Чурыня открыл рот… но вместо людской речи с языка сорвалось Навье слово. Не то, которым поднимались мёртвые. Иное…
…островок света. Колышущиеся тени вокруг… Тепло. Еда. Когда такие тени бывают в лесу, бывает еда… Воля Чурыни влилась в чужие, куцые, чёрно-белые мысли. Расправились крылья… и уже людскими глазами увидел слетевшего из ночной тьмы ворона, опустившегося на плечо Сивоусу, скрежетнув когтями по стальным кольцам.
- Вот так! - гортанно крикнула птица - и скрылась в ночи…
- Чурыня! Спишь, что ль? - оторвал его от воспоминаний голос Романа. Один гридень обращался к нему вот так, запросто. Вятичи с голядинами, да и Перегуда чтили избранника Велеса. Почтение приходилось принимать, не для себя - самого Чурыню с этого воротило - для Хозяина. Горазд, крещеный, всё еще боялся колдовства - хоть и уходить не хотел. Выживет - в монастырь, поди, пойдет. Каяться. Один Роман держался так, словно всю жизнь с навьими знался. Этот балагур крепко напоминал Чурыне его самого - до Пертова угора. Месяц едва прошел… а глядел, как на внука. - Игамас говорит, поганые не к орде повернули, а в лес дальше пошли.
Брови Чурыни изумленно поднялись. С чего это они? Страх позабыли? Хм, стало быть, напомнить надо. Сотня у них, и траченная к тому же. Ну так недосчитается орда той сотни.
Знать бы только, чего им в голову взбрело?..
Сотник ждал, стоя на коленях. Темник Бурундай нахмурился, затем лицо его просветлело, и он передвинул свою птицу Рух по чёрно-белой доске.
Тысячник Ганзор мгновенно двинул своего конника - и снял птицу темника с доски.
- Шах господину темнику, - голос Ганзора был мягок и сладок, как шербет.
- Отлично, мой милый Ганзор, отлично! - белозубо улыбнулся Бурундай - и неожиданным движением метнул вперед белого визиря, уничтожив черного всадника. - Шах и мат! - темник широко развел руки перед тем, как сцепить пальцы на животе.
Ганзор поднял вверх ладони в восторге:
- Господин темник - воистину непобедим! Истинное наслаждение наблюдать за его игрой.
- О, друг мой, я всего лишь ученик Непобедимого! - Бурундай сыто зажмурился, произнося эти слова. Все в войске прекрасно знали, как раздражает Непобедимого обычай Бурундая величаться его учеником. Знал это и сам темник - иначе, наверно, не повторял бы этих слов так часто и с таким удовольствием. - Но мы, Ганзор, заставляем ждать нашего друга Белкатгина!
Это нехорошо, Ганзор, нехорошо. Белкатгин, как твоя сотня?
- Всё отлично благодаря Джихангиру и Священному Воителю! - поклонился до самого ковра сотник.
- Отлично, мой друг, отлично. Видишь, как легко достигают возвышения отважные и преданные? Всего лишь одна поездка в лагерь Джихангира - и ты уже сотник.
Может, из шатра Бурундая поездка и виделась легкой, но седых волос после неё в косах Белкатгина крепко прибавилось. Впрочем, не темнику же говорить об этом. Вместо этого сотник вновь склонился в поклоне:
- Благодарю господина темника!
- А теперь, друг мой, у меня для тебя новое задание. Видишь ли, друг мой, мы скоро выходим на соединение с силами Джихангира, будет большой переход… а в седельных сумах уже пусто. Нам нужно зерно, друг мой, много зерна.
Белкатгин слушал темника с возрастающей тревогой. Фуражные сотни - десятки за зерном больше не высылались - уже обшарили всё, что можно, на день пути вокруг. Углубляться в лес дальше, оказаться в лесу после заката - смерть почти неизбежная. А если и избежишь… бедняга Ринчи избежал, прискакал в лагерь живой, только с прокушенной рукою - но зато с головой урусутского мертвеца. И где теперь Ринчи?
Сотнику Белкатгину из кипчакского рода Каепа очень хотелось дождаться следующего чина живым.
Вот только улыбчивого темника желания сотников занимали очень и очень мало…
- Так что, друг мой Белкатгин, ты со своей сотней отправишься в леса в сторону заката.
Дня два-три у тебя есть. Что до страшных урусутских мангусов, то они уже несколько дней не тревожили нас…
Потому что уже несколько дней никто не отдаляется от тумена на ночь, додумал сотник.
- …И, надо думать, переместились к лагерю Джихангира, на восход. Так что бояться, мой друг Белкатгин, нечего, нечего… Ты понимаешь меня?
- Да, господин темник.
- Отлично, мой друг, отлично. Можешь идти, милый Белкатгин, можешь отправляться прямо сейчас.
Кланяясь и покидая шатер Бурундая спиною вперед, сотник слышал его слова, обращенные к тысячнику Ганзору:
- Эта игра, друг мой Ганзор, необходима в обучении искусству полководца, необходима… и, кроме того, она развеивает дурные мысли.
Кроме хорезмийской игры, темник развеивал дурные мысли, раздирая чем-то огорчивших его людей лошадьми. Так что пожелания его исполнялись почти так же быстро, как приказы Непобедимого.
…Ни на какой восход мангусы не ушли. Теперь Белкатгин знал это совершенно точно. Они обрушились на село, где он собирался переночевать со своей сотней, сразу после заката. Не то чтобы это стало для Белкатгина крупной неожиданностью… но и ничего приятного в этом не было тоже. А вот что и впрямь было неожиданным - у мангуса в помощниках оказались неплохие лучники, стрелявшие из-за шагавших вперед мёртвых тел как из-за передвижных укрытий.
На счастье, Белкатгину вовремя пришла в голову хорошая мысль. Последние две дюжины из истребляемой сотни, с ним во главе, ворвались в стоявшую посреди села молельню. Там накрепко и затворились, вместе с черным жрецом. Кое-кто еще прятался по дворам - но их быстро нашли и прикончили урусутские мертвецы.
…Чурыня только крякнул от такой наглости поганых, а у Романа и вовсе борода на грудь отвисла. Догадлив сотник-то. Никто на Чурыниной памяти еще такого не затевал.
Чужаки было затеяли стрелять с колокольни, но лесовики-охотники быстро перебили им такое желание. Один чужак свалился с колокольни на крышу церкви, а оттуда съехал в снег, пробитый сразу двумя стрелами. Звонница церковная всё же не крепостная вежа, защита из ее перилец плохая. С другой стороны, и до тех, кто засел внутри, было непросто добраться. Мертвецы несколько раз пытались уже долезть до окон, да скатывались по обмерзлым бревнам. Поднятые, как крови отведают, куда как бойки становятся. Себя вспоминают, особенно - последнее, что перед смертью было.
- Батюшка навий воевода! - Ну вот и из огорода в воеводы угодил. Чурыня оглянулся. Не все поселяне при явлении его отряда попрятались по избам. Один вот мимо поднятых к нему подошел. Крепкий мужик с проседью в окладистой бороде ломал в кулаке кожаный колпак. Глаза - отчаянные.
- Дочек… дочек поганые похватали, с собой уволокли… не у меня одного - у Одинца, у Васяты, у Петрила… там они, с ними… Христом богом - выручи!
Чурыня только покривился на "Христа бога", да не пенять же человеку, ему сейчас не до того, чтоб слова подбирать. И что делать прикажешь?
- А дозволь, Чурыня Ходынич, я с ними потолкую, - подал голос Роман. - Они ж вроде промеж собою на половецком балакают, так я тот язык знаю.
Чурыня пожал плечами:
- Не тяни только. До света дело кончить надо.
Роман подъехал к церковным дверям, соскочил с седла, подошел к деревянным створам, ударил кулаком пару раз.
- Изыди, нечистая, свят-свят-свят! - заполошно раздалось из-за церковной двери. - Сгинь-пропади, погань лесная! Аминь, аминь, аминь - рассыпься!
- Ну это, батюшка, ты брось! - не без обиды подал голос Роман. - До нечисти поганой тебе рукой подать. У тебя в церкви хоронится. А я вот, к примеру, крещеный человек, православный.
И перекрестился, хотя сквозь двери церкви священник вряд ли увидел бы его движенье.
- Вот друг мой, Чурыня, он да, он нехристь. А уж дружина у него и вовсе… не к ночи будь помянута.
- Что ж ты, чадо, в одной ватаге с волхвом-нехристем да мертвяками поднятыми делаешь? - укоризненно спросили за дверью.
- Да вот ту самую погань гоняю, что ты в церковь пустил, батюшка! - обозлился Роман.
- Меня, сыне, не больно спрашивали… или и тебя насильно с собою водят? А что погань гоняешь, так на то скажу - не изгоняют сатану силой Вельзевула, князя бесовского - помнишь ли сие?
Роман сплюнул на истоптанный неподкованными копытами кочевничьих лошаденок снег.
- Батюшка, я тут не с тобою лясы точить пришел. Есть там у твоих поганых старшой? - и повторил последние слова половецкой речью.
Почти сразу раздался угрюмый - а чего б ему веселым быть? - голос:
- Я сотник. Говори, колдун.
Роман ощерился, но спорить не стал. Спорят с друзьями, на худой конец - с соседями.
- Сотник, отпусти девок.
- Зачем? - чужак даже удивился. Не ждал, видать, что про полонянок разговор зайдет.
- Затем. Отпусти, тогда разговор будет.
- Что будет мне и моим, если отпущу? - говорил степняк как-то устало.
- О том говорить можно. Одно скажу, если не отпустишь - подохнете поганой смертью.
Роман даже не понял сперва, что за перханье из церкви раздается - то ли кашляют, то ли старый пес брехать пытается.
Оказалось - сотник смеялся.
- Нет, урусут. Если отдадим - вот тогда плохая смерть будет. Сколько ни тужьтесь, а хитрее нашего темника вам не придумать. Вам нас до рассвета кончать придется. А он на день-другой удовольствие растянет.
Роман сжал зубы. Прислонился спиной к двери, прикрыл глаза. Нечего было ему предложить чужакам. Не на чем сговориться, не на что выменять жизни девчонок, запертых там, в деревянной церкви.
Он открыл глаза.
И позабыл, о чем хотел говорить с запершимся в храме сотником.
За спиною Чурыни, за спинами его воинов, живых и поднятых, вдоль реки катилась, расплескиваясь по заснеженным полям, орда. Не сотня. Не две. Даже не пять.
- Чурыня! - заорал он, и в голос с ним радостно завизжал что-то чужак с колокольни.
Чурыня разворачивался вместе с конем. Медленно, очень медленно - и он, и сам Роман казались сейчас бывшему гридню погибшего князя увязшими в смоле жуками. Грохнуло за спиною - и чудовищной силы толчок распахнул большую деревянную створу, ударившую его, отбросившую на стену, притиснувшую к этой стене.
Две дюжины вылетели во двор. Засвистели палицы и сабли ордынцев. Упали наземь первые поднятые. И три аркана разом оплели Чурыню, сдернули с коня, так, что вышибло дух. Очухался раньше, чем сделал бы на его месте это живой, начал подниматься - и едва перехватил в прыжке кинувшегося на него прямо с седла сотника Белкатгина.
На миг они замерли - стоящий на одном колене Чурыня удерживал сотника на весу за пластины кожаного панциря и за руку в кожаном же наруче, Белкатгин левой рукой впился в ухватившую его за грудки руку навьего, а правой старался дотянуться до его горла ножом, яростно хрипя что-то.
Это длилось мгновение. А потом случилось то, что разум Чурыни уложил в одну цепь много позже.
Откуда-то раздался гортанный крик - одно слово в несколько глоток. Потом - низкое короткое гудение. А потом - шелест, похожий на тот, что звучит в березняке во время летнего дождя. И в это само мгновение лицо чужеземца, надвинувшееся почти вплотную к его лицу, сделалось каким-то потерянным - а потом пустым. Нож выпал из разжавшихся пальцев.
Из груди сотника проклюнулось жало стрелы. Потом - еще одной.
Стрелы падали с сереющего неба густым дождем, гвоздя всех без разбору - людей и коней, живых, поднятых и навьего, русичей и чужаков.
Поднятые бесцельно ходили кругом, густо усаженные стрелами. Вот прошла рядом та, что была матерью маленькой Раньки, глядя ледяными глазами на торчащие из тела древки, касаясь их пальцами.
Четвертая стрела разнесла ей правую половину лица. Тело, почти обезглавленное, завалилось медленно, не сгибаясь, - как деревянная колода.
Метнулась из открытых дверей церкви девушка - и тут же с криком рухнула наземь, пробитая двумя стрелами сразу.
А стрелы продолжали падать.
Две вошли в грудь. Одна в живот. Тело корчилось, выталкивая прочь сталь и дерево, сращивая порванное, разрубленное, проткнутое. Не было слов для той боли, что он чувствовал в такие мгновения. Еще одна ударила в шлем и сорвала его, едва не раздробив горло бармицей. Одной рукой - другой выдирал стрелу из ребер - расстегнул бармицу, бросил прочь шлем. Почти тут же следующая стрела снесла почти начисто правую скулу и половину уха. Еще одна - прошила икру вместе с сапогом и поножей, пригвоздив ногу к земли. Глаза заливало тьмой.
Он еще выдирал из себя стрелы, когда трое подскакавших всадников пригвоздили его к земле тремя длинными копьями - через правое подреберье, левое бедро и плечо. Человека в нем сейчас почти не было, человек тонул в волнах боли - под копьями, как змея под рогатиной змеелова, извивалась, билась, рычала и выла навья тварь с горящими глазами, способная внушить страх отнюдь не одной маленькой Раньке.
Из тьмы выдвинулась диковинная харя. Не враз понял, что был то только человек - верхом на коне в доспехе из простеганных полос толстой кожи, сам покрытый железной чешуей и спрятавший лицо за оскаленной кованой личиной.
- Мангус! - сказала железная харя, добавила что-то и глухо, но жизнерадостно рассмеялась…
- Мангус! Отлично, отлично! - воскликнул темник Бурундай и радостно засмеялся. - Кузнеца мне! Немедля! Самые крепкие цепи! И найдите еще кого-нибудь из урусутов живьем. Это будет подарок, отличный подарок для Джихангира и…
Он улыбнулся особенно тепло.
- …Для моего Непобедимого наставника!
Глава 5
Сеча у Игнач креста
Гнались безбожные татары Селигерским путем до Игнач креста, и посекоша людей, как траву, и не дошли до Новгорода всего ста верст. Новгород же сохранил Бог, и святой преподобный Кирилл, и молитвы святых преподобных архиепископов, и благоверных князей, и монахов иерейского собора.
Чурыня очнулся от солнца. Он сжал веки, но солнце проникало сквозь них, сквозь тонкую красную пленку, которой они стали. Там, за пленкой, колыхались тени - и таяли в море кипящей белизны. Он никогда не думал, что белизна может быть такой беспощадной, такой болезненной, словно раскаленное добела железо в руках палача - железо величиной с небо. Белизна обжигала не только глаза - всё тело полыхало, он чувствовал, как вспухает пузырями и лопается его кожа…
- В этой стране каждый день чувствуешь себя пьяным, - проворчал Туратемир, оглядываясь на страшного пленника. - Мне мерещится, что птицы подглядывают за нами, а деревья перешептываются за спиной. Я боюсь, что они вытащат корни из земли и набросятся на нас. Ни с какой, самой обильной выпивки, меня еще не посещали такие страхи!
Мерген, проследив взгляд попутчика, покачал головой:
- Надо бы накрыть мангуса получше, а то солнце спалит его начисто.
- С чего это?! Велено, чтобы все смотрели, какого мангуса изловил темник Бурундай, а если его прикрыть, то как узнают, что это - мангус?
- А если не прикрыть, то как узнают, что это не просто какой-то обгорелый урусут, подобранный на пожарище? - возразил Мерген.
- Ну это-то просто, клянусь рогами Эрлига! Где ты видел, чтобы человек так обгорел - и был жив?
Мерген оглянулся на пленника и передернул плечами - "Сээр!!". Борода, усы, волосы свисали вместе с лоскутьями отставшей кожи. Мутные струи сукровицы стекали на грудь, пропитывали рубаху, нос ввалился, задрав растянувшиеся ноздри едва ли не прямо вперед, из углов плотно закрытых глаз стекали две почти черные струйки…
Хорс Дажьбог обрушивал на него всю свою огненную мощь. Всю ненависть к Нави и ее обитателям.
Гори, навий выползень. Гори. Стань пеплом, нежить.
Ты не понимаешь, Тресветлый! Мне нужно было стать таким, понимаешь, нужно! Это - единственное оружие против них…
Великий Хорс не слышал. Бог, знавший только один, ясный и неизменный путь - от восхода к закату, Он не понимал и не принимал ночных путей, кривых троп, засад, оборотничества, черной ворожбы. Нежить должна быть сожжена. Это - неизменно, как череда рассвета, полудня и заката.
Что ж, нежить должна быть сожжена, Тресветлый… только одно, всего лишь одно - я не просто нежить, не только навий. Я не выполз из мрака, ведомый одним лишь голодом. У меня здесь есть дело. И я никому, даже Тебе, сын Сварога, не позволю помешать этому делу. Потому что оно важнее меня.
Я даже навь во мне не позволю Тебе убить, Тресветлый. Извини, но она - действительно мое единственное оружие. А я не могу выпустить оружие из рук сейчас, когда они на нашей земле и битва еще не кончена. Не могу позволить себе умереть. Извини, Тресветлый. Делай свое дело - жги. А я - я сделаю свое. Буду гореть, но сделаю… И даже Ты не встанешь у меня на пути…
Раскаленная белизна растопила всё. Всё, кроме него. Было очень больно, очень хотелось раствориться в этой белизне, позволить ей расплавить и себя, отдохнуть… но было нельзя. У него было дело. Он не помнил, какое, но это было неважно, он обязательно вспомнит, потом. Главное - оно было. А значит, должен быть и он… хотя очень хочется не быть…
Песню пропой мне, волк-одинец,
Зеленоглазый мой брат…
- Смотри! Он говорит что-то! Может, просит пить? - взволновался Мерген.
- Да будь я проклят, если подойду к нему с водой или иным питьем! - Туратемир коснулся щепотью лба, жирного подбородка и не менее жирной груди, укрытой кожаным куяком.
- Заклинания! - заорал коротышка Тас-Таракай. - Мангус говорит заклинания! Заткните ему пасть, живее, а то из земли полезут мёртвые урусуты и сожрут нас!
- Это не заклинания, - проговорил сотник Искандер Неврюй, подъезжая к саням. - И он ничего не просит. Он… он поет!
Сотня Неврюя сопровождала сани с пленными. По другим дорогам к стану Джихангира ехало еще двое саней, и каждые сопровождало по сотне конников. На тех санях лежали тела погибших урусутов и поднятых мангусом мертвецов. Те сани должны запутать урусутских мангусов, если они колдовством станут искать своего сотоварища.