Она согнула колени и присела сначала слегка, затем ниже, потом, вытянув вперед левую ногу и отведя назад правую, сделала глубокий реверанс:
И я, невежливой прослыть не захотев,
Ответила ему, почтительно присев…
Он опять позвал ее, уже нетерпеливо. Но она снова присела, не спеша, с забавной точностью проделывая все движения. И продолжала декламировать и делать реверансы там, где это полагается по тексту и по издавна установившейся традиции:
А после нового учтивого поклона
Вторично отвечать пришлось и мне с балкона.
Затем последовал и третий в тот же час;
Ответила и я, не медля, в третий раз.
Она с полной серьезностью, старательно, на совесть разыгрывала свою сцену. Хотя некоторые ее позы казались нелепыми, ибо для их оправдания нужна была юбка, почти все были красивы и все без исключения увлекательны. Они подчеркивали упругость мускулов при общей мягкости линий; каждое движение выявляло, гармоничную стройность всех частей ее юного тела, обычно не столь заметную.
Облекая свою наготу в благопристойные позы и наивные речи, она волею судьбы и по собственной прихоти превращалась в изящное произведение искусства, в аллегорию невинности во вкусе Клодиона или Аллегрена, и в устах этой ожившей статуэтки восхитительно чисто звучали стихи великого комедиографа. Невольно очарованный, Робер дал ей довести сцену до конца. Особенно забавляло его то, что такое сугубо публичное зрелище, как театральная сцена, разыгрывается перед ним одним частным образом и втайне от всех. И, наблюдая за церемонными движениями совершенно голой девушки, он с философским удовольствием отмечал, чем достигается достойная осанка в лучших труппах.
Он ходит взад, вперед; и лишь подходит ближе,
Все кланяется мне, и с каждым разом ниже;
И я - мой взгляд за ним внимательно следил -
Тотчас же кланялась, когда он проходил.
А она меж тем любовалась в зеркало своими молодыми, недавно расцветшими грудями, своим легким станом, чуть худощавыми изящными руками с тонкими запястьями, стройными ногами с круглыми коленями и воодушевлялась, воспламенялась при мысли что всем этим она служит прекрасному театральному искусству; легкий румянец играл на словно накрашенных щеках.
И если б темнота ночная не настала,
Я б, верно, без конца все то же продолжала.
И не сдалась бы, нет, а то, избави бог,
Невежливей себя меня почесть он мог!
Он приподнялся на постели, опершись на локоть, и крикнул:
- Ну, а теперь пойди, пойди ко мне. И Фелиси, вся зардевшаяся и оживленная, скользнула к нему.
- Так ты думаешь, что я не люблю тебя!..
Покорная и разомлевшая, она запрокинула голову, подставив его поцелуям глаза, осененные длинными ресницами, и полуоткрытый рот, в котором влажно поблескивали зубы.
Вдруг она вскочила на колени. В устремленных в пространство глазах застыл неописуемый ужас. Из горла вырвался хриплый крик, а вслед за ним стон, протяжный и жалобный, как звук органа. Отвернувшись, указала она пальцем на белую шкуру перед постелью:
- Там, там!.. Он лежит с простреленной головой… Смотрит на меня и смеется, а из угла рта стекает кровь.
Ее широко открытые глаза закатились. Тело судорожно изогнулось, а затем обмякло, и она замертво повалилась на постель.
Он смочил ей виски холодной водой и привел ее в чувство. Слабым детским голоском пожаловалась Фелиси на боль во всем теле. Ладони саднило. Она посмотрела на свои руки и увидела, что они поцарапаны и кровоточат.
Она сказала:
- Это я ногтями впилась в ладони. Смотри, ногти у меня все в крови!
Она ласково поблагодарила его за нежные заботы и попросила не сердиться за причиненное волнение.
- Не для того ты пришел сюда, а?
Она попробовала улыбнуться и оглядела комнату.
- Как здесь славно.
Ее взгляд упал на расписание репетиций, лежавшее на ночном столике. Фелиси вздохнула:
- Какой толк в том, что я талантливая актриса, если мне нет счастья?
Сама того не подозревая, она слово в слово повторила фразу, сказанную Шевалье, когда она оттолкнула его.
Затем, приподняв с подушки свою еще тяжелую голову, она печально поглядела на любовника и покорно сказала:
- Мы так любили друг друга. И вот все кончено. Никогда уже не буду я твоей… Он не хочет!
КРЕНКЕБИЛЬ, ПЮТУА, РИКЕ И МНОГО ДРУГИХ ПОЛЕЗНЫХ РАССКАЗОВ
КРЕНКЕБИЛЬ
Александру Стейнлену и Люсьену Гитри, которые сумели - один в серии превосходных рисунков, другой в прекрасном творении своего актерского таланта - поднять до высокого трагизма образ моего бедного уличного продавца.
I
Величие правосудия полностью выражено в каждом приговоре, который выносит судья от имени державного народа. Жером Кренкебиль, уличный зеленщик, познал всемогущество закона, когда был препровожден в исправительную полицию за оскорбление представителя власти. Очутившись на скамье подсудимых, в великолепном и мрачном зале, он увидел судей и секретарей, увидел адвокатов, облаченных в мантии, судебного пристава с цепью на груди, жандармов, а за перегородкой - обнаженные головы молчаливых зрителей. Он заметил, что и сам сидит на возвышении, словно, представ перед судьями, обвиняемый тем самым получает право на какие-то мрачные почести. В глубине зала, между двумя членами суда, восседал председатель, г-н Буриш. Его грудь была украшена академическими пальмами. Бюст республики и распятый Христос возвышались над судилищем, так что все законы божеские и человеческие нависли над головой Кренкебиля. Он ощутил истинный ужас. Не обладая философским складом ума, он не задумался над тем, что в сущности означает этот бюст и распятие и совместимо ли пребывание Христа и Марианны во Дворце Правосудия. Однако это могло бы стать темой для размышлений, поскольку учение о главенстве папы и каноническое право по многим пунктам расходятся с конституцией Республики и Гражданским кодексом. Ведь декреталии не отменены. Церковь Христова по-прежнему учит, что законна только та власть, которую она освятила. Французская же республика все еще считает себя независимой от папской власти. Кренкебиль мог бы не без оснований сказать:
- Господа судьи, ведь президент Лубе не помазанник божий, а значит, водруженный над вами Христос, представляемый на земле папами и вселенскими соборами, вашу власть не признает. Либо его присутствие должно напоминать вам о правах церкви, коими отвергаются ваши права, либо оно не имеет никакого смысла.
На это президент Буриш мог бы возразить:
- Обвиняемый Кренкебиль, короли Франции постоянно не ладили с папой. Гильом де Ногаре был отлучен от церкви и, однако, не сложил своих полномочий. Христос в залах суда - не Христос Григория VII и Бонифация VIII. Это, если хотите, Христос евангельский, ни слова не знавший из канонического права и не ведавший о священных декреталиях.
Тогда позволительно было бы Кренкебилю ответить:
- Евангельский Христос был бунтарь. Более того, ему был вынесен приговор, который уже девятнадцать столетий все христианские народы считают величайшей судебной ошибкой. Уверяю вас, господин председатель, от его имени вы не имеете права приговорить меня даже к двум суткам ареста.
Но об истории, религии или социальных проблемах Кренкебиль и не помышлял. Он пребывал в изумлении. Окружавшие его атрибуты суда внушали ему мысль о величии правосудия. Проникнутый уважением, исполненный страха, он готов был согласиться с приговором судей и признать себя виновным. По совести, он преступником себя не считал, но чувствовал, как мало значит совесть какого-то зеленщика по сравнению с символами закона и вершителями общественного возмездия. К тому же и адвокат наполовину убедил его в том, что он все-таки виновен.
Поверхностное и наспех произведенное следствие подтвердило тяготевшие над ним обвинения.
II. Случай с Кренкебилем
Жером Кренкебиль, зеленщик, ходил по городу, подталкивая свою тележку, и кричал: "Капуста, репа, морковь!", а когда у него был лук-порей, он кричал "Спаржа!", потому что порей - спаржа бедняков. И вот двадцатого октября, в полдень, когда он спускался по улице Монмартр, г-жа Байар, хозяйка башмачной лавки, вышла из своей двери и подошла к зеленщику. Пренебрежительно приподняв связку порея, она сказала:
- Не очень-то он хорош, ваш порей. Почем пучок?
- Пятнадцать су, хозяюшка. Лучшего не бывает.
- Пятнадцать су за три дрянных луковицы?
С презрением она швырнула их в тележку.
Тут подошел полицейский № 64 и сказал Кренкебилю:
- Проходите.
Пятьдесят лет с утра до вечера Кренкебиль только и делал, что проходил и проходил. Приказ полицейского показался ему вполне законным и совершенно в порядке вещей. Готовый повиноваться, он стал торопить покупательницу.
- Надо же выбрать! - сердито сказала башмачница.
Она снова перебрала все пучки порея и, остановившись наконец на том, который показался ей самым лучшим, она прижала его к груди, подобно тому как святые на церковных картинах прижимают к себе пальмовые ветви.
- Даю четырнадцать су. Красная цена. Только схожу за ними в лавку, при себе денег нет.
И, держа в объятиях пучок лука, она направилась в свою лавку, куда только что вошла покупательница с ребенком на руках.
Тут полицейский № 64 вторично сказал Кренкебилю:
- Проходите!
- Я жду денег, - ответил Кренкебиль.
- Я вам не говорю, чтобы вы денег ждали; я говорю, проходите, - сухо повторил полицейский.
Между тем в своей лавчонке башмачница стала примерять голубые туфельки полуторагодовалому ребенку, так как покупательница торопилась. Зеленые головки порея покоились на прилавке.
Полвека толкая свою тележку по улицам, Кренкебиль научился повиноваться представителям власти. Но на сей раз он попал в необычное положение - между своим долгом и своим правом. Юридически мыслить он не умел. Он не понимал, что личное право не освобождает его от общественного долга. Он придал излишнее значение своему праву на получение четырнадцати су и недостаточно подумал о своем долге везти тележку и идти все время вперед, все время вперед. Он не сдвинулся с места.
В третий раз полицейский № 64 спокойно и без раздражения приказал ему проходить. Не в пример бригадиру Монтосьелю, который всегда только угрожает и никогда не переходит к решительным действиям, полицейский № 64 скуп на предупреждения и скор на составление протокола. Видимо, таков его нрав. Человек он, правда, немного мрачный, но прекрасный служака и исполнительный солдат. Храбр, как лев, и кроток, как ребенок. Признает один только устав.
- Вы что, не слышите, когда вам говорят - проходите!
Кренкебиль продолжал стоять - и, казалось ему, по вполне уважительной причине. Он объяснил ее просто и безыскусственно:
- Ох, черт побери! Сказал уж я - денег жду.
Полицейский № 64 не стал вдаваться в подробности.
- В протокол попасть хотите? Пожалуйста, за мной остановки не будет!
На эти слова Кренкебиль устало повел плечами, посмотрел на полицейского скорбным взглядом, а затем обратил глаза к небу. И взгляд его говорил: "Видит бог! Что я, преступник какой? Смеюсь я, что ли, над правилами и распоряжениями о продаже с тележек? В пять утра был на рыночной площади. С семи часов уж руки так и горят от оглобель. Кричу, надрываюсь: "Капуста, репа, морковь!" Мне ведь уже шестьдесят. Заморился я. А вы так со мной говорите, словно я подымаю черное знамя восстания. Смеетесь вы надо мной, и шутки у вас жестокие!"
То ли полицейский не уловил выражения этого взгляда, то ли не счел все же возможным извинить неповиновение, только отрывистым и грубым тоном он повторил свою угрозу.
А на улице Монмартр именно в эту минуту скопилось особенно много экипажей. Фиакры, повозки, фургоны, омнибусы, подводы, напирая со всех сторон, казались одним сплошным месивом. Брань и крики так и носились над этим клокочущим, запруженным потоком. Извозчики через всю улицу обменивались с мясниками отборной, смачной руганью, а кондуктора омнибусов, считая, что всему виной Кренкебиль, обзывали его "грязным пореем".
На тротуаре затолкались зеваки, любители происшествий. И полицейскому, оказавшемуся в центре внимания, особенно захотелось поддержать свой авторитет.
- Ну что ж! - сказал он.
И вытащил из кармана засаленную книжку и огрызок карандаша.
Кренкебиль же, повинуясь какой-то внутренней силе, упорно ожидал своих денег. К тому же ни вперед, ни назад он теперь двинуться не мог. Да еще, на беду, его тележка зацепилась колесом за повозку молочника.
Он схватил себя за выбившиеся из-под фуражки волосы и завопил:
- Да толковал же я вам, что денег жду. Вот несчастье-то! Проклятие…
Все это выражало отнюдь не возмущение, а отчаяние, однако полицейский № 64 почувствовал себя оскорбленным. А так как в его сознании всякое оскорбление непременно облекалось в освященную традицией, привычную и без конца повторяемую - можно даже сказать ритуальную - формулу: "Смерть коровам", - то и на этот раз он воспринял слова преступника именно в таком виде.
- А! Вы сказали: "Смерть коровам!" Ладно. Следуйте за мной.
Кренкебиль, изумленный и доведенный до отчаяния, вытаращил на полицейского выцветшие от солнца глаза и, заикаясь, голосом, исходившим откуда-то из затылка или из пяток, закричал, скрестив руки на синей блузе:
- Я сказал "Смерть коровам"? Я? О!..
Приказчики и мальчишки гоготали над арестованным. Это было по вкусу толпе, падкой на низменные и жестокие зрелища.
Только какой-то старик, очень грустный, одетый в черное, в цилиндре, протиснулся через толпу к полицейскому и сказал ему, не возвышая голоса, весьма вежливо и весьма твердо:
- Вы ошиблись. Он вас не оскорблял.
- Не вмешивайтесь не в свое дело, - ответил ему полицейский, обходясь без угроз, так как говорил с прилично одетым человеком.
Старик настаивал очень спокойно, но упорно. Полицейский предложил ему обратиться со своими показаниями к комиссару.
Кренкебиль продолжал кричать:
- Что это такое? Значит, я сказал "Смерть коровам"?! О!..
Он все повторял и повторял поразившие его слова, когда г-жа Байар, башмачница, вышла к нему с четырнадцатью су в кулаке. Но полицейский № 64 уже держал его за воротник, и г-жа Байар, рассудив, что незачем платить человеку, которого ведут в полицию, положила четырнадцать су в карман своего фартука.
Кренкебиль вдруг увидел, что его тележка задержана, сам он больше не свободен, что у него пропасть под ногами, а солнце уже не светит, и только пробормотал:
- Как же это так?..
Старый господин заявил комиссару, что, проходя по улице и задержавшись из-за скопления экипажей и давки, он стал случайным свидетелем происшествия и может утверждать, что полицейского никто не оскорблял и все это только простое недоразумение. Он сообщил свое имя и звание: доктор Давид Матье, старший врач больницы имени Амбруаза Паре, кавалер ордена Почетного легиона. В былые времена такого свидетельского показания было бы совершенно достаточно, но в эту пору ученые во Франции считались неблагонадежными.
Арест Кренкебиля был признан правильным, ночь он провел в участке, а утром его в фургоне препроводили в арестный дом.
Тюремное заключение не показалось ему ни печальным, ни унизительным. Он принял его как неизбежность. Но что сразу же его удивило, так это чистота стен и плиточного пола. Он сказал:
- Уж что чисто, так чисто. Ей-богу, хоть ешь на полу.
Оставшись один, он захотел подвинуть скамейку и заметил, что она прикреплена к стене. Удивленный, он воскликнул:
- Вот так штука! Мне бы такого и не придумать!
Он сидел, крутил большими пальцами и все недоумевал. Тишина и одиночество угнетающе действовали на него. Ему было скучно, его беспокоило, куда дели его тележку, полную капусты, моркови, сельдерея, рапунцеля и салата. И он с тревогой все спрашивал себя: "Ой, куда же ее сунули?"
На третий день к нему пришел защитник, мэтр Лемерль, один из самых молодых парижских адвокатов и председатель секции во "Французской отечественной лиге".
Кренкебиль попытался рассказать ему все, что произошло, но было это ему очень трудно, так как говорить он не умел. Вероятно, и получилось бы что-нибудь связное, если бы ему хоть чуточку помогли. Но на каждое его слово адвокат недоверчиво покачивал головой и, роясь в бумагах, приговаривал:
- Гм! Гм! Об этом в протоколе не упоминается…