Между тем Рике, толкая передними лапами хозяина, глядел ему в лицо чудесными печальными глазами, и взгляд его говорил: "Неужели ты, еще недавно такой богатый и могущественный, теперь обеднел? Неужели, о господин мой, ты теперь слаб? Ты позволяешь грязному мужичью вторгаться в твою гостиную, в твою спальню и столовую, накидываться на твою мебель и выносить ее из дому, тащить по лестнице твое глубокое кресло, наше с тобой кресло, в котором мы вместе отдыхали каждый вечер, а часто и по утрам. Я слышал, как в руках этих оборванцев стонало это кресло, кресло, представляющее собой великий фетиш и нашего духа-покровителя. Ты не воспротивился этим захватчикам. Если у тебя нет больше добрых гениев, прежде наполнявших твое жилище, если ты лишился даже тех маленьких божеств, что ты надевал по утрам, вставая с постели, этих туфель, которые я любил покусывать, играя, если ты теперь беден и несчастен, о господин мой, что же станется со мной?!"
МЫСЛИ РИКЕ
I
Люди, животные и камни растут, приближаясь, и становятся огромными, когда они около меня. Я же не меняюсь. Где бы я ни был, я всегда одинаково велик.
II
Когда хозяин протягивает мне под стол кусок, который он собирается отправить себе в рот, - это затем, чтобы испытать меня и покарать, если я поддамся искушению. Ибо я не могу поверить, что он готов отказать себе в чем-нибудь ради меня.
III
Запах собак - восхитителен.
IV
Хозяин согревает меня, когда я лежу в кресле за его спиной. И это потому, что он бог.
Каменная плитка пола перед камином - тоже теплая. Эта плитка - божественна.
V
Я говорю, когда хочу. Изо рта моего хозяина тоже иногда исходят звуки, имеющие смысл. Но этот смысл менее ясен, чем у звуков моего голоса.
У меня все звуки осмысленны; изо рта же хозяина часто исходит бесполезный шум.
Очень трудно угадывать мысли хозяина, но это необходимо.
VI
Великолепное занятие - есть. Но еще лучше - уже съесть. Ибо враг, стерегущий тебя, чтобы схватить твой кусок, быстр и ловок.
VII
Все течет, все меняется. Один лишь я остаюсь неизменным.
VIII
Я всегда в самом центре мира, а люди, животные и вещи, враждебные или дружественные мне, расположены вокруг меня.
IX
Во сне мы видим людей, собак, дома, деревья, много красивого и страшного. А когда мы просыпаемся - все это исчезает.
X
Размышление. Я люблю своего хозяина Бержере за то, что он могуществен и страшен.
XI
Поступок, за который тебя побили, - дурной поступок. Поступок, за который тебя приласкали и накормили, - хороший поступок.
XII
Как только спускается ночь, злые духи начинают бродить вокруг дома. И я лаю, чтобы хозяин услышал и разогнал их.
XIII
Молитва. О мой Бержере, господин мой, бог, владычествующий над убоиной, я обожаю тебя. Будь благословен, ужасный! Будь благословен, несравненный! Я припадаю к ногам твоим, я лижу твои руки.
Как велик и прекрасен ты, когда за накрытым столом ты пожираешь груды мяса.
Как велик и прекрасен ты, когда из тоненькой щепочки извлекаешь пламя и ночь обращаешь в день. О, дай мне пребывать в доме твоем, но одному только мне из всех собак.
И ты, Анжелика, кухарка, божество прекрасное и великое, я страшусь тебя и почитаю, дабы ты давала мне обильную пищу.
XIV
Если собака не поклоняется людям и презирает святыни, хранящиеся в доме ее господина, то она влачит жизнь жалкую и бродячую.
XV
Однажды через гостиную несли треснувший кувшин, полный воды, и несколько капель брызнуло на натертый паркет. Надеюсь, этот неблаговоспитанный кувшин высекли.
XVI
Люди обладают божественной властью открывать все двери. Я же могу открыть сам только очень немногие.
Двери - это великие фетиши, которые неохотно повинуются собакам.
XVII
Жизнь собаки полна опасностей. И, чтобы избежать страданий, надо быть настороже каждую минуту - и когда ешь и когда спишь.
XVIII
Никогда не знаешь, хорошо ли ты вел себя по отношению к человеку. Надо боготворить людей, не стремясь их постигнуть. Их мудрость таинственна.
XIX
Заклинание. О Страх, Страх возвышенный и благодетельный, Страх священный и спасительный, проникни в меня, дай исполниться тобою пред лицом опасности, дабы я мог бежать от всего, что грозит нанести мне вред, ибо если я брошусь на врага, то тут же пострадаю от собственного неблагоразумия!
XX
Есть повозки - их тащат по улицам лошади. Они ужасны. Есть и другие, они бегают сами и при этом довольно сильно пыхтят. Они тоже мои враги. Люди в лохмотьях отвратительны, так же как и все те, кто носит корзины на головах или катают бочки. Я не люблю детей - гоняясь друг за другом, они бегают по улицам и слишком громко кричат.
Мир полон враждебности и опасностей.
ГАЛСТУК
Госпоже Декори
Господин Бержере занимался вколачиванием гвоздей в стены новой своей квартиры. Заметив, что это доставляет ему удовольствие, он начал доискиваться причин, - почему ему приятно вколачивать гвозди в стену. Он отыскал причины и потерял удовольствие. Ибо удовольствие состояло именно в том, чтобы вколачивать гвозди, не доискиваясь причин. И, продолжая размышлять о неудобствах философского склада ума, он повесил в гостиной, на месте, которое показалось ему наиболее почетным, портрет своего отца.
- Он слишком наклонился вперед, - сказала Зоя.
- Ты думаешь?
- Я в этом уверена. Так и кажется, что он сейчас упадет.
Господин Бержере укоротил бечевки у портрета.
- Он висит неровно, - сказала мадемуазель Бержере.
- Ты думаешь?
- Это сразу видно. Он накренился влево.
Господин Бержере стал поправлять.
- А теперь?
- Накренился немного вправо.
Господин Бержере сделал все, что было в его силах, чтобы основание рамы стало, наконец, горизонтально. Затем он отступил на три шага, чтобы оценить свою работу.
- Мне кажется, теперь хорошо, - сказал он.
- Теперь действительно хорошо, - сказала Зоя. - На меня производит неприятное впечатление, когда картина висит криво.
- Это свойственно не только тебе, Зоя. Многие испытывают в таких случаях своего рода недомогание. Неправильности раздражают именно в простых геометрических фигурах, потому что тогда особенно ясно замечаешь разницу между тем, что есть, и тем, что должно быть. Некоторым доставляют страдание плохо подогнанные куски обоев. Человек есть человек, то есть существо, поставленное в самые страшные, самые нестерпимые условия, и все же он способен волноваться из-за криво повешенной рамы.
- В этом нет ничего удивительного, Люсьен. Мелочи занимают большое место в жизни. Ты и сам вечно занят пустяками.
- Не первый год смотрю я на этот портрет, а не замечал того, что поразило меня сейчас, - сказал господин Бержере. - Вот только сию минуту я обнаружил, что портрет нашего отца - это портрет молодого человека.
- Но, Люсьен, ведь когда художник Гослен по возвращении из Рима писал этот портрет, отцу и было не больше тридцати.
- Это правда, сестра. Но, когда я был маленьким, мне казалось, что это портрет пожилого человека, и такое ощущение у меня оставалось все время. А сейчас оно вдруг пропало. С годами живопись Гослена потемнела; лицо и руки приняли под старым лаком янтарный оттенок; очертания словно тонут в оливковых. тенях. Кажется, что лицо отца постепенно уходит в глубокую даль. Но я вижу впервые, что этот гладкий лоб, пылкие большие глаза, спокойная и чистая худоба щек, эти густые и блестящие черные волосы принадлежат совсем молодому человеку.
- Разумеется, - сказала Зоя.
- Прическа и костюм напоминают о временах его молодости. Волосы, словно откинутые ветром. Высокий темно-зеленый воротник, нанковый жилет и широкий галстук из черного шелка, трижды обертывающий шею.
- Лет десять тому назад еще можно было видеть стариков в подобных галстуках, - заметила Зоя.
- Как будто так, - сказал г-н Бержере. - А уж господин Малоре, конечно, никогда не носил других.
- Ты говоришь, Люсьен, о декане филологического факультета в Сент-Омере… Вот уж тридцать лет, как он умер, - нет, даже больше.
- Ему было за шестьдесят, Зоя, когда мне не было и двенадцати. И я совершил тогда неслыханно дерзкое нападение на его галстук.
- Мне кажется, - сказала Зоя, - я припоминаю эту проделку. Она не отличалась тонким остроумием.
- Нет, Зоя, нет, ты не помнишь об этом нападении. Если бы ты сохранила о нем воспоминание, ты говорила бы по-другому. Как тебе известно, господин Малоре отличался великим почтением к своей персоне и при любых обстоятельствах сохранял собственное достоинство. Как тебе известно, он тщательно исполнял все требования благопристойности. У него была восхитительная старомодная манера говорить. Однажды, когда он пригласил пообедать наших родителей, он самолично предложил нашей маме во второй раз блюдо артишоков, сказав при этом: "Еще один задочек, сударыня". Это значило поступать и говорить в соответствии с лучшими традициями учтивости и светской речи. Ибо наши предки никогда не говорили "донышко артишока". Но словечко устарело, и мама с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться. Не знаю уж как, Зоя, но нам стала известна эта история с артишоками.
- Стала известна, - сказала Зоя, которая подрубала белые занавески, - потому что отец рассказал ее однажды при нас, не заметив нашего присутствия.
- И с того времени, Зоя, ты без смеха не могла видеть господина Малоре.
- Да ведь и ты тоже смеялся.
- Нет, Зоя, я не смеялся над этим. То, что заставляет смеяться других, мне не смешно, а то, отчего я смеюсь, не смешно другим. Я много раз замечал это. Я нахожу забавное там, где никто его не находит. Я смеюсь и печалюсь шиворот-навыворот, и это часто ставит меня в дурацкое положение.
Господин Бержере поднялся на стремянку, чтобы прикрепить "Вид на Везувий ночью, во время извержения" - акварель, которая досталась ему от одного из предков с отцовской стороны.
- Но я тебе не рассказал, сестра, в чем я виноват перед господином Малоре.
Мадемуазель Зоя ответила:
- Люсьен, пока ты еще на стремянке, пристрой, пожалуйста, карнизы для оконных занавесок.
- С удовольствием, - ответил г-н Бержере. - Мы жили тогда в маленьком домике в предместье Сент-Омер.
- Кольца с винтами в ящике, поверх гвоздей.
- Вижу… В маленьком доме с садом.
- Очень красивым садом, - сказала Зоя. - Он утопал в сирени. На лужайке была маленькая терракотовая статуя, изображавшая садовника, в глубине - лабиринт и грот, отделанный мелкими камешками и ракушками, а на ограде - две большие голубые вазы.
- Да, Зоя, две большие голубые вазы. Однажды утром, летним утром, господин Малоре пришел к нам в дом, чтобы поработать над книгами, которых не было в его библиотеке и которых он не мог найти и в городской, так как она пострадала при пожаре. Отец предоставил свой кабинет в распоряжение декана, и господин Малоре устроился там. Было решено, что после сличения своих текстов он останется позавтракать у нас.
- Посмотри-ка, Люсьен, не слишком ли длинны занавески.
- С удовольствием… В то утро была удушающая жара. Даже птицы молчали в неподвижной листве. Сидя под деревом в саду, я заметил в темном кабинете спину господина. Малоре и его длинные седые волосы, рассыпавшиеся по воротнику сюртука. Он не шевелился, только рука его тихонько двигалась по листу бумаги. В этом не было ничего необычного. Он писал. Но что показалось мне более странным…
- Ну, как занавески? Не коротки?
- Надо бы припустить еще пальца на четыре, моя добрая Зоя.
- Как, на четыре пальца? Дай-ка мне самой посмотреть, Люсьен.
- Смотри… Что показалось мне более странным, так это то, что галстук господина Малоре лежал на подоконнике. Декан, капитулируя перед солнцем, освободил свою шею от куска черного шелка, трижды обвивавшего ее. И длинный галстук свешивался с подоконника по обе стороны открытого окна. Меня охватило непреодолимое желание завладеть им. Я тихонько скользнул к стене, достал пальцем до галстука и потянул его; ничто не шевельнулось в кабинете; я потянул еще раз; галстук остался у меня в руке, и я тотчас побежал и спрятал его в одной из больших голубых ваз нашего сада.
- Это была не очень остроумная шутка, дорогой мой Люсьен.
- Да… Я его спрятал в большой голубой вазе и даже прикрыл его листьями и мхом. Господин Малоре еще долго работал в кабинете. Я видел его неподвижную спину и длинные седые волосы, рассыпавшиеся по воротнику сюртука. Затем няня позвала меня завтракать. Когда я вошел в столовую, самое невероятное зрелище представилось моим глазам. Я увидел рядом с отцом и матерью господина Малоре, важного, спокойного - и без галстука! Он сохранял свою обычную благородную осанку. Он был почти величествен. Но он был без галстука. И именно это казалось мне крайне удивительным. Я знал, что галстук не может быть у него на шее, поскольку лежит в голубой вазе. И все же я был в высшей степени изумлен, видя его без галстука. "Я не могу постичь, сударыня…" - говорил он вполголоса маме… Она перебила его: "Муж даст вам один из своих, дорогой господин Малоре".
И я подумал: "Я спрятал его галстук, чтобы посмеяться, а он не нашел его всерьез". И я удивлялся.
БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ В МОНТИЛЕ
Октаву Мирбо
Действия были начаты, все обстояло прекрасно. По распоряжению генерала Южной армии Декюира, занявшего со своей бригадой выгодную позицию под деревьями Сен-Коломбана, в десять часов утра была произведена блестящая рекогносцировка, которая установила, что противника нет и в помине. После этого кавалеристы поели супу, а генерал, оставив свою свиту в Сен-Люшере, сел с капитаном Варно в пришедший за ними автомобиль и отправился в Монтильский замок, куда баронесса де Бонмон пригласила его к завтраку. Деревня Монтиль была разукрашена. При въезде в парк генерал увидел воздвигнутую в его честь высокую триумфальную арку, всю в флагах, военных трофеях и дубовых ветках, перевитых ветвями лавра.
Баронесса де Бонмон встретила генерала на крыльце замка и провела его в огромный оружейный зал, весь сверкающий железом,
- У вас великолепная резиденция, сударыня, и в прекрасной местности, - сказал генерал. - В этих местах мне часто доводилось охотиться, особенно у де Бресе, где я имел удовольствие встретить, если не ошибаюсь, вашего сына.
- Вы не ошибаетесь, - сказал Эрнест де Бонмон, который подвез генерала из Сен-Люшера. - Ну и скучища у этих Бресе, - неописуемая!
Завтрак был совершенно интимным. Кроме генерала, капитана, баронессы и ее сына, присутствовали г-жа Вормс-Клавлен и Жозеф Лакрис.
- Совсем как на войне! - сказала г-жа де Бонмон, усаживая генерала по правую руку от себя за стол, который был украшен цветами и статуэткой севрского неглазурованного фарфора, изображавшей Наполеона на коне.
Генерал окинул взглядом длинную галерею, увешанную прекраснейшими из ковров Ван Орлея.
- Кажется, обширный замок?
- Генерал, пожалуй, мог бы привести с собою всю бригаду, - сказал капитан.
- Я была бы счастлива принять ее, - ответила баронесса улыбаясь.
Беседа была простой, спокойной и сердечной. Из чувства такта о политике не говорили. Генерал был монархистом. Он не упоминал об этом, но все это знали. Он был совершенно корректен. Двое его сыновей были задержаны во время избрания президента Лубе, когда они кричали на бульварах: "Панама!"; что же касается его самого, то он вел себя всегда осторожно. Говорили о лошадях и пушках.
- Новая семидесятипятимиллиметровая - просто прелесть, - сказал генерал.
- И не налюбуешься легкостью, с какой регулируется стрельба. Это поистине чудо, - подхватил капитан Варно.
- А когда она в действии, - заметила г-жа Вормс-Клавлен, - то благодаря остроумному новому устройству крышки зарядных ящиков служат прикрытием для прислуги.
Все восхищались военными познаниями супруги префекта.
Оценили и нравственный облик г-жи Вормс-Клавлен, когда она завела речь о Бельфейской божьей матери.
- Вы представляете, генерал, в нашем департаменте, в том же Бресе, есть чудотворная статуя пресвятой девы.
- Наслышан, наслышан, - ответил генерал.
- Аббат Гитрель еще до назначения епископом очень интересовался чудесными явлениями божьей матери Бельфейской, - продолжала г-жа Вормс-Клавлен. - Он даже написал книжку, в которой доказывает, что божья матерь Бельфейская - покровительница французского оружия.
- С удовольствием прочитал бы, - сказал генерал. - Где ее достать?
Госпожа Вормс-Клавлен обещала прислать книгу.
Словом, за столом не прозвучало ничего, что могло бы дать повод к недоразумениям. После завтрака вышли прогуляться в парк.
Капитан Варно откланялся.
- Капитан, пусть моя свита ждет меня в Сен-Люшере, - распорядился генерал.
И, обернувшись к Лакрису, заметил:
- Большие маневры - это картина войны, однако неточная картина, поскольку здесь все предусмотрено, тогда как война полна неожиданностей.
- Генерал, не хотите ли посмотреть фазаний двор? - спросила г-жа де Бонмон.
- Охотно, сударыня. Она обернулась.
- А ты пойдешь, Эрнест?
Эрнеста задержал в дверях добрейший Ролен, монтильский мэр.
- Прошу прощения, господин барон. Замолвите словечко генералу Декюиру, нельзя ли при случае пустить артиллерию по холму Сен-Жан, где мое люцерновое поле.
- Стало быть, ваша люцерна не так уж хороша, Ролен, если вы хотите, чтоб ее потравили?
- Напротив! Напротив! Она превосходна. В будущем месяце я сниму прекрасный урожай… Но ведь и возмещение за потраву не пустяк! В прошлый раз его получил этот Уссьо. Разве не справедливо, чтобы теперь получил я? Ведь я мэр, у меня куча общественных обязанностей, - стало быть, по справедливости, когда представляется такой случай…
Генерала проводили на фазаний двор.
- Мне пора возвращаться в свою бригаду, - сказал он.
- О! - воскликнул маленький барон. - Мои "тридцать лошадиных сил" не подкачают.
Зашли на псарню, в конюшни, в сад.
- Великолепные розы! - сказал генерал, который обожал цветы.
В ароматном воздухе прокатились отголоски орудийного грома.
- Эти торжественные звуки радуют сердце, - сказал Лакрис.
- Как звон колоколов, - откликнулась г-жа Вормс-Клавлен.