Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 47
Послесловие к трилогии - "Ключ" - "Бегство" - "Пещера" 103
Историко-литературная справка 104
Марк Алданов
ПЕЩЕРА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
- Ah, jamais vous ne faites pas comme je veux!..
Баронесса Стериан сердилась. Метрдотель был опытный, представительный, честный (продукты, правда, ворует, зато денег не трогает), и звали его Альбером, - после Батиста самое лучшее имя для метрдотеля. Но он все старался делать по-своему, просто надо следить за каждым шагом. Стол, впрочем, был недурен. Еды было необычайно много для маленького приема в Париже, - это и приводило в растерянность метрдотеля. Леони хотела поручить буфет модной кондитерской, - так она постоянно делала прежде: посчитают, при нынешней дороговизне, франков по 25 с человека (баронесса в сердитые минуты говорила про себя: "с морды"), зато никаких хлопот. Однако решено было устроить буфет собственными силами: и чище, и дешевле, и более distingué . Да и не стоит платить метрдотелю жалованье, если поручать приемы кондитерской. При Леони было одно, а теперь другое. Икры не было - что ж делать, если Россия отрезана, да и там нет никакой икры; нигде больше нет икры, "и не будет", - говорят мрачные люди. Но были бутерброды с цыпленком и новые, английские сандвичи, сделанные из четырех разных сортов хлеба и сыра, складывавшихся пластами в кубик и снова разрезавшихся сверху вниз; мужчинам лишь бы жрать, но дамы-хозяйки заметят. Баронесса только вздохнула, глядя на буфет с чувством мухи, сидящей на сетке, которой прикрыты пирожные. Ей, как всегда, очень хотелось есть. Режим разрешал ей по вечерам апельсин, чашку чая без сахару, да еще небольшой сухарь, - "но лучше бы и без сухаря", - говорил доктор. "А вот возьму и съем большой бутерброд", - решила баронесса.
Отдав распоряжения метрдотелю, она подошла к двери гостиной, стала так, что из игравших в бридж людей ее могла видеть только Леони, и попробовала силу своего взгляда. Удалось: Леони оторвалась от карт и, по-прежнему улыбаясь, медленно кивнула головой, чуть заметно подняв брови. Это приблизительно означало: "Помню, помню, но еще нельзя, что ж делать!.." Разливать чай было рано. "У них, кажется, тогда и партии еще не было… До роббера не меньше, как пять - десять минут, - подумала баронесса. - Разве к Мишелю зайти? Что он все зубрит…"
Мишель готовился к экзамену в Ecole des Sciences politiques. Однако баронесса застала его не за книгами. Он занимался боксом. Без пиджака, жилета и подтяжек, в толстых рукавицах, наклонив голову, упруго покачиваясь на странно расставленных ногах, он изо всей силы бил по большому черному мячу, - мяч так и носился в разные стороны на длинном металлическом стержне. "Господи! Сумасшедший!.." Баронесса, жмурясь, с ужасом представила себе, что в мяч на таком ударе можно невзначай попасть и ногтем, - "а у него такие хорошие, умные ногти! Вдруг расколется, ай!.." Она придавала у мужчин большое значение ногтям и как-то по-своему их классифицировала.
- Вот как вы готовитесь к экзаменам, тореадор?
- Mille pardons, grand’maman.
Он потянулся было к пиджаку, аккуратно повешенному на спинку стула, но решил, что можно остаться и без пиджака.
- Бабушка, нельзя входить, не стучась, - сказал он. - В России, верно, было можно, а в Париже нельзя.
- Дерзкий мальчишка, я постучала… Да ведь вы ничего не слышите, когда занимаетесь этой идиотской гимнастикой…
Мишель, ласково улыбаясь, попробовал взять ее за руку.
- Как вы великолепны! Позвольте поцеловать ручку.
- Сначала снимите эту гадость, ваши рукавицы.
- Oui, grand’maman.
Это обращение было, разумеется, милой шуткой, как и ее строгий начальственный тон. Баронесса по возрасту так не годилась в бабушки, что милая шутка не могла ее задеть. Однако она предпочла бы, чтобы он называл ее иначе. Родство между ними было очень отдаленное: неизвестно где находившийся муж баронессы чем-то приходился давно умершему отцу молодого человека.
- Ну, вот… Позвольте поцеловать… Ваше платье верх совершенства.
- Очень рада, что вы одобряете.
Ей нравились почти все молодые люди. Но этот нравился ей особенно. "И некрасивый ведь, совсем некрасивый, а молодец… Очень развитой ", - выдала ему русский диплом баронесса. Мишель в самом деле много читал, но не "запоем", как русские студенты, а всегда одинаково, в определенные часы, за письменным столом, на котором в совершенном порядке были расставлены чернильница, стойка с перьями, пресс-папье, пепельница. Больше на его столе ничего не было. Неуютный вид имела и вся комната, с мячом для бокса, с гирями в углу, с двумя перекрещенными рапирами на стене. Он усердно занимался гимнастикой. Это тоже нравилось баронессе, хоть она называла его сумасшедшим. Нравилось ей и то, что он хорошо и неохотно играл в шахматы, в бридж, в покер, что он с недоброй усмешкой слушал речи старших, а в разговор вмешивался редко; но когда вмешивался, то отстаивал свой взгляд твердо, самоуверенно и злобно.
- А вы когда будете готовы? Сейчас подадут чай.
- Oui, grand’maman, - сказал Мишель с той же улыбкой. Эта раз навсегда принятая улыбка относилась и к ее смешному французскому языку, и к ее салону, и ко всему тому, что могла делать, думать и говорить баронесса Стериан. Впрочем, он почти ко всем знакомым, особенно к старшим, относился с беспредметной воинственной насмешливостью молодого человека, которого никак не проведешь.
- Кто у вас сегодня? - спросил Мишель, садясь перед зеркалом, стоявшим на низком комоде. Он неторопливо снял мягкий воротничок, бросил его в нижний ящик комода, достал из верхнего ящика твердый воротник и надел, ловко защелкнув запонку, - отчетливое тугое движенье пуговки доставило ему удовольствие. Ящик вдвинулся в комод ровно, не сбиваясь на бок у стенок, точно был смазан маслом. Баронесса однако успела заглянуть, - там тоже все было разложено в необыкновенном порядке. "Вот, с нашими, с Витей, например, его сравнить! Нет, никто как парижане… Жаль, что он не француз!.. И жаль все-таки, что некрасивый…"
- Во-первых, не "у вас", а "у нас".
- Я тут ни при чем. А во-вторых?
- А во-вторых, очень почтенные люди. Депутат Доминик Серизье…
- Вот кого я с удовольствием повесил бы!
- Перестаньте говорить глупости, тореадор… Затем мистер Блэквуд, тот самый, миллиардер… Его не повесили бы?
- У вас все американцы миллиардеры. У Блэквуда миллионов двадцать пять - тридцать. Разумеется, долларов.
- Говорят, гораздо больше. Но и это тоже недурно.
- Очень недурно. А идея его глупая.
- Какая идея?
- Производственный банк… Кто еще?
- Остальные русские. Нещеретов, затем один журналист… Ради Бога, простите, но он еврей.
- Муся будет?
- Она для вас не Муся, а госпожа Клервилль… Обещала приехать из театра с вашей сестрой. Какой у вас замечательный галстух!
- Восемь франков.
- Это много, восемь франков? - спросила баронесса, мысленно переводя на русские деньги. "Как считать? В Одессе платили по рублю за франк. Восемь рублей галстух… Однако!.." Она знала, что у Мишеля мало денег; у него было всего три костюма и ни одного нового; недавно он сам за столом говорил об этом в том шутливо-раздраженном тоне, в каком почти всегда говорил с матерью. Но на его костюмах никогда не было ни пятнышка, ни соринки, складка на брюках была туго приглажена, и всем, кроме очень осведомленных людей и портных, казалось, что он прекрасно одет, по самой последней моде. - Вы, как всегда, tiré en quatre épingles.
- A quatre épingles.
- Отстаньте!
- Вы сами просили, чтобы я вас поправлял… Галстук я купил на распродаже в Латинском квартале. В хорошем магазине он стоил бы вдвое. Как я могу хорошо одеваться, если maman дает мне двести франков в месяц?.. Она ведь почему-то считает, что все наши деньги принадлежат ей.
- Как вам не стыдно! - лениво попрекнула его баронесса. "А ведь в самом деле состояние, верно, детей, а не Леони, - подумала она, и у нее шевельнулась тревожная мысль о салоне. - Вдруг они потребуют денег?.. Скорее, та девчонка… Мишель не потребует, он не жадный…"
- Отчего стыдно? - с усмешкой переспросил Мишель. Баронесса немного смутилась: ей показалось, что он угадал ее беспокойство. - Я отлично знаю, что maman бережет деньги для нас. Но и она должна знать, что я не мот, не игрок, не развратник ("правда", - не без сожаления подумала баронесса). Пока мне не нужно… Не очень нужно, - поправился он. - А Через два года понадобится, тогда я возьму свою долю.
"…Ишь ты, "возьму"… у Леони зубами не выгрызешь, - усомнилась мысленно баронесса. - Ну, через два года будет видно…"
- Зачем вам деньги? Живете ведь… Отлично живете.
- Я пока ничего и не требую. Но потом… В политике, Hélène, прежде всего нужна денежная независимость… Тогда я не буду считаться с удобствами maman, - ответил он, слегка разгорячившись. - Тогда я с ней поговорю.
"Политика!.. Какая у них в Румынии может быть политика?" - подумала благодушно баронесса, довольная тем, что он назвал ее по имени, вместо этого глупого grand’maman. - "И книжки у него все политические, и вот, портреты…" В комнате молодого человека, против большого книжного шкафа, висели рядом Клемансо и какой-то румын, фамилию которого баронесса так и не могла запомнить, - знала только, что это очень правый румын. На другой стене висел портрет Карпантье. "В комоде порядок, а в голове, верно, каша… Все теперь левые, а он правый…"
- Поменьше болтайте, тореадор, - наставительно сказала она. Она почему-то так прозвала Мишеля. - Ну, я пойду… Как услышите шум в столовой, приходите чай пить. Удостойте нас посещением, приходите, а то невежливо, и с Блэквудом не познакомитесь…
- Oui, grand’maman - опять прежним нагло-почтительным тоном сказал Мишель. Он пожалел, что чуть только не заговорил серьезно с этой тупой и ограниченной, хоть хитрой, женщиной. В передней раздался звонок. "Кто бы это? Ведь у Жюльетт ключ", - спросила себя баронесса, поспешно направляясь к передней. Неожиданные звонки бывали ей неприятны, - то ли это осталось от большевистского времени в России, то ли у нее всегда было беспричинно-тревожное чувство: вдруг скандал, полиция, мало ли что может быть? Перед зеркалом поправляла волосы Муся Клервилль в бархатном, отделанном горностаем манто. "Та модель Madeleine et Madeleine, bleu de roy, тысяча девятьсот, - оценила баронесса. - Нет, мех у нее был свой, тогда дешевле…"
- Здравствуйте, Елена Федоровна, - по-русски сказала Муся. - Это я позвонила, я не сообразила, что у Жюльетт ключ.
- Здравствуйте, моя прелесть… Какое чудесное манто! Не поцелуешь вас, боюсь помять…
Они в России были едва знакомы и понаслышке, как иногда бывает, терпеть не могли друг друга. Но, оказавшись в Париже, неожиданно сошлись, очень часто встречались и в последнее время стали даже целоваться при встрече.
- Bonsoir, Juliette.
- Bonsoir, madame, - холодно ответила сестра Мишеля. Она не отдала метрдотелю пальто, которое тот хотел взять, и сама бережно положила на стул. Альбер вышел в столовую.
- Как же вы так рано? Ведь вы из "Vaudeville"? Что давали? - спросила по-французски баронесса.
- "Пастер". Скучная пьеса, но очень хорош Гитри, я его обожаю, - сказала Муся, не отворачиваясь от зеркала. По-французски певучие интонации у нее сказывались сильнее. - Нет лучше актера в мире!.. Какой странный этот ваш метрдотель… Ужасно похож на сыщика в фильмах…
- На кого? На сыщика? - спросила с некоторым беспокойством баронесса.
- Знаете, когда на улице сыщик подходит к возмущенному джентльмену и показывает свой жетон. Надпись: "благоволите немедленно следовать за мной"… А публика всегда очень довольна, даже если джентльмен честнейший человек… Так вот, у этих сыщиков такой же достойный, хмурый вид, как у вашего Альбера. - Муся весело засмеялась. - Кто у вас? Я так войду, можно?
- Немножко жарко будет, у нас единственный дом, где теперь хорошо топят, - ответила баронесса невозмутимо. Она отлично знала, что Муся войдет в гостиную в манто, а потом, минут через пять, скажет: "Ну, я у вас согрелась", и отошлет манто в переднюю. "И платье, кажется, новое… Денег куры не клюют…" Баронесса чувствовала себя разбитой наголову: на ней тоже было хорошее платье, но она его уже два раза надевала, и один раз это платье было на ней при Мусе. - У нас кто? - рассеянно переспросила она. - Сейчас кончают роббер, пойдем чай пить… Сегодня почти никого… Депутат Серизье, Нещеретов, дон Педро… Да еще мистер Блэквуд, богач этот, - небрежно добавила она, - вы, может быть, слышали?
- О! О! Жюльетт, что ж вы мне не сказали?
Жюльетт вдруг пригнула голову к груди и беззвучно захохотала. У нее была такая манера - заразительно-радостно хохотать, поднимая плечи и низко пригибая голову. Муся оглянулась на нее и тоже засмеялась с легкой завистью. "Собственно ничего нет красивого в этой манере, а забавно… Мне так уже нельзя смеяться… У нее по-старушечьи выходит смешно. Счастливица, девятнадцать лет…"
- Чему вы радуетесь?
- Нет, нет, я так…
- Elle est folle, cette petite.
Муся отвернулась от зеркала и, в полном вооружении, в манто bleu de roy, в еще скрытом платье и драгоценностях, пошла в атаку на гостиную. Баронесса задержалась в передней и неодобрительно поглядела на Жюльетт. Та перестала смеяться.
- Вы не идете в гостиную, Жюльетт?
- Да, сейчас. Сначала зайду к себе.
Она вышла из передней. "Тоже для Серизье прихорашивается", - подумала с досадой баронесса. Сестра Мишеля очень ей не нравилась. В отличие от брата, она была недурна собой ("Так себе, a peine хорошенькая", - говорила баронесса), да и ни в чем другом на брата не походила; у них и привязанности не было никакой друг к другу, только большая привычка. "Вот разве что оба такие аккуратные. Немецкая кровь сказывается", - пренебрежительно подумала Елена Федоровна. Мадам Леони, мать Мишеля и Жюльетт, была по рождению немка, но об этом теперь в ее кругу никогда не вспоминали, - вроде того, как у союзников было не принято вспоминать о немецком происхождении бельгийской королевы.
II
- …То, что вы говорите, интересно, - сказал мистер Блэквуд, обращаясь к дон Педро. - Я отношусь к кинематографу, как к деньгам: не люблю, но понимаю значение…
Все засмеялись, одни слабо, другие громко, как Альфред Исаевич. "Очень, однако, действует вид миллиардера, даже на независимых людей, - подумала Муся, - ничего не было ни умного, ни смешного в том, что он сказал…" Ей, впрочем, скорее нравился мистер Блэквуд (его и за глаза называли обычно мистер Блэквуд). "Совсем не такой, как полагается: американский миллиардер должен быть высокий, сухощавый и флегматичный, а он и не высокий, и не худощавый, и не флегматичный… Ему полагалось бы кратко ронять слова, а он болтает, как птичка поет… И, кажется, очень рад, что его слушают… Но отчего бы ему не сесть? Что ж так стоять у камина, нам всем неуютно. Вот и Серизье из-за него стоит, и дон Педро… Нещеретов, разумеется, развалился в лучшем кресле. И тот мальчишка, Мишель, тоже… Что если сказать этому миллиардеру: "Сядьте, мистер Блэквуд, вы нам всем надоели, помолчите!.. Или скажите, можете ли вы еще любить женщин?.." А этот бородатый социалист на меня "ноль внимания", как говорил Витя… Бедный Витя!.. Не забыть пятнадцатого послать ему чек".
- Кинематограф, как деньги, может служить и добру, и злу, - продолжал Блэквуд. - Все дело именно в этом: чему он будет служить?
- Et qu’est се que je dis? C’est се que je dis, - радостно подхватил дон Педро.
Разговор шел то по-английски, то по-французски. Большинство гостей понимало оба языка. Переводчицей изредка, когда нужно было, служила Муся или Жюльетт. Альфред Исаевич, оказавшись за границей, принялся изучать иностранные языки с железной энергией, - "немного подучился", - скромно говорил он. Дон Педро еще при гетмане получил от сионистской организации командировку в Соединенные Штаты, пробыл четыре месяца в Нью-Йорке и вернулся в Европу восхищенный американской жизнью, - хоть почему-то считал нужным говорить: "а души, души, знаете, там все-таки нет, души… То, да не то…" Командировка его кончилась, и он искал занятий.
Альфред Исаевич развил свой план большого идейного кинематографического дела, которое должно служить примирению и братству народов. Понять его было нелегко; однако почетные гости, Блэквуд и Серизье, слушали со вниманием.
- …Но для этого нужны деньги, большие деньги, - закончил дон Педро, испуганно взглянув на американца. - По моим подсчетам, не меньше двух миллионов франков.
Он, по-видимому, ожидал восклицаний ужаса. Американец только улыбнулся: здесь два миллиона франков считались большой суммой. Мистеру Блэквуду многое было смешно и непонятно в Европе, - как даме, прокалывающей для серег уши, смешна и непонятна негритянка, прокалывающая для серег нос. Он прекрасно понимал, что этот человек подбирается - довольно наивно - к его деньгам. Вероятно, к ним подбирались и другие: хозяева, гости, французский депутат, с которым он сыграл три роббера в бридж. Это нисколько не удивляло и не сердило мистера Блэквуда: того же хотели почти все знакомые с ним люди и очень многие незнакомые. Его, напротив, удивило бы, если б оказалось, что кому-нибудь он ни для чего не нужен. Это даже, вероятно, огорчило бы мистера Блэквуда: он свыкся со своей ролью общего благодетеля.
- Я таких астрономических цифр не запоминаю, - произнес он с улыбкой и прикоснулся к рукаву Альфреда Исаевича. - Представьте мне записку об этом деле. Я хочу знать, что вы мне предлагаете.