5
– Пить хочется, – сказал Пацевич и, отвинтив горлышко фляги, глотнул раз, глотнул два. Жаркий ветер донес до Евдокимова запах крепкого раки, но юнкер сделал вид, что не понял этой "жажды" полковника.
– Казаки спешились, – доложил он. – Вторая сотня уже в перестрелке!
– Вижу!..
Случилось то, что издалека предвидел Ватнин: казакам пришлось слезть с лошадей и драться в пешей цепи, наравне с солдатами. ("Трудно объяснить, – замечает один исследователь, – к чему Пацевичем была взята пехота. Ведь благодаря этому обстоятельству наша кавалерия была употреблена в пешем строю".)
– Бей на выбор! Ближних бей! – кричал Карабанов, и тут же мимо него, проскочив между локтем и грудью, пролетела хвостатая пика.
Налетевший сбоку турок-"сувари" распластал голову ставропольца ятаганом – и захохотал, скаля зубы, довольный. Дениска выбил его из седла меткой пулей и, шаря по карманам за свежей обоймой, побежал дальше. А рядом с ним, крича и падая, спотыкаясь о мертвецов, штыками и выстрелами баязетцы старались задержать турецкие цепи…
– Лошадей береги… Чужих не выпускай! – орал вахмистр Трехжонный.
И все бегом, бегом.
А голова повернута назад, назад.
Били сбоку.
Припадали на колено.
Взмах.
С налету.
По-разному.
Только бы задержать…
Ох, как страшно свистят ятаганы, полосуя по живому кричащему мясу!
– Пики – в дело! – орал Карабанов. – Какого черта вы только палите?..
Турецкие всадники плясали неотступно от русской цепи. То один, то другой вырывался вперед, косо взмахивая саблей. Есть: еще один неверный шлепается в песок, окрашивая его неверной кровью…
Рядом страшно ругался Дениска:
– А, в суку их… Ни за грош пропаду… Не лезет…
Карабанов сгоряча схватил его винтовку. Приклад потный, скользкий. Клац-щелк затвором – выбил обойму. Ну, конечно, штабные умники: к "снайдерам" добавили патроны ружей "генри-мартини".
– Беги… зарубят! – крикнул поручик казаку. – Хватай у мертвых… Видать, мало еще бьют нас! Гробовщики у нас, а не генералы…
И опять – бегом, бегом…
Только изредка остановишься…
– Трах!.. Трах!.. – и беги дальше…
Под ногами то зыбучий песок, то глыбы камней, потом кустарник схватит за ноги и путает тебя, будто берет в свой плен.
– Не подпущай ближе! – истошно орал Трехжонный.
Со звоном вылетают пустые гильзы. Ломаются пики и трещат, как береза в жарком огне. А горькая пыль виснет, словно желчь. И кто-то упал на упавшего… И турки визжат…
– Трах!.. трах!..
Солнце, солнце, проклятое солнце: до чего же оно безжалостно в этот день!..
– Дай воды! Глотнуть только!
– Беги! Нашел время – пить!..
– Алла!.. Алла!..
– Братцы!.. Ай, ай!..
Вот эта война: только тогда и узнаешь ее, когда тебя бьют. Это тебе не "зелененькая книжечка" генерала Безака! И поручик Карабанов, как рядовой казак, бежал сейчас в редкой цепи… Он – бежал. Кто бы мог подумать? И ни гордости. И ни позора. И ни желания умереть. И ни желания жить. Все это он оставил еще там – возле глиняной стенки…
Просто – бежал. Мог бы – и полетел, кажется.
– Трах! – Нет: на этот раз промазал…
Ватнин, дорожа своей сотней, отвел ее за пехотное каре. Но скоро увидел, что солдаты гибнут, не в силах противостоять, и тогда он снова спешил казаков, велев пристроиться к правому флангу.
– Братушки, – наказал он, грозя им нагайкой, – чтобы мне раненых не было: берегите себя, станишные!..
Круто забегая за фланг русской колонны, в отдалении на бойкой рыси прошел отряд турецкой конницы. В центре аллалакающей оравы высоко развевался бунчук Кази-Магомы-Шамиля, и Ватнин понял: бунчук неспроста – сейчас ударят во фланг, закружат сбоку сабельщиной и воем…
– Где полковник? – хрипло спросил он Евдокимова.
Юнкер повернул к нему постаревшее лицо; там, где раньше играли на румяных щеках милые ямочки, теперь косо прорезались жесткие морщины.
– Полковник? – Юнкер вытер мокрую от пота ручку револьвера. – Не знаю. Наверное, в каре…
Пацевич, сунув руки в карманы мундира, ссутулив широкую спину, шагал в самом центре отряда. Шалые пули, залетающие сюда, безжалостно валили рядом с ним солдат и милицию, но он словно не видел этого: руки в карманы, фуражка на лоб, глаза в землю, – так он шел, главный виновник этой трагедии…
– Что вам, сотник? – спросил он, берясь за флягу. – Мне сказали, что вас уже убили…
– Господин полковник, – доложил Назар Минаевич, – бунчук ползет справа… Ежели вон энтот отрожишко, – и сотник махнул против солнца, – не захватим, тогда обойдут нас. Прикажите казакам на коней, чтобы мы его взяли!
Пацевич перешагнул через солдата, который упал перед ним и задергался в страшных корчах.
– Эк его! – пожалел полковник. – Впрочем, нет: мы дойдем до Баязета и так, оставьте сотни в пешей цепи.
Колонна, истекая кровью, медленно отползала к Баязету. Но как ни усиливай шаг, уже не оторваться от насевшей конницы. Отряд редифов, под бунчуком Кази-Магомы, замкнул отряд с фланга, и растерянный Пацевич даже не стал выслушивать доклад Евдокимова.
– Отстаньте от меня! – выкрикнул он. – Я-то здесь при чем? Обращайтесь к Хвощинскому.
– Нет! – настоял юнкер. – Вы должны знать, что теперь мы окружены с трех сторон. Я сейчас пойду, полковник, чтобы умереть, но – помните: эта резня – дело ваших рук!.. Прощайте!..
Пули теперь пронзали колонну с трех сторон: с тыла, который, точнее, сделался фронтом, и с флангов. Солдатские шеренги, встав спинами к центру каре, отбивались с ожесточением. Мало того – они должны были еще и двигаться дальше, – Баязет лежал где-то невдалеке, высоты Зангезура уже синели прохладою острых вершин…
Но постепенно передовые застрельщики и казаки под частыми ударами пик и ятаганов падали мертвыми; выставив штыки, вторые и третьи шеренги заменяли павших, и строй начал ломаться.
Колонны теперь обращались в толпу. Шаг людей участился, переходя временами в постыдный бег. Стрельба сделалась беспорядочной. Целились через головы.
Курды врывались уже в середину цепи. Многие раненые, просто измученные усталостью и жаждой люди начали отставать. Правда, они еще отбивались, но, расстреляв патроны, иногда сами ложились на землю…
Очевидец свидетельствует:
"…Обливаясь поґтом, падали без чувств; иной, завидя подскакивавшего всадника, под влиянием потери сил, вскрикивал только: – Прощайте, братцы!.. – и тут же валился, проколотый турецкой пикой. Курды пользовались тем, что ближайшая к ним цепь сама собой формировалась из отсталых и слабо раненных, а потому и врывались в нее, безнаказанно рубя ослабевших, но не сдающихся солдат".
Критический момент наступил.
Толпа, даже когда она не сдается, – все-таки толпа, а не войско. Это было понятно каждому офицеру.
Понял это и полковник Пацевич. Когда вахмистр Трехжонный, проломившись через толпу, крикнул ему: "Ежели умирать, – так прикажите остановиться! Умрем здесь, – но только не бежать чтобы!" – тогда полковник задумался.
Сначала посмотрел на небо, с которого потоками лился удушливый яркий зной, вытер мокрую лысину. Мутно глянув на вахмистра, Адам Платонович поднес к губам флягу. Но турецкая пуля тут же выбила флягу из его пальцев.
– Я… болен. Да. Правда, – сказал он. – Не в мои годы переносить такое… Передайте Хвощинскому, чтобы он взял командование на себя!
И, снова сунув руки в карманы, полковник забился в самую глубину войска – прекрасного войска, которое он превратил в бессмысленное стадо…
6
– Хорошо, – согласился Хвощинский, и щека его нервно передернулась. – Хорошо. Я принимаю командование… Объявите солдатам, что отныне веду их я! Раненых – в середину, пики и штыки – в дело!
Он широко раскинул руки, словно пытаясь задержать отступавших, и – в редких паузах затишья – прокричал:
– Братцы мои, не давай ему подходить на пику!.. Резерва не будет: ты бей, а не отбивайся!..
– Наконец-то! – обрадовались солдаты. – И не такое бывалоча: старик не выдаст – отобьемся!..
За этой сутулой спиной, что обтянута такой же белой рубахой солдата, отгремело уже немало дел русской армии: походы на Самарканд и Хиву, горечь поражения в балках Инкермана, покорение мятежной Бухары, жуткие битвы с мюридами Шамиля в скалах и, наконец, проклятый Баязет – он тоже за ним…
– Казачьих сотников – ко мне! Живо!..
Ватнин и Карабанов уже вертелись перед ним на лошадях, оба без фуражек, потерянных в суматохе, грязные от пыли, охрипшие от ругани и озверелые.
– Господа, – сказал им Хвощинский, нащупав пулю, засевшую под шкурой на холке его коня. – Слово теперь за казаками… Пехоту я двину вперед. На переправе – перестроение. А вы, сотники, ударьте по этой сволочи с флангов… Хоть духом святым, но чтобы османы были задержаны! Как хотите, господа, это уж ваше дело…
Ватнин оглядел взбаламученное море солдатских голов, среди которых мелькали мохнатые папахи.
– Собрать нелегко, – заметил есаул. – Размельчала сотня, всяк по себе драку ведет…
– А вы, Карабанов, – добавил Хвощинский, – ваша сотня и без того истрепана, берите еще милицию и хоперцев… Ну, господа, целовать вас я не буду, вы должны вернуться живыми… С богом!..
Казаков – правда, не сразу – удалось стянуть, кое-как вырвать из драки, посадить на коней, отвести подальше от гущи сражения, чтобы они немного успокоились. Увидев себя снова в седлах, выравнивая лошадей и пики, люди приободрились.
Карабанов не спеша проезжал вдоль строя, вглядывался в казацкие лица и… подводил под своей жизнью последнюю красную черту. Она как смерть, которую он сейчас встретит, и пусть уж другие подсчитывают за него: заимодавцы вспомнят долги, а женщины вспомнят ласки, враги – пороки, друзья – тихие вечерние беседы.
А в итоге была просто жизнь!..
И тут ему стало страшно. Такого страха еще никогда не испытывал. Тряслась спина, вдруг лязгнули зубы и мелко забилась каждая кость. Казалось, ребро за ребро задевает…
– Дрожишь, проклятый скелет? – сказал Карабанов, выдергивая шашку из ножен. – Погоди, ты затрясешься еще не так, когда узнаешь, куда я тебя сейчас поведу!..
Одним дыханием ахнули люди. Гикнули, свистнули. Под дружным ударом копыт вздрогнула земля. Пыль присела, словно в ужасе. Вытянулись в полете диковатые казацкие кони.
И по камням – цок-цок-цок!
И по солончакам – топ-топ-топ!
И по траве – шух-шух-шух!
– Руби их в песи, круши в хузары! – Это кричит Ватнин (его сотня идет справа).
А впереди, ошалело вскидываясь, жеребец поручика: глаза как два яблока, морда в бешеной розовой пене, и копыта саженями охватывают землю: одна, две, три…
"Сколько их там еще будет?.."
Хороший жеребец и шашка острая – спасибо Дениске, хорошо наточил.
– А-а-а-а-а-а-а! – настигало поручика. Уже не страшно. Смерть так смерть. Судьба! Как говорил Некрасов? – "Наплюем судьбе в ее длинную противную бороду".
Все ближе, ближе, ближе…
– Бери на пики, ребята! – крикнул Карабанов.
Цок-цок-цок…
Топ-топ-топ…
Шух-шух-шух…
Вот сейчас сшибутся, закружат в горьких полынных запахах и топот коней сгинет в ненастье полыхающей кровью стали.
Карабанов закрыл глаза.
Открыл.
– Вон того, – решил сразу, – рыжего…
Сшиблись!
Коротко всхрапнул Лорд, скрестились два лезвия. Только – вжиг, вжиг, хрясть – и присел рыжий курд в седле, косо хлестнула кровь.
– Алла! Алла!..
– Бей их, станишные!..
– Суворовские, не выдавай!..
– Ля-иллаха-илля-аллаху!..
– Крести их накрест!..
– Вздымай яво!..
– Куды, стерво? Лежи…
– Замолчь, курва!..
– Дениска, вжарь эфтому!..
Дело привычное, дело лихое. Рубились отцы их, рубились деды. Еще прадеды хвастались с печки о былых с басурманами сечах.
– Руби их! – слышался голос Ватнина, и Карабанов, уже не человек, а комок, почти сгусток силы и нервов, знал только одно:
…влево – вправо…
…раз – два…
…снизу – сверху…
…в песи – в хузары…
Лязг и стон висел над ордою. Вместо турецкой рожи – один сплошной рот, кричащий от боли.
Все смешалось в этой свалке. Какие-то зубы, чьи-то рваные спины, где-то сейчас Баязет, при чем тут Аглая, почему я Карабанов, если повсюду – о д н о.
– А-а-а-а-а-а-а!..
И – звон. И – кровь. И – все…
Но вот ударило что-то сбоку, и это была уже его кровь. Кровь его матери, кровь его отца. Карабановская кровь. Билась она толчками у левого плеча. Вот тогда глянул вокруг поручик и понял, что не уйти. Мелькали, как в дыму, разъяренные курды, крестя перед собой ятаганами воздух.
– Дениска!.. Дениска… sauvez-nous la vie!.. – молил Карабанов о помощи, отбивая удары, и уже не ощущал того, что кричит по-французски.
И тут горячка схлынула. Он понял, что один. И тот, конопатый, гвозди пропил и будет жить. И завтра кобылу свою пропьет. И не умрет. А он вот его избил, и сотня отвернулась, и никто не придет на помощь.
И это уже конец, это уже – смерть…
………………………………………………………………………………………
"Люди, люди, почему вы меня забыли?.. Люди, хорошо ли вам без меня?.. Люди, я хочу быть с вами… Люди, покажите мне дорогу к себе… Люди, сжальтесь надо мною!.."
………………………………………………………………………………………
И тот, конопатый Егорыч, что пропил ящик гвоздей для подковки, – он пришел, проломился, а за ним другие, и, разбросав шашками ятаганы, они избавили его от верной и лютой смерти!..
Турецкая орда до поры была остановлена. Чего это стоило уманцам и хоперцам, знают только сухие ветры, что по ночам сползают с гор в голубые долины; помнят пустынные орлы, клевавшие светлые русские очи, да еще долго-долго, до гробовой доски, не забудут их матери с Дону, Кубани да Терека…
Пехота уже подходила к переправе. Хвощинский правильно рассчитал казацкую ярость – ее хватило с избытком, чтобы прикрыть отступление солдат. Оторвавшись от курдов, всадники на рысях возвращались обратно; колонны скорым шагом стягивались у реки.
Здесь готовилось перестроение.
Уже стоя по пояс в воде, Хвощинский грозными окриками наводил порядок:
– Эриванцы, отойти правее… В колонну!.. Оружие на плечо!.. Подтяните раненых!.. Раненых вперед!.. Кто там лезет скопом?.. Евдокимов, следите за строем!
И юнкер Евдокимов поначалу не мог понять – зачем это нужно полковнику. Но если бы он лучше знал историю русских войн, то он бы, наверное, вспомнил, что говорил Кутузов-Смоленский: "К а р е – против мусульман! – завещал полководец потомкам. – Но при перевесе врага каре должно соединиться в к о л о н н ы…"
И солдаты Баязета выходили на другой берег, словно умытые живою водой: стройными колоннами, рота к роте. Хвощинский пропускал мимо себя солдат, покрикивал:
– Веселей, ребятки!.. Не замочи сумки… Береги патроны… Оглядись каждый… Не так уж и весело… Но не так уж и страшно!..
И вдруг упал, всплеснул руками. По воде быстро расплывалось красное пятно, тонкой струей убегая по течению. Полковника подхватили, вытянули на берег. Санитары раздвинули перед ним носилки, запахнули его войлочною кошмой.
– Я, кажется, ранен… да? – спросил Хвощинский и, выдавив первый стон через желтые зубы, цепко скрючил руки на животе.