В соседней Сории Хуан познакомился с Аной Инее де ла Серна и вскоре женился на ней. Ана была старшей дочерью богатого торговца пряностями. Их брак был столь же несчастливым, сколь и коротким. Художник запирался на целые дни и писал свои картины. В это время во рту у него не бывало ни крошки, а в комнату не проникал снаружи ни единый луч света. Даже жена не имела права нарушить его уединение. С тех самых пор, чтобы никто не увидел его работ, испанец, едва закончив картину, уничтожал ее или писал новую на том же дереве. Одна доска могла скрывать до двадцати изображений, написанных одно поверх другого. И именно в это время Хуан Диас де Соррилья начал экспериментировать с пигментами собственного производства и изобретать собственные рецепты. Художнику было необходимо, чтобы краски высыхали быстро, подчиняясь диктату его демонов, чтобы снова начать писать поверх законченной картины. Потом произошли какие-то странные события, ясности в которых нет и по сию пору, в результате Хуан Диас де Соррилья попал под стражу; его супругу нашли мертвой, а причиной смерти явилось скорее всего отравление. На теле женщины были обнаружены ужасные следы, которые оставляет ядовитая ласка "неаполитанского желтого". Впрочем, поскольку суд не смог прояснить обстоятельств отравления, художник был оправдан.
Ранний взлет и стремительное падение этого странного живописца находились во власти силы, сопоставимой, но разнонаправленной с силой судьбы, которая хранила его бывшего соученика, Педро Берругете, со временем ставшего одним из самых почитаемых художников своей земли. А Хуан, забытый, лишенный славы, одержимый все более страшными демонами, порешил удалиться из мира людей и отправился в свое дикое тосканское пристанище.
Под предлогом приобретения красок Франческо Монтерга снова отправился навестить Кастильца. Когда он углубился в лес, то удивился, что собаки не выходят ему навстречу. Достигнув хижины, мастер утвердился в своих предположениях: Хуан Диас де Соррилья покинул это место. Дровяной сарай, где нашли тело Пьетро делла Кьеза, находился от дома испанского художника на расстоянии всего одной лиги.
4. Венгерская зелень
I
Ледяной мелкий дождь падал на почерневшие крыши Брюгге. Словно пытаясь смыть плесень заброшенности и заставить город сиять блеском прежнего величия, вода стучала по коросте забвения, как плохо наточенное долото. Капли разбивались о неподвижную поверхность канала, образуя пузыри, которые, лопаясь, издавали запах гнили; это было похоже на рой насекомых, облепивших тело давно разложившегося животного. Деревья с обвислыми ветвями и осиротевшие флагштоки без знамен или - что еще хуже - с лохмотьями старых вымпелов, напоминавших о времени былой славы, придавали городу совсем жалкий вид. Город не выглядел необитаемым; как раз наоборот - он был населен воспоминаниями, призраки здесь обретали плоть. Создавалось впечатление, что улочки, отходящие от рыночной площади, вовсе не пустуют: в них толпились привидения, видимые только тем, кто пережил эпоху исхода. И разумеется, для тех, кто все еще оставался в городе, прибытие любого чужеземца превращалось в удивительное происшествие. Для посещения этого гниющего колодца существовало немного причин, поэтому любая незнакомая фигура незамедлительно становилась притчей во языцех. И уж совсем необычным выглядело появление молодой женщины в сопровождении одной лишь компаньонки. А если к тому же означенная женщина отсылала компаньонку прочь и вечером, в одиночку, входила в дом к двум неженатым мужчинам, любопытство перерастало в развлечение нехорошего толка.
Стоило Фатиме выйти на улицу, она ощущала, что брошенные на нее украдкой взгляды несут в себе такой же заряд общественного порицания, как и избиение блудницы камнями. Проходя по городу, она слышала, как отворяются ставни, и краем глаза замечала головы любопытных, которые не решаются полностью высунуться из окон. Вот почему в ожидании ответа от братьев ван Мандер женщине пришлось проводить большую часть времени взаперти в своей комнате на одном из верхних этажей башни Краненбург.
В ночь после первого посещения Фатимы между братьями разгорелся яростный спор. Грег не соглашался принять предложение Жилберто Гимараэша. Он говорил, что, каким бы щедрым ни выглядело вознаграждение, оно никогда не искупит всей головной боли, которую рано или поздно принесет заказ. Грегу был знаком образ жизни негоциантов: они считают себя вправе требовать чего только не пожелают в обмен на мешок, набитый золотыми монетами. Их ничто не устраивает, а невежество этих людей столь же безгранично, сколь и их чванство. Лучшее тому подтверждение - оскорбление, нанесенное Франческо Монтерге. Дирк, в свою очередь, настаивал, что эти деньги им необходимы; с тех пор, как они фактически отмежевались от бургундского двора, их финансовое положение хорошим не назовешь. Последнюю фразу молодой художник произнес, почти не скрывая своих давних упреков. Он чувствовал, что старший брат в своем упрямстве обрек его на прозябание в городе, начисто лишенном горизонта. Однако чем больше аргументов в свою пользу приводил Дирк, тем несговорчивее, казалось, становился Грег. Старший ван Мандер напомнил, что Дирка никто здесь не держит, и даже прибавил, что если тот захочет, то абсолютно свободен отправиться в Гент, в Антверпен или куда пожелает; что у Дирка нет причин волноваться насчет него, поскольку, как брату хорошо известно, он вполне в состоянии о себе позаботиться. В этот момент спора младшему ван Мандеру пришлось прикладывать огромные усилия, чтобы сохранить молчание и не напомнить брату, что тот - несчастный слепец, что если он до сих пор имеет возможность заниматься живописью, так это лишь из-за того, что Дирк сделался его глазами и руками. И вдобавок ко всему брат платит ему неслыханной скупостью: он не оказался даже настолько щедрым, чтобы раскрыть ему секрет изготовления его красок, и таким образом обрек и самого Дирка на слепоту. Обоим было прекрасно известно, что они составляют единое целое. Один без другого ничего не стоил.
Наконец настал момент, когда Грег поставил вопрос ребром: он спросил брата со всей определенностью, что все-таки служит причиной его горячности - то ли это желание написать заказчицу, то ли сама заказчица. Ответом ему послужило долгое молчание Дирка. И только тогда, не прибавив никаких объяснений по поводу внезапной перемены решения, старший ван Мандер согласился принять предложение Жилберто Гимараэша. В эту самую минуту ушей обоих братьев достиг стук копыт впряженных в карету лошадей, которые только что въехали на улицу Слепого Осла.
II
Приветствуя даму, Грег ван Мандер захотел удовлетворить свое любопытство и разобраться в причинах необыкновенного волнения, которое эта посетительница вызывает у брата. Старый художник совершенно по-отечески подошел к женщине и попросил разрешения составить более точное представление о ее внешности. Раньше чем Фатима смогла понять смысл просьбы, Грег протянул правую руку и осторожно провел указательным пальцем по ее лицу. Самого легкого прикосновения его чувствительного пальца оказалось достаточно, чтобы запомнить гладкую кожу высокого лба и очертания изящного носа, тонкого и прямого. Женщина стояла неподвижно, не осмеливаясь даже моргнуть; она не смогла сдержать непроизвольного трепета, когда рука художника задержалась на поверхности ее сомкнутых губ. Фатима чувствовала страх, как будто опасалась, что движения Грега раскроют какую-то заветную тайну. Над ее верхней губой внезапно выступила чуть заметная испарина. Теперь палец художника двигался по сведенным губам женщины в горизонтальном направлении, доходя до самых уголков, и Грег смог полностью представить себе редкостную красоту ее молодого лица. Осмотр был непродолжительным. Однако Фатиме это время показалось вечностью. Грег, наоборот, чувствовал, что за несколько кратких мгновений совершил путешествие в далекую страну воспоминаний. В тот день, когда он потерял зрение, движимый чувством стыда и самолюбием, художник дал себе зарок отказаться от женщин. Но сейчас, от одного прикосновения к этим теплым губам, он готов был отречься от всех своих клятв. По его телу - от живота и даже ниже - прошла дрожь, в которой сила мужского естества мешалась с греховными помышлениями. С этой самой минуты указательный палец Грега ван Мандера, на котором кожа Фатимы оставила несмываемую печать, всегда будет указывать дорогу в страну нарушенных обещаний.
Дирк, присутствовавший при этой сцене, не придал ей никакой важности. На самом деле он даже обрадовался такому необычному знаку гостеприимства со стороны старшего брата. Но, вероятно, он испытал бы иные чувства, если бы мог прочувствовать силу безмолвного землетрясения, только что всколыхнувшего все естество Грега.
Фатима не выказывала никакого беспокойства по поводу здоровья своего мужа. Дирка поражало ее неизменно приветливое настроение, которое так красит женщину. В любой момент и по любому поводу у португалки была наготове легкая улыбка, которая, казалось, была неотъемлемой частью ее чувственных алых губ. Полуофициальным тоном, за которым тем не менее скрывалось подлинное любопытство, Дирк задал гостье несколько вопросов общего характера, но имевших отношение к ее супругу. Фатима отвечала уклончиво и кратко, безуспешно пытаясь скрыть легкую досаду, и сразу же переводила разговор в другое русло.
Между тем Грег, все еще не пришедший в себя, пытался прятать свое смятение за бледной пеленой, что покрывала его глаза, и, не желая проявлять особенного интереса к самой заказчице, занялся практическими вопросами, имевшими прямое отношение к работе, которую предстояло выполнить. Несмотря на все свои недавние протесты, он теперь, как ни странно, хотел как можно скорее приступить к делу. И ему нужно было знать, сколько времени есть в их распоряжении. Португалка объяснила, что корабль простоит в гавани Остенде в течение тридцати дней, а затем он возвращается в Лиссабон. Когда прозвучал ответ, на лице Грега застыла горькая гримаса. Он поднялся со своего места и, уставившись своими мертвыми глазами прямо в лицо женщины, произнес приговор:
- Невозможно. За тридцать дней это невозможно.
Фатима не могла пошевельнуться - так напугало ее выражение лица Грега, столь схожее с взглядом. Старый художник обернулся в направлении брата и сделал красноречивый жест, словно напоминая таким образом все возражения, которые он совсем недавно приводил. Дирк, растерявшись, опустил голову. Он понимал, что закончить портрет всего за тридцать дней физически невозможно. Фатима вполне могла об этом и не знать, и младший из братьев, стараясь обойтись с гостьей полюбезнее, начал объяснять, что в столь короткий срок невозможно создать картину, которая была бы достойна такой заказчицы.
Фатима словно приросла к своему стулу. Видно было, что услышанное откровенно поразило ее. Казалось, женщина разрывается между двумя устремлениями: броситься прочь из комнаты или же взмолиться, чтобы земля разверзлась и навеки погребла ее униженное достоинство.
Она повернулась к Грегу и, запинаясь, произнесла на своем немецком, густо приправленном оговорками и вздохами:
- Мне почему-то казалось, что темперные и масляные краски Ваших превосходительств помимо того, что обладают чудесными свойствами, еще и позволяют вам работать с быстротой, не доступной никому другому в этом мире… - Португалка поколебалась несколько секунд, как будто желая подыскать менее обидные слова, и продолжила: - Совсем недавно один флорентийский художник давал мне слово, что напишет портрет…
Фатима говорила все так же нерешительно, и фраза осталась незаконченной; она подумала еще секунду и в конце концов объявила с твердостью, свидетельствовавшей о нанесенном ей оскорблении:
- Жаль, что мое суждение о вашем умении работать оказалось ошибочным. Мне говорили о новой специальной технике, об особенном качестве ваших красок, сверкающих и способных засыхать почти мгновенно.
Последние слова женщины по своему воздействию были схожи с двумя ударами кинжалов, направленных уверенной рукой прямо в сердце каждого из братьев. У них даже не было времени удивиться широте познаний в живописи, которые только что продемонстрировала Фатима. Для Дирка ее слова прозвучали как новое объявление войны: призрак его врага, Франческо Монтерги, возвратился, чтобы погрузить палец в зияющую рану. Грегу было несложно угадать ход мыслей брата: если предательство Хуберта ван дер Ханса по сравнению с добычей, которую сулил приезд Фатимы - а ведь она со скандалом отказалась от услуг флорентийского мастера, - был равносилен обмену пешки на ферзя, то вызов, который сейчас приходилось отвергнуть, означал полное поражение в партии.
Израненная душа Грега полыхала в этот момент, как раскаленная жаровня: недавнее прикосновение кожи к коже разожгло огонь; страсть к искусству, которое он пообещал забыть, подбросило новых дров. Давние клятвы художника балансировали сейчас на кончике его указательного пальца, все еще пылающего. Грег имел все основания гордиться своим мастерством: как только что сказала Фатима, его материалы действительно не знали себе равных по яркости, фактуре и цвету, а еще он мог бы, если бы захотел, создать самую чистую масляную краску, способность которой к засыханию превосходила самую быструю из темпер. На первый взгляд обыкновенные слова Фатимы ставили братьев перед выбором, и ответ на брошенный вызов не заставил себя ждать. Дирк заглянул в глаза своему брату и, казалось, прочитал в тайная тайных его молчаливой отрешенности собственные мысли. А мысли эти можно было свести к двум словам: Oleum Presiotum. Дирк знал, что Грег поклялся никогда больше не возвращаться к формуле, когда-то вознесшей его на один пьедестал с Яном ван Эйком и от которой он по загадочным причинам отказался. Но ему было известно и то, что крепость клятвы была сопоставима с искушением вернуться к чудесному составу - если бы все было по-другому, тогда не существовало бы повода для клятв. Младший ван Мандер знал, скольких трудов стоило его брату воздержание от восторгов, которые сулило ему приготовление Oleum Presiotum. Краски, которые он смешивал изо дня в день, были одними из лучших и все же не шли ни в какое сравнение с теми, что он умел делать. Грег ван Мандер как будто обладал крыльями ангела, который, зная секрет полета в небесах, по собственной воле приговорил себя к участи пешехода. С другой стороны, Дирк никогда в жизни не имел возможности положить на свою палитру бесценную краску, о которой мечтает любой художник, - а ведь сколько раз он давал себя увлечь сладостным мечтаниям, в которых кисти его ласкали нежную поверхность Oleum Presiotum! Молодой человек представлял себя наносящим на полотно тонкий слой состава, рецепт которого оберегал от него его собственный брат. Однако никогда еще искушение не подбиралось к братьям так близко, как сейчас. Само собой разумеется, с тех пор как Брюгге превратился в мертвый город, им ни разу не представился случай даже помыслить о возможности снова изготовить секретную смесь. И все-таки Дирк лелеял тайную надежду, что такой день когда-нибудь да настанет. А теперь он не сомневался, что день этот наконец-то настал.
Чем дольше вглядывался младший брат в загадочное лицо гостьи, тем сложнее было ему бороться с желанием написать ее портрет красками, которых старший брат так упорно его лишал. У ван Мандеров не было никакой необходимости обсуждать этот вопрос наедине; каждый из них в точности знал мысли другого. Грег глубже откинулся в своем кресле, пробежал подушечками пальцев по плюшевой обивке, прикрыл глаза, которые в этот момент наполнились необыкновенной живостью, словно в них вновь загорелся свет, отнятый властью рока, и в конце концов промолвил:
- Если мы хотим закончить работу в тридцать дней, начинать следует немедленно.
Ill
Солнечный луч проник сквозь крохотное отверстие в саване из серых облаков и поделил город надвое, растянув над ним желтую штору из капель дождя - к югу от канала царил все тот же сумрак, только еще более сгустившийся по контрасту со светлой частью. На мокрых окнах мастерской, стоящей на мосту над улицей Слепого Осла, вода собиралась в маленькие линзы, в которых солнечный свет распадался на составные части, подражая застенчивой радуге, только что появившейся на небе. Дождь хлестал все с той же силой, но что-то переменилось: вот уже очень давно - возможно, несколько месяцев - Брюгге не видел лучей солнца. Это был пророческий знак: если он предвещал наступление хорошей погоды, то сырость в воздухе наконец-то пойдет на убыль и дерево начнет постепенно избавляться от накопившейся за осень влаги, и холсты будут лучше впитывать смесь из мела и рыбьего клея, и заниматься грунтовкой станет намного проще. С другой стороны, солнечный свет жизненно необходим, чтобы ускорить полное высыхание Oleum Presiotum, как только картина будет завершена. И дождь неожиданно перестал барабанить по крыше мастерской, и тучи распахнулись настежь. Если в душах ван Мандеров еще оставались какие-то облачка сомнения, они улетучились в тот момент, когда прояснилось небо за окном. Не теряя времени, Дирк сказал Фатиме, чтобы она готовилась позировать, а сам растянул перед оконным проемом большую холстину. Грег поворошил дрова в камине и направился в тот угол комнаты, где хранились подрамники разных форм и размеров. Он пробежался по дереву кончиками пальцев, обстукал края и разделил все подрамники на две части, отставив в сторону те, которые чем-то ему не понравились. Сердце старшего ван Мандера билось часто-часто. Его воодушевляла не греховная радость клятвопреступника, а скорее просветленная решимость человека, который только что отложил на долгий срок исполнение данного обещания. Грег думал про себя, что если сейчас допустить Дирка до работы с бесценным Oleum Presiotum, он, возможно, удовлетворит свое любопытство и никогда больше не станет пытаться узнать его рецепт.