Она торопливо схватила штоф и стала его трясти над глиняной глазированной тарелкой. Из горлышка посыпались мелкие, словно пуговки, и красные, как сотникова борода, рыжики.
Сотник потянулся вилкой к тарелке. Хозяин удержал его:
- Рыжички, дорогой гостенек, идут только со стопкой, и не с малой, а с большой. Нуко-ся!
У воеводы, когда выпили, занялся дух, и он поспешил хлебнуть квасу. А гость, отведав рыжиков, помотал от удовольствия головой, придвинул тарелку к самому носу и набросился на каргопольское лесное диво. И после мясного, рыбного, медовых пряников да масленых колобов пошли у него без задержки в утробу и рыжики. Сотник ел и жмурился от удовольствия:
- Мм-м-м… вот так харч! Вот так скус! На Москве не едал таких!
- Такие только в наших сосняках после дождя вылупливаются, - певуче тянула хозяйка, щуря, словно сытая кошка, хмельные глаза на гостя.
Воевода обернулся к двери, хлопнул в ладоши. Появился заспанный Молчан. Данила Дмитрич подал ему стопку вина, кусок пирога. Молчан выпил, крякнул.
- Кличь песельниц! - приказал воевода.
- А не поздно ли? Уж спят, поди, девки!
- Кличь. Буди всех!
Молчан ушел.
Хозяйка отправилась на кухню и велела Марфушке, сидевшей за прялкой, принести из подклета холодного квасу, а после вернулась к столу и полюбопытствовала:
- А ты, гостенек, жонку имеешь ли? И есть ли робята?
- Есть и жонка, и робята, - ответил Петрищев. - Оженил меня батюшка рано, еще и осьмнадцати годков не было.
Петрищев икнул, погладил себя по тугому животу и посмотрел на хозяина. Тот чуть-чуть покачивался на стуле.
- Огруз маленько, - оправдывался воевода, заметив взгляд гостя. - Ништо, пройдет. Холодного квасу изопью - пройдет.
- Хочу молвить тебе слово тайное, - признался сотник в приливе пьяной откровенности.
Воевода махнул рукой жене:
- Поди, изладь постели.
Ульяна ушла. Воевода придвинулся вплотную к гостю, приготовился слушать.
V
- Ш-ш-ш - шуршали на улице сухие снега. Перекати-полем метались они в потемках над стылой землей. Наружный караул возле съезжей не выдержал, покинул на какое-то время пост. Неуклюжие в овчинных тулупах, стрельцы, будто вывалянные в снегу, зашли в сенцы, в заветерье. Тут потише.
На воротней башне стоял опять Косой. В слуховое оконце врывался ветер со снегом, который залеплял стрельцу глаза, леденил щеки. Косому надоело пялить глаза во тьму. Ворота заперты крепко-накрепко, вокруг стен ни одной живой души. Стрелец поднял клок пакли и заткнул им оконце. Стало темно, как в чулане, и тихо. Косой сел было на чурбан вздремнуть, но пакля вылетела из оконца, будто кто ее вытолкнул. Как ядро из пушки, снежный клубок ударил в лицо. У Косого занялся дух. Чертыхаясь, он нашарил под ногами затычку и стал снова заделывать оконце. Успокоился, сел в обнимку с бердышом. Хорошо теперича дома, - думал он. - Ониська, жонка, и все пятеро чад забрались на теплую печь, укрылись шубными лопотинами и спят себе. А ты сиди тут, яко узник в темнице… Собачья служба!
Болотников очнулся, почувствовав как коченеют руки и ноги, встал, сунул руки в рукава и заходил по коморе, звеня цепью.
Стрелец, услышав шум, заглянул в окошко, посветил фонарем и встретился взглядом с узником. Тот смотрел не мигая, с неприязнью, хмуро.
- Почему не топите печь? Дров жалко? - спросил Болотников.
- А тута тебе не боярские палаты, чтобы жарить печи, - стрелец попался сварливый, злой. Он и сам порядком зазяб, но возиться с печью ему было лень. - Звончей греми железами - теплей будет!
Иван Исаевич отвернулся, подумал: Хоть бы соломы добавили! Проклятое отродье! Жалеют солому или умыслили меня холодом сморить?
Мерзко, знобко, голодно. Шумит в голове, все тело ломит. Болотников быстрее заходил по коморе, задвигал руками, заповодил плечами. Кровь заструилась лучше, немного согрелся.
Что ждет его? Казнят? Бросят в монастырский застенок навечно?
Ничего не говорят.
Воевода молчит, только враждебно щурит свои нахальные глазищи. Московский сотник носа не кажет. Верно, уехал.
Здесь, видать, долго не продержат. Либо увезут, упрячут подальше, либо… Иван Исаевич не мог примириться с мыслью о близкой смерти. Не то чтобы боялся, нет! Не хотелось погибать в неволе. Душа тосковала по делу, по свободе. Пасть в ратном: бою - святое дело. А так… зазря…
Может быть, завтра потащат к виселице либо на плаху… И никто не знает, что он здесь сидит. И он не знает, куда привезли, что это за место такое лютое, полуночное, вьюжное… И стрельцы неповоротливы, языки суконны, мозги бараньи. Не то, что московские, бойкие. Глушь, видно… Далекая, беспросветная глушь…
Как отсюда вырваться? Вернуться бы в леса под Рязань, собрать уцелевших друзей-товарищей, копить силы, оружие.
Один раз не удалось скинуть Шуйского - в другой надо попытать ратного счастья. Опыт приходит не только с победой, а и с поражением. Видней становятся просчеты да промашки.
А были ли они? И в них ли дело? Может, еще не созрела Русь для того, чтобы скинуть боярское ярмо?
Снова вспоминается: летит он на белом коне Турке впереди тысячеликой своей рати на стрелецкие ряды, высланные царем под Кромы. Слева в обход идут, вырвавшись из леса, конники Илейки Муромца, справа - Истомы Пашкова. А позади бегут пешие воины - холопы, черносошные, казаки. Блестят тысячи копий, сабель, колышутся рогатины, вилы, самодельные пики, трезубцы, фузейные стволы…
Болотников врубился в стрелецкие ряды. Сверкает острый хорезмский клинок, добытый в бою. Чувствует Иван Исаевич силу в себе неодолимую, крушит царевых приспешников.
Налетели конники войска Болотникова, и стрельцы дрогнули, смешались, рассыпались по полю, показав спины.
Белый Турка мелькал после под Калугой, на вытоптанных полях у реки Лопасни, рвался на нем Болотников к Москве. Она была уж близко, казалось, вот-вот влетит его аргамак через ворота в Кремль…
И тут - измена. Прокопка Ляпунов да Истома Пашков почуяли силу на стороне царя и перекинулись к нему. И другие тульские да рязанские дворянишки стали посматривать в сторону.
Зачем тогда шли к нему? Хотели власти? Думали насолить Шуйскому? А потом спохватились, смекнули, что полетят их головы с плеч, и пошли к царю с повинной.
Их горстка против всего войска Болотникова - капля в море-океане. А все ж таки неприятно… Измена всегда точит сердце, как червь, как змея ядовитая.
В ноябре на правом берегу Москвы-реки белый аргамак споткнулся, тяжело раненный в шею сабельным ударом, и Иван Исаевич пересел на каурого дончака. И тогда Истома Пашков повел свой отряд против Болотникова.
Глупец! - укорял Иван Исаевич себя. - Как ты мог надеяться на лживых дворянишек? Когда они держали свое слово? Да и в них ли сила, в них ли главная опора? Только простой народ не подведет, не выдаст!
Почернел от недосыпания, от забот, сплотив поредевшее войско, снова кинул его в бой. Но пришлось отступить в Коломенское…
Как зерно на мельнице сыплется в постав днем и ночью, так и воспоминания текут длинной чередой. Иван Исаевич многое передумал, шагая по коморе.
Мало было сил, мало оружия. Войско не обучено. Готовиться к походу было некогда.
Горько, тяжело. И ничем теперь дела не поправишь.
И все-таки он удивлялся могучей силе восставших. Как ураган, как мощная летняя гроза потрясали они Русь, подминая в начале похода под себя царские полки. Как близок он был к Москве!..
Может быть, потом кто-нибудь другой повторит, продолжит начатое им? Пускай ему сопутствует удача и ратное счастье!
Эх, если бы выбраться на волю. Но как?
Петрищев говорил негромко и внушительно:
- Вору Ивашке Болотникову должон быть скорый карачун.
Воевода молча кивнул.
- Государь-батюшка Василий Иванович хотел с ним свести счеты ищо раньше. Ведомо мне: позвал он лекаря немца Фридлянда и повелел ему тайно сего сермяжного бунтовщика зелием отравить, яко крысу амбарную. А немец, чтоб ему леший все ребра переломал, свершить то отказался и убег… Царской воли ослушался…
- Ах, немчура поганая! - вскинулся Данила Дмитрич, - ах, ослушник! Четвертовать его мало!
- И государь послал его за ослушание в Сибирь. Пущай там, за Камнем, хорохорится середь медведей.
- И поделом!
- Тако вот…
- Ну, ежели кончать вора, то мы это в силах, - чуть заплетающимся языком говорил воевода. - Скажу слово Ефимке Кисе - и все. Хучь петлю на шею да на осину, хучь нож под сердце или голову под топор на плаху. Волю государеву исполним немешкотно.
Марфушка в это время возвращалась из подклети со студеным шипучим квасом в кувшине. Приоткрыв дверь и услышав разговор, она затаилась: разбирало любопытство.
Илья Петрищев перешел на полушепот:
- Петля, ножик - все лишне. Велено знаешь что с вором учинить? Глаза ему выколоть, чтобы не зарился на цареву власть да добро боярское, а после - в прорубь. Живьем!
Воевода знобко передернул плечами. Марфушка обомлела и чуть не выронила тяжелый кувшин. Набравшись смелости, она потянула на себя дверь. Та заскрипела. Воевода рявкнул:
- Кто тут?
- Это я, Марфушка, - пролепетала девушка. - Матушка боярыня Ульяна Петровна велела квасу холодного принести, дак вот он…
- Ставь на стол и убирайся! Не ко времени и не к месту шляешься тут!
Марфушка поставила квас и исчезла, как мышь. Воевода проверил, плотно ли заперта дверь, и сел на место. Из покоев вышла хозяйка. Медоточивым голосом, улыбаясь, сказала:
- Все излажено, муженек. И сенную девку не будила, сама взбила перины. Что дале велишь?
- Сядь! Налей нам португальского, заморского.
А потом Молчан привел песельниц - стрелецких жонок да дочерей, живших в крепостце. Женщины, заспанные и недовольные тем, что их подняли с постелей в такую глухую пору, однако не осмеливающиеся перечить воеводе, стали полукругом в обеденной палате. Шуршали сарафаны, блестели кокошники да перевязки, унизанные бисером. Воевода обернулся к ним:
- Потешьте, голубы, гостенька моего! Спойте ему про добра молодца. Да позвончей! Чаркой не обойду, серебром не обделю!
Песельницы переглянулись. Из ряда вышла невысокая, толстая Ониська - жена Косого. Нос едва виднелся между круглых румяных щек, голубые, большие под светлыми бровями глаза блестели. Она завела:
Вдоль по улице молодец идет,
Вдоль да по широкой удала голова…
Хор подхватил голосами разной высоты:
На молодце синь кафтан,
Опоясочка-та шелковая,
На ем шапочка та бархатная,
Опушечка черного соболя…
Песельниц отпустили лишь под утро, угостив пивом и медом и дав по серебрушке. Данила Дмитрич, отяжелев, лег на лавку, застланную ковром, тут и уснул. Ульяна сунула ему под голову подушку и накрыла шубой. Московский гость едва не на карачках добрался до горницы и плюхнулся, не раздеваясь, на широкую кровать, на перину.
VI
Марфушка ощупью поднялась по приступкам на печь, где похрапывала стряпуха Прасковья. Девушка улеглась рядом, почувствовала приятное тепло горячих кирпичей, согрелась. Но в душе было знобко и жутко от слов московского гостя, которые она услышала нечаянно.
Неужто узнику очи выколют и в прорубь его посадят? Не жалко им будет учинить такое с человеком? - думала она.
Долго еще ворочалась Марфушка на печи, уснуть не могла почти до рассвета. А на рассвете ее кто-то потряс за плечо. Открыла глаза - перед ней Молчан.
- Встань, Марфушка, божий дар! Приди ко мне, я те работу дам.
Молчан ушел. Марфушка сошла с печи, достала из закутка теплые катанки, обулась, плеснула в лицо холодной водицы, заплела косу и прошла в коморку Молчана. Тот сказал:
- Возьмешь ведро с горячей водой, вехоть и пойдем со мной.
- Куда? - спросила девушка.
- Полы мыть в съезжей.
- Тамотка никогда не мыли полов!
- Велено! Ноне праздник - сретенье. Пресветлый день: зима с весной здороваются. Вот и велел воевода всюду порядок наводить с утра пораньше. И в доме мытье, и в конюшне чистка, и в овчарне… ну, и в съезжей тоже. Собирайся не мешкая!
Долго ли Марфушке собираться? Наполнив деревянное ведро теплой водой из корчаги, стоявшей всю ночь в печи, взяла вехоть из сухой травы-осоки, голик и пошла следом за Молчаном. Тот нес в бурачке речной песок-дресву.
Сретенье! Всегда в этот день бывает солнечно и весело. На улице у лужиц гомонят воробьи, по крышам крадутся коты, принюхиваясь к талому снегу, жмурясь от солнца. Но в этот год все иначе.
На дворе вьюжит, птицы куда-то попрятались, котов не видно - греют бока о кирпичи на печках в избах. Люди не вылезают из тулупов и полушубков. Пробираться в дальний угол крепостцы, да еще с ведром, было нелегко. Марфушка старалась ступать за Молчаном след в след и все же набрала в катанки снегу. Сарафанишко пузырился от ветра. Однако добрались до съезжей благополучно.
В караулке на лавке дремали два стрельца. Свеча оплыла, фитиль коптил. Молчан, послюнявив пальцы, снял нагар. Что-то шепнул стрельцам - те засуетились. Зажгли слюдяной фонарь, убрали со стола судки из-под еды, хлебные корки. Один из стрельцов отодвинул засов и, отворив дверь в комору, приказал:
- Выходи!
Узник неторопливо поднялся, спросил:
- Куда поведешь, стрелец?
- Не дале порога. Вымыть пол велено!
Узник удивленно приподнял бровь, вышел в караулку, гремя цепью. Другой стрелец с саблей наголо стал у входа. Болотникову велели сесть на лавку, он сел и не без любопытства посмотрел на поломойку - юную девушку с большими испуганными глазами. Она украдкой тоже взглянула на узника и удивилась его тонкому белому лицу, ясному взору, доброй усмешке. Подумала: Господи! Ничегошеньки-то он не ведает! Ведь эти глазыньки собираются выколоть! За што такая мука?
Она отвела взгляд, подняла ведро и вошла в комору. Молчан сгреб в охапку прелую солому и выбросил ее на улицу.
Марфушка подметала пол березовым голиком и думала, что этот узник никак не похож ни на татя, ни на пьянчужку. И когда выносила мусор, то еще раз посмотрела на него, а он обдал ее теплом грустных и лучистых глаз, будто отец. И часто-часто забилось сердце у девушки-сироты, одинокой горюхи.
А потом, гоняя воду по шершавому полу, она плакала. Плакала горькими слезами от жалости к этому человеку. Иногда, распрямившись, утирала украдкой слезы рукавом, но как только наклонялась, они опять застилали ей глаза, и она плохо видела, где уже помыто, а где еще нет. Собравшись с силами, она перестала плакать и злым голосом крикнула стрельцам:
- Принесите еще воды! А эту вылейте!
Но стрельцам отлучаться было нельзя, и за водой к колодцу пошел Молчан. Марфушка вымыла пол, натерев его дресвой, притащила с улицы дров, затопила печь, укорив стрельцов:
- Лень вам топить, жидкобородые!
Молчан приволок в комору охапку свежей соломы. Стрельцы ввели узника и закрыли за ним дверь на засов. Узник выглянул в решетчатое окошко и сказал Марфушке:
- Спасибо тебе, девица!
Стрелец захлопнул ставенек оконца и крикнул в сердцах:
- Разговаривать не велено!
Молчан взял Марфушку за руку:
- Пойдем, божий дар! Полы вымыла добро. Получишь за работу обновку!
И уже на улице, когда пробирались по тропке к воеводским хоромам, он наказал:
- О том, что ты была в съезжей и что там видела - молчи! А то воевода вырвет те язык!
Марфушка, вернувшись на кухню, залезла на печь и долго лежала неподвижно, глядя на закопченный потолок, по которому пробегали тараканы. Стряпуха Прасковья тоже собиралась мыть пол на кухне. Марфушка решила немножко отогреться, а потом пособить ей.
Ей было жалко узника. Она думала, как ему помочь, и ничего не могла придумать.
В тот день в съезжей хорошо натопили печь. Болотников удивился тому, что ни с того ни с сего тут вздумали наводить порядок. Приход девчонки и мытье пола внесли какое-то разнообразие в томительное житье узника. Иван Исаевич размышлял: К чему бы это стрелецкие вороны вздумали заботиться о порядке? Может, ждут знатного гостя, а может, завтра большой праздник? Он плохо знал праздники и не мог вспомнить ни одного. Да и счет дням он давно потерял. Все дни были до отвращения однообразны. Смена света тьмой и тьмы светом под улюлюканье вьюги.
Он выждал, пока солома нагреется, лег и закрыл глаза. Вскоре принесли еду. На этот раз к воде и хлебу добавили две ржаных шаньги, испеченные на конопляном масле. Болотников не притронулся к еде. Он неподвижно лежал в своем углу до вечера.
Метель за стеной по-прежнему шебаршила сухим снегом. Сменился караул. Новый стрелец заглянул в окошко, на месте ли узник. Стрельцы поговорили промеж собой, посмеялись, и опять стало тихо. Болотников явственно различал посвист ветра на улице и неторопливые шаги наружной охраны.
Тягостное, недоброе предчувствие с утра не покидало узника, щемило душу. Иван Исаевич немного отлежался, стало ему лучше. Очень хотелось снять кандалы, разуться, дать отдых ногам - с самой Москвы не переобувался. Он попробовал оковы, мертвой хваткой сжимавшие ноги у щиколоток, помрачнел и в приступе ярости стиснул зубы и лег ничком на солому.
В караулке послышался шум, разговоры. Дверь в комору приоткрылась, и вошел саженного роста мужик. Он опустил на пол мешок, в котором звякнуло железо. Следом другой внес небольшую походную наковальню. У дверей с плетью стал Ефимко Киса.
Мужик, что внес мешок, вытащил из него тяжелую толстую цепь с массивными оковами, изготовленными будто на медведя.
- Ну-ко, подымись, человече! - сказал мужик. - Велено перековать тебя!
Болотников вскочил, прислонился к стене, с ненавистью глядя на мужика и на новые кандалы, которые по виду были много тяжелее старых.
- Боитесь, что убегу?
- Не перечь. Воевода наказал перековать, - повторил мужик.
- Делай, как велят! - прикрикнул Киса, зло блеснув глазами.
Болотников молча стоял. Киса отошел от двери. В комору ввалились двое широкоплечих молодцов в одних холщовых рубахах. Они проворно схватили узника, положили на пол. Он повел было плечами, но руки ему заломили, связали. Суставы хрустнули. Кузнец принялся за дело. Снял старые кандалы и, ловко орудуя молотом, набил новые. Потом сложил инструмент и старые оковы в мешок и пожелал:
- Носи на здоровье! Век не сносятся! Обнова - что надо!
Кузнец, его подручный и Киса ушли. Молодцы в холщовых рубахах развязали узнику руки и тоже вышли, беспокойно оглядываясь. Снова загремел засов. Иван Исаевич сидел на охапке соломы темнее тучи, весь охваченный колючей и бессильной злобой.
Поздно вечером в съезжую пришли Ефимко Киса, пятеро стрельцов, воевода и сотник. Воевода и Петрищев пошатывались, от них пахло вином. Данила Дмитрич сам отодвинул засов и дал знак Кисе и стрельцам входить в комору.
Болотников почуял недоброе, хотел вскочить на ноги, но не успел: навалились стрельцы. Он все-таки изловчился, сунул одному кулаком в челюсть. Стрелец лязгнул зубами и упал к ногам воеводы.
- Руки, руки ему вяжите! - крикнул воевода.
Ему скрутили руки, придавили к полу плечи, ноги, голову - не шелохнешься. Кружка с водой опрокинулась, на хлеб кто-то наступил ногой…