тоя таковое дьявольское на юниц и робят нападение, начаша оных девиц и парней распрашивати, и: приказывали сказывати им, старцом, когда к ним оные бесы подходят и что приносят. И иные из них, как бесы к ним невидимо подходили, начали сказывати старцом и указывати на тех бесов. И бесы, гневаясь и ярящеся на них, начали на них нападывати и бити их лютея, и егда кто скажет, что бесы пришли, наущают-де хлеб и кур у старцов красти, и тех бесы о землю бросали и вельми били. И начаша святии старцы о сем зело скорбети, понеже и в окрестных, и в дальних обителях масло, и кур, и телят, и огурцы соленые, и грибы белые, и рыбу бесы воровали и девкам на поседки носили, и начаша выговские и керженские и иные пустыножители молити всемилостивого Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа и Пречистую его Матерь, Пресвятую Владычицу Богородицу, и частые молебны пети начали и оных девок и парней на молебнах под евангелие водити и над ними святое евангелие по мног час читати. И запретили отцом и матерем детей своих на поседки и на иныя бесовские сборища отпущати. И от такового бесовского нападения бысть на всех страх и ужас не малое время. И начаша бесов крепко караулити и пишу от них не веляху принимати и ясти. И возгневашася на них бесы со отцом их сатаною и ярящеся глаголаху им: "Почто вы на нас сказываете? Мы вам со всех обителей кур и телят и рыбу сносили да вас тайно кормили". И ругахуся им.
- Да что он с капитаном-то нашим делает, гугнявый этот, странник что ли он, к чему он подводит? - спросил молодой солдат старого, когда в офицерской палате смолкла монотонная речь.
- Отчитывает его... С Василей-то Савичем что-то неладное делается, задумываться стал.
- То-то и я вижу. Да с чего это думать-то он начал?
- Бог его знает... Допреж того капитан Левин из гренадеров гренадер был, кречетом смотрел, а ныне - словно черноризец.
- С-глазу, должно.
- Не с-глазу, а от мыслей это бывает, братец ты мой, - говорил наставительно старый солдат, что был в прутском походе. - А мысли-то вон эти шатуны напущают... Ишь его нудит!
В соседней палате действительно слышно было, как гугнявый продолжал нудить над Левиным. Нудил гугнявый:
- Ты вот Левиным прозываешься, а не лев ты у Господа, а пес смердящий. Аще хочешь быти львом, подобает ти в ризы ангельские облачитися и житием украситися добродетельным, от грехов и страстей удалятися и от грехопадных мест отпадати, покаянием же себе очищати и чисто, и целомудренно жити, блуда бегати, скверн плотских удалятися...
- Да что ты, старик, наладил - блуд да блуд, да скверны плотские? Мне и без того тошно! - послышался протестующий, хотя слабый голос Левина. - Вот уже четвертый год я не гляжу на женщин...
- Благо делаешь, сын мой... А в ту пору, как ты был в Киеве, в проезд царевича Алексея Петровича, не бес ли в образе девицы леповидныя соблазнил тя?
Левин, по-видимому, был поражен словами старца.
- А ты разве видел меня в Киеве? - спросил он.
- Кто ж тебя тогда не видел? - отвечал старик.
- Ну, и что ж дальше?
- Дальше ты сам знаешь: уязвила тя красота женская. А то был бес блудодей...
- Врешь ты, старый черт! - вскрикнул с негодованием Левин. - Она - чистая голубица, чистою голубицею и осталась.
- Вон оно что, - сказал молодой солдат, - у нашего капитана - зазнобушка.
В это время послышался торжественный звон церковных колоколов. Все изумились и не знали, что это означает. По улице бежали люди.
- Что это такое? - испуганно спрашивал Левин. - Уж не царь-ли наехал?
- Пропали мы все, пропали батюшки!.. Свят-свят-свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея! - слышался растерянный голос странника.
А колокола все громче и громче заливались. Народ все больше валит по улице.
- Ох, Господи! Печерские угодники! Укройте невидимою пеленою своею, - молился старческий голос.
- Нам нечего бояться, - сказал старый солдат. - Мы бывали на светлых царских очах.
- Ну, а вот я, дядюшка, не видал его - так страшновато, - говорил молодой солдат. - Сказывают вить, что у него дубинка в косую сажень, и коли что не по нем - не миновать дубинки.
- Что, братец ты мой, дубинка? Она, значит, для больших бояр, а коли наш брат-солдат в линии как есть ходит, так царь всегда бывает милостив. Службу знаешь, артикулы воинские произошел, стоишь прямо, ходишь чертом, ну и все ладно, - резонировал старый солдат.
- Так-то так, дядя, а все боязно...
- Куда ж ты, старик? - снова послышался голос Левина.
- В пустыню, батюшка, во прекрасную пустыню иду укрытися от света сего прелестного... А то не ровен час - царь увидит, а он нашего брата не жалует.
Колокола смолкли. Слышен был только говор на улице.
VI
СТЕФАН ЯВОРСКИЙ В НЕЖИНЕ
Оказалось, что не царя встречал Нежин колокольным звоном, а бывшего обывателя своего, которого нежинцы видели босоногим мальчиком... Много лет прошло с того времени, когда тот, кого теперь встречали по-царски, бегал по нежинским улицам маленькими босыми ножками... Много с той поры пережила Россия - обритая, одетая в немецкое платье, повернутая лицом к западу. Много пережил и тот, кого теперь встречал Нежин церковным почетом и колокольным трезвоном.
Это был Стефан Яворский, митрополит рязанский, блюститель патриаршего престола в России.
Яворский был украинец по рождению. Родина его - Нежин. Отсюда он поднялся на самую высокую должность в государстве и постоянно жил в Петербурге со времени его основания. Но высокий сан, жизнь среди суровой природы севера, нравственный холод, которым веяло от царя и от всего, что от него исходило, тяготили Яворского. Он скучал по Малороссии, тосковал по своей далекой родине: там прошла его молодость... Он просился у царя на покой, чтобы хоть перед могилой родной воздух отогрел и успокоил его усталую душу, но царь не пускал его: таких умных, незакорузлых в предрассудках старины, какими были великорусские невежественные духовные деятели, таких образованных и в то же время податливых работников в деле церковных реформ, какими являлись украинские духовные, царь очень ценил и нелегко с ними расставался.
Старые, усталые от многочитанья глаза митрополита, глаза, много видевшие на своем веку, прочитавшие с холодною непоколебимостью государственного человека сотни смертных приговоров, от его же власти исходивших, видавшие и блеск, и роскошь, взоткнутые на колья головы и поверженные на смертные колеса трупы казненных, глаза эти светились слезами умиления, когда Яворский въезжал в родной город, где он не знал ни власти, ни блеска, ни славы, а был счастливее, чем теперь, когда изведал все это.
Въехав в город и направляясь прямо к церкви, митрополит заметил на одном огороде очень высокое и очень старое дерево, на котором чернелось воронье гнездо и вокруг него с криком кружились вороны. При виде этого дерева кроткие, уже потухавшие от старости глаза митрополита блеснули теплым огнем и рука его, украшенная дорогими четками, благословила и дерево, и воронье гнездо. Сидевший с ним в одном экипаже маленький певчий, любимец митрополита, с удивлением взглянул на своего владыку.
- Тебя изумляет крестное знамение, которым я знаменовал сие дерево и гнездо ворона? - спросил митрополит мальчика.