Развигоров уже распрощался со своей мечтой, но все еще не верил, что царица даст согласие на включение в регентский совет князя Кирилла. Он успокоился, когда узнал, что в качестве условия она выставила его кандидатуру на должность министра. Эта весть вернула ему хорошее настроение, и он даже рискнул напомнить, что по Конституции князь не имеет права на место в регентском совете. Кроме того, согласно Конституции три регента должны быть избраны Великим народным собранием…
- Что мне до этого, господин Развигоров, пусть сами управляются с делами, - сказала она. - Я никогда не была ни государственным человеком, ни политиком и не буду вмешиваться в управление. Я всего лишь глупая женщина и озабоченная мать. В этой стране много чего происходило в нарушение Конституции, и, поверьте мне, так будет и впредь… От вас, добрый мой господин Развигоров, я хотела бы только одного - каким-либо образом обеспечить мне спокойствие, чтобы я могла воспитывать своих детей. И ничего больше…
9
Сентябрь слегка испестрил леса: холод начал незаметно накапливаться под толстыми буками и в сырых долинках. Что-то печальное и приглушенное осело в горах и в душах партизан. За операцией в Каменной Колибе последовала новая. Село, которое они атаковали, было почти на равнине, и захваченные ими продукты весили гораздо больше, чем те, которые они добыли перед этим. Две группы проверенных партизан были посланы на поиски удобных укрытий и проветриваемых мест, где они могли бы хранить муку, фасоль и картофель. В этом деле определились хорошие специалисты с опытом, и Дамян возложил руководство на одного из них - Добрина, кладовщика, как стали называть его товарищи. Группа Добрина состояла из шести самых крепких мужчин, которые могли нести на спине мешки с мукой. Дамян понимал, что зимовка в горах - нешуточное дело, и спешил создать запасы. Порой, вслушиваясь в легкое шуршание листвы, он с тревогой думал о приближающейся зиме. Нелегко ведь обеспечить и накормить сотню людей в пустынных горах, занесенных снегом и зажатых между миром дикости и миром цивилизации. Плохо будет, когда они начнут оставлять на белоснежной книге следы, которые могут попасться на глаза тем, кто поклялся уничтожить партизан. Правители спешили угодить немецким союзникам и непрестанно обещали им истребить партизан. Полицейские части тоже готовились к зиме, с нетерпением ожидая первого снега, чтобы двинуться по партизанским следам. Летом у полиции не было серьезных удач, и поэтому она надеялась на зиму.
Дамян прекрасно понимал хорошие стороны лета и плохие - зимних вьюг. Только человек, не испытавший вкуса ледяной измороси, облепляющей веки и лицо, может легкомысленно относиться к зиме в горах. По мнению командира, она станет самым большим испытанием, которое их ожидает. Поэтому он очень удивился, когда прибывший к ним представитель руководства потребовал укрупнения отряда за счет мобилизации партийных и комсомольских кадров района. Это указание было категоричным, однако Дамян не побоялся возразить. Но, прежде чем высказать свое мнение, он позвал Велко, и они долго разговаривали - указание, конечно, не продумано. Привлечь новых партизан в горы перед началом зимы было бы большим безрассудством, причем почти все они явятся без оружия или в лучшем случае с каким-нибудь старым ржавым пистолетом, для которого не найти патронов, и, более того, ты даже не можешь быть уверен, что из него можно стрелять. Нужда в оружии была даже острее, чем нужда в хлебе. Если есть в достатке хорошее оружие, то есть и немало шансов разминуться со смертью, несмотря на суровую зиму, а тут сразу и зима, и мобилизация…
Уполномоченный окружного руководства не был застигнут врасплох возражениями Дамяна и Велко. С Дамяном он был знаком давно, они вместе сидели в тюрьме, и потому разговор, несмотря на различие точек зрения, велся спокойно, дружески. Сам уполномоченный, похоже, не был твердо убежден в разумности решения и потому не слишком настаивал на его немедленном исполнении. Он предупредил лишь командиров, что у них могут быть неприятности. Сюрприз Дамяну преподнес комиссар. Велко заявил уполномоченному, что не стоит беспокоить товарищей и сообщать об отказе подчиниться их приказу. Они еще с Дамяном подумают. Есть время… Этот неожиданный ход комиссара потряс Дамяна. До сих пор они хорошо понимали друг друга, кроме того, вместе решили не исполнять указания, но подмигивание Велко подсказало, что он решил схитрить. Дамян был прямой человек, не любил таких вещей, но сейчас посчитал благоразумным промолчать. Его молчанье было замечено уполномоченным, и, оставшись вдвоем с командиром, он сказал:
- Хитер твой комиссар…
- Как все, кто "воевал" с гирями…
- При чем тут гири?
- А при том, что он долго работал весовщиком в "Витексе" и умеет точно взвешивать…
- Понимаю, - улыбнулся уполномоченный, - поэтому хочу тебе сказать, что и я не убежден в правильности решения об общей мобилизации в такое время. Это или ошибка, или тут кроется что-то иное… Но указание есть указание, и надо его выполнять…
Больше они об этом не разговаривали. Слово за слово - и добрались до проблемы зимовки. Дамян считал, что питание остается первостепенной задачей. От этого зависит, будет ли отряд весной боеспособной единицей или полуживой толпой. Возникал и вопрос, зимовать ли всем в одном месте или устроить отдельные лагеря для каждой группы. Ему казалось, что второй вариант лучше. Большое скопление людей, притом плохо вооруженных, создавало опасность, что они будут легко раскрыты и ликвидированы. По опыту он знал, что когда их было мало, то легче удавалось проникать на равнину и находить укрытие, да и связные встречали их более радушно. Когда в прошлом году они выходили с Велко вдвоем - к тому времени еще не началась Сталинградская битва, - то верные связные принимали их с большой охотой. После, к весне, когда число партизан в лесах увеличилось, ятаки стали опасаться, что большая группа не может пройти незамеченной. В первую зиму им пришлось очень рано покинуть укрытие в доме Марии Тошевой. Горные буковые леса еще как следует не покрылись листвой. Причиной преждевременного ухода была маленькая дочь хозяйки. Она случайно застала Велко в доме, когда он вышел из укрытия глотнуть свежего воздуха. Обычно в это время девочка находилась в школе, но в тот день учительница была не в настроении и отпустила детей пораньше. Девочка, ничего не знавшая о присутствии чужих, испугалась, выбежала на улицу и стала громко кричать.
Велко не успел вовремя остановить ее, и потому пришлось спешно покинуть укрытие. Вначале они спрятались на сеновале, подождали наступления темноты и затем, ни к кому более не обращаясь, ушли в лес. Весна была холодной и дождливой. Хорошо, что в кухне нашлись две бурки хозяина, они спасли их в плохую погоду. Через несколько дней им удалось выйти на другого ятака в соседнем селе. Он был рекомендован окружным партийным руководством. Они тоже знали его, но испытывали к нему какое-то странное недоверие, поэтому старались обходиться без его услуг. Однако двухдневные проливные дожди, обрушившиеся на них в лесу, неподалеку от села, вынудили искать тут укрытия, чтобы пообсохнуть. Они застали ятака в саду. Он-де вышел сюда, чтобы поправить какую-то канаву, которую разрушило потоком дождевой воды. Когда они подошли к нему, он растерялся и долго ничего не мог им ответить. Но, придя в себя, бросился в другую крайность, удивив их своей решимостью. Он предложил отвести их прямо в дом. Печь-де уже топится, еда готова, и все так хорошо, словно и нет рядом соседей, словно и не существует полиция, словно они были участники свадьбы, приехавшие на белых конях, с шумом и стрельбой, с пестрыми полотенцами через плечо. Он, мол, давно их ждал, и пусть они не поддаются впечатлению, будто он растерялся. Просто в первый момент не признал их, в мокрых бурках, с бородами. Запоздалая словоохотливость им тоже не понравилась, а потому они предпочли не входить в дом, а остаться на сеновале. Несколько раз он порывался принести им еду, но они его не отпускали. Лишь когда стемнело, согласились пойти в кухню. Жена хозяина уже легла спать, дети тоже. Они спокойно посидели там некоторое время, пообсушились, перекусили всухомятку творогом, а когда дождь перестал, поспешили уйти. Уход был мнимым. Они расстались с ним у плетня, подождали, пока он скроется из глаз, потом завернули за гумно, а оттуда снова перебрались на сеновал. Наверху в соломе было свободное место, они забились в темный угол и, сменяя друг друга, попытались поспать, чтобы утром быть бодрыми и выдержать до следующей ночи, когда они действительно хотели уйти из села. Их хитрость, вызванная нерасположением к ятаку, оказалась полезной. До обеда хозяин ни разу не появился на гумне. Его жена дважды приходила за сеном для скота, и они привыкли к резкому скрипу рассохшихся ворот. Поэтому, когда ворота заскрипели снова, это не произвело на них должного впечатления. Поразили голоса, мужские, грубоватые, сиплые. Один из вошедших так цветисто ругался, что, несмотря на свое рискованное положение, им не удалось сдержать улыбки. Этот матерщинник поглядел на сено, заглянул за высокий гребень соломы и загнул со смаком:
- И всего-то двое их было, ибахмамамудайбах…
- Только двое, - услышали они голос хозяина.
- Как же мы их упустили! - заохал другой.
- А ты сидишь, и они не отпускают тебя помочиться, ибахмамамудайбах…
- Какое там помочиться… Без них никуда… хотел было пойти за едой, чтобы послать жену сказать вам, что они здесь…
- Эх, какие деньги могли получить! Ибахмамамудайбах…
Разговор становился интересным. Говорили о них всерьез.
- Здесь, на соломе, сидели: один слева от меня, другой - справа…
- Они не должны от нас улизнуть, - как-то наставительно сказал сиплый голос.
- Не должны, не должны, но пока что смылись, ибахмамамудайбах!..
Когда снова заскрипели ворота и трое посетителей ушли, Велко снял палец со спускового крючка и поднял брови. Его лицо светилось в темноте, как солома. Наверное, и Дамян выглядел не лучше. Хорошо, что они вовремя ушли из дома этого столь настойчиво рекомендованного им ятака. Услышанное не нуждалось в пояснениях. Каждый переживал случай по-своему, и в то же время их мысли вертелись вокруг одного: надо предупредить товарищей. Подлец он, этот ятак. На недоброго человека нарвались они, хотя в молодости он и был арестован за левые убеждения. Глядя в темень сеновала, слушая шорохи, звук древоточца, оба думали о неприятных сюрпризах на своем пути, о том, как они пытались их предвидеть и избежать. Этот случай был весьма красноречивым. Когда они поняли, что за люди вошли в сарай, то готовы были встретить их как подобает, однако им не было известно, одни ли эти гости тут и стоит ли рисковать. Подождали. И хорошо сделали: узнали тайну. Они спасут жизнь другим товарищам, предупредив кого надо. Оба были довольны тем, что перехитрили свою смерть, и Дамян с присущим ему юмором не преминул ругнуться шепотом:
- Ибахмамамудайбах!..
10
Хотя прошла целая ночь после встречи с доктором Делиусом, немецкий посол Бекерле все еще находился под впечатлением разговора. Делиус объяснил ему все так, как он и предполагал: слухи о царе - пропаганда коммунистов и англичан. В этом не было ничего нового, новое было в рассуждениях о болгарском характере. По мнению доктора, этот народ имеет странную склонность жалеть даже самых больших своих врагов, особенно когда их уже нет в живых. Случай с царем очень красноречив. При его жизни все думали о нем очень плохо, даже устраивали на него покушения, а теперь готовы снять с него почти всякую вину, изобразить жертвой и даже возвеличить его. Не странно ли, сам себя спросил Делиус и сам же ответил, что этим болгарский народ, наверное, обязан своему давнему величию. Только великие державы и великие нации позволяют себе быть снисходительными к поверженным врагам.
По словам Делиуса получалось, что царь был врагом собственного народа. Бекерле воздержался от спора, потому что вряд ли доктор Делиус в самом деле так думал. Борис, болгарский царь, был их союзником, лояльно выполнявшим свои обязательства. Сколько обещаний о поддержке он получал от России, сколько соблазнов исходило от Англии и Франции, но, как и его отец, он остался верен старой дружбе и немецкой крови. Ничего загадочного в смерти царя не было. Делиус с такими подробностями пересказал ему медицинское заключение о кончине Его величества Бориса III, болгарского царя, что у Бекерле возникло впечатление, что оно лежит у него в кармане пиджака. Его слова полностью совпадали с мнением Зайтца, профессора Эпингера, невролога Де Криниса, полагавших, что изнеженный организм царя не мог сопротивляться болезни, носившей неизлечимый характер. Иное дело, как информировать верхи, чтобы дать отпор вражеским обвинениям.
Полная осведомленность Делиуса пугала Бекерле все больше и больше.
У посла не было тайных грешков, используя которые можно было бы дискредитировать его перед начальством, однако под взглядом Делиуса он чувствовал себя неудобно. И смертный приговор, которого он избежал в тридцать четвертом году, побуждал его быть бдительным.
С этими мыслями Бекерле спускался по ступенькам, чтобы сделать еще один трудный визит, обязательный по дипломатическому протоколу. В десять часов ему надо быть у господина премьер-министра Филова и передать личные соболезнования по случаю великого несчастья. Филов ожидал его в обитом зеленой материей кабинете. Несмотря на утреннее время, он выглядел утомленным. Утром для воздаяния почестей они перенесли тело мертвого царя из дворца в храм Александра Невского. За телом шли только царица, Кирилл, Евдокия, из министров - он и Михов, а за ними - дворцовые служащие. Визит Бекерле имел и другую цель: он хотел понять, что думает Филов о ближайшем развитии событий. После выражения соболезнования оба расположились на соседнем диване, за столиком с коньяком. Филов хотел услышать советы, как поступить с поднимающей голову легальной оппозицией во главе с Мушановым; он полагал, что смерть царя породила много надежд, особенно у тех, кто не выступает за дружбу с рейхом…
- Мы верим в вас, господин Филов, и я говорю это также по поручению фюрера, - поспешил подчеркнуть Бекерле, приподняв рюмку с коньяком. - Но вы вспомнили лишь о легальной оппозиции, а что же нелегальная?..
Бекерле был не из разговорчивых дипломатов. Он больше слушал и оценивал.
- Для нелегальной остаются все те же средства, господин министр…
- Постарайтесь и для легальной оставить те же…
- С легальной дела обстоят несколько иначе…
- И в чем же их специфика, господин премьер?
- В невозможности объединения оппозиционеров…
- Вы, господин Филов, настолько умны, что для вас нет невозможного… - И, когда они оба встали, добавил - И не забывайте, что мы стоим за вами со всей нашей духовной и военной силой. Лично фюрер уполномочил меня сказать вам это. Вы пользуетесь его высоким доверием…
Это категоричное заверение на мгновение прогнало усталость с лица Филова. Он крепко и долго пожимал руку Бекерле. Они расстались как друзья и единомышленники. Иначе проходил визит к князю Кириллу. Как только речь зашла о большой утрате для болгар - их царя, друга фюрера и рейха, - губы князя задрожали, глаза наполнились слезами, и он прикрыл их ладонью, пытаясь утаить эту неожиданную слабость. Бекерле пришлось прервать свое хорошо продуманное слово и подождать, когда вернется спокойствие к брату почившего царя. Кирилл оставался в напряжении до окончания визита, а глаза его все это время были на мокром месте. Бекерле сказал, что понимает его большое горе и, как представитель великой Германии, от всего сердца присоединяется к невыразимой скорби князя и всего болгарского народа, оставшегося без такого великого царя и сына, каким был почивший в бозе Борис… Тут Кирилл снова расплакался и нарушил всякий официальный этикет, склонив голову на грудь Бекерле. Вначале посол хотел отодвинуться, но, поняв, что князь пытается таким образом скрыть свои слезы, положил ему руку на плечо в знак дружбы и сочувствия. Однако разговор - тот, ради которого пришел немецкий посол, - не состоялся. Он хотел сказать князю, что их общие враги постараются разъединить их и что на это необходимо отвечать еще большим стремлением к единству в борьбе за новый порядок. Но эти слова остались непроизнесенными. Князю пришлось их выслушать от делегации рейха, специально прибывшей на царские похороны, - от адмирала Редера и барона Штенграхта, которые сообщили также о пожелании германского руководства видеть в регентском совете господина Филова и князя Кирилла.
Вернувшись в посольство, Бекерле погрузился в повседневную работу: телеграммы, встречи, решения. Состоялись беседы с приехавшими представителями табачных монополий - Венкелем, Райхнаром и Лайблом, которые хотели продолжить переговоры об импорте сигар. Вопрос этот возник давно, но сейчас для его обсуждения был неподходящий момент. После смерти царя наступила какая-то странная неуверенность, какой-то психоз завладел и друзьями, и врагами Германии. Каждый спрашивал себя: и что же теперь будет? Как будто должны случиться необыкновенные события. И на беседе с коммерсантами, и в разговорах с сотрудниками посольства Бекерле не мог отделаться от мысли о слухах вокруг смерти царя, о которых сообщил ему доктор Делиус. Слухи продолжали доходить до него различными путями, и он стал думать, что какой-нибудь дурак вроде князя, удрученного смертью брата, может поверить или уже поверил им. Эта нервозная неуверенность возникла, возможно, вследствие глубоких сомнений князя в искренности соболезнований. Сами врачи говорили Бекерле, что такого рода сомнения-вопросы им не раз доводилось слышать во дворце, и чаще всего - от князя Кирилла и его сестры Евдокии. Врачи объясняли их состояние большой тревогой и опасениями за жизнь царя, но теперь стали думать, что определенные сомнения существовали еще до приезда врачей. Даже английское радио в одной из передач намекнуло на некую загадочность смерти монарха. По мнению Бекерле, все это было наивно, но, вслушиваясь в молву, он понимал, что удар нацелен верно. Царь вернулся живым-здоровым из главной ставки фюрера, и в тот же день он, Бекерле, разговаривал с ним; Его величество сказал, что очень доволен встречей с фюрером и оказанным ему приемом. Он сказал также, что фюрер выглядел хорошо и что в главной ставке он виделся со своим родственником, принцем Филиппом, с которым его связывала сердечная дружба.
О здоровье и хорошем самочувствии Бориса говорил послу и личный пилот фюрера Бауэр, который прилетал за царем и останавливался в доме Бекерле. С ним прибыл советник посольства Бренер, кавалер ордена "Рыцарский крест за храбрость", полученного за бой под Эль-Аламейном в Африке. После ранения эта награда помогла ему стать советником посольства по особым поручениям. Бренер, который сопровождал царя, рассказывал, что Его величество и фюрер имели продолжительный разговор наедине. О чем они говорили, никто не знает. Бренер полагал, что обсуждался вопрос о взаимной информации. На следующий день царь прибыл со всем семейством на аэродром. Дети изъявили желание осмотреть самолет. И их желание исполнили. Его величество, царь Борис, был в хорошем расположении духа, шутил с сопровождающими его лицами, подбадривал сына - вот подрастешь, станешь смелым пилотом. С того дня до смерти царя прошло двенадцать дней, а молва пыталась их забыть, будто их никогда не было. За работой и заботами Бекерле не заметил, как стемнело. Лишь когда мрак встал за окном и прислуга начала опускать черные шторы затемнения, он понял, что уже поздно. Эти шторы усилили духоту, и он подумал, что хорошо бы принять ванну. Несмотря на то что вчера прошел дождичек, на дворе было душно.