- А хорошо ли, чтобы положение бедняков становилось сносным? Бедность - непременное условие существования богатства, богатство - бедности. Одно зло порождается другим, одно возможно благодаря другому. Не нужно улучшать положение бедняков, нужно уничтожить бедность. Не буду я внушать богатым милосердия, потому что их подаяние отрава, потому что милостыня приносит пользу тому, кто дает, и вред тому, кто получает, словом - потому, что богатство по своей сущности черство и жестоко и незачем придавать ему видимость доброты. Раз уже вы хотите получить от меня рассказ для богатых, могу им сказать: "Ваши бедняки - это ваши псы, которых вы подкармливаете, чтобы они кусали. Для собственников призреваемые - это свора, лающая на пролетариев. Богатые подают только тем, кто просит. Трудящиеся не просят ничего. И ничего не получают".
- Но сироты, калеки, старики?..
- Они имеют право жить. Я не стану вызывать к ним жалость, я напомню об этом праве.
- Все это теория! Вернемся к действительности. Вы приготовите рассказик и можете подпустить в него чуточку социализма. Социализм теперь в моде, это своего рода хороший тон. Я говорю, конечно, не о социализме Гэда или Жореса, а о том благопристойном социализме, который люди опытные так умно и кстати противопоставляют коллективизму. Выведите-ка в вашем рассказе молодые персонажи. Ведь будут иллюстрации, а публике нравится только изящное. Пусть там фигурирует молодая девица, очаровательная молодая девица. Это не трудно.
- Да, не трудно.
- А не ввести ли в рассказ еще маленького трубочиста? У меня есть подходящая иллюстрация - цветная гравюра. Молодая девица на ступенях церкви святой Магдалины подает милостыню маленькому трубочисту. Вот случай пустить гравюру в ход… Снег, мороз, хорошенькая барышня подает милостыню маленькому трубочисту. Представляете себе?
- Представляю.
- Вышьете по этой канве?
- Вышью. Трубочистик в порыве признательности бросается на шею миловидной барышне - как оказывается, единственной дочери графа де Линота. Он целует ее и сажей отпечатывает на щечке изящного дитяти прелестное "О", совсем кругленькое и черненькое. Он любит ее. Эдме (ее зовут Эдме) не безразлична к столь искреннему, столь непосредственному чувству… Мне кажется, сюжет довольно трогательный.
- Да… пожалуй, у вас получится.
- Что же, тогда продолжаю… Вернувшись в роскошную квартиру на бульваре Мальзерб, Эдме впервые испытывает какое-то отвращение к воде и мылу: ей хотелось бы сохранить на своей щеке отпечаток губ, которые ее коснулись. Между тем юный трубочист следовал за ней до самого дома и стоит в экстазе под окнами обожаемой девицы… Это подходит?
- Гм… да…
- Слушайте дальше. Наутро Эдме, лежа в белоснежной постельке, видит, как из камина появляется трубочистик. В простоте души он бросается на прелестное дитя и испещряет ее маленькими "О" из сажи, такими кругленькими-кругленькими. Я забыл вам сказать, что он удивительно красив. Графиня де Линот застает его за этим милым занятием. Она кричит, она зовет на помощь. Он настолько увлекся, что ничего не видит и не слышит.
- Но, дорогой Марто…
- Ничего не видит и не слышит… Вбегает граф. У него благородная душа дворянина. Он хватает трубочистика за штаны, за самую середку, как раз представляющуюся его глазам, и выбрасывает за окошко.
- Но, дорогой Марто…
- Сейчас кончу… Девять месяцев спустя маленький трубочист женится на благородной девице. И весьма вовремя. Таковы последствия удачно поданной милостыни.
- Мой дорогой Марто, вы достаточно поиздевались надо мной.
- Ничуть. Кончаю. Вступив в брак с мадемуазель де Линот, маленький трубочист стал графом де Пап и разорился на скачках. Теперь он печник на улице Гетэ, на Монпарнасе. Его жена сидит в лавке я продает железные печурки по восемнадцать франков за штуку, с рассрочкой на восемь месяцев.
- Дорогой Марто, это скучно.
- Осторожнее, дражайший Ортер. Мой рассказ, в сущности, то же самое, что "Падение ангела" Ламартина или "Элоа" Альфреда де Виньи. И, по совести говоря, он стоит большего, чем все ваши слезливые историйки, внушающие людям, что они добры (а они совсем не добры), что они творят добро (хотя это вовсе не так), что им легко быть благодетелями (хотя это труднее всего на свете). В моем рассказе есть мораль. Более того, он жизнерадостен и хорошо кончается. Ибо Эдме нашла в лавке на улице Гетэ счастье, которого тщетно искала бы среди развлечений и празднеств, выйди она замуж за какого-нибудь дипломата или офицера…
Что же, решайте, дорогой редактор: берете вы "Эдме, или Удачно поданную милостыню" для "Нового века"?
- У вас такой вид, будто вы спрашиваете серьезно!
- Я и спрашиваю серьезно. Не хотите моего рассказа, - напечатаю в другом месте.
- Это где же?
- В буржуазном листке.
- Весьма сомневаюсь.
- Вот увидите!
ПЬЕСЫ
ЧЕМ ЧЕРТ НЕ ШУТИТ!
Комедия в одном действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Жермена
Сесиль
Hалеж
Жак Шамбри
Франсуа
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. ГОСТИНАЯ В ПАРИЖЕ
Жермена, потом Сесиль.
Жермена(одна, пишет). "…Акроклиниум розовый, одна дюжина; акроклиниум махровый, белый, две дюжины… Альпийские цветы - совсем мелкие. Чтобы подобрать цветы, мне нужно знать: собираетесь вы сажать их на северную сторону или на южную…"
Сесиль(входит). Здравствуй, Жермена. Мне повезло: ты еще не улетела.
Жермена. Здравствуй, Сесиль. Ты хочешь сказать мне что-нибудь?
Сесиль. Нет, ничего… ничего особенного… просто так… Кончай письмо.
Жермена. Всего две строчки дописать… (Пишет.) "Экскольция калифорнийская, мандариновая, розовая…"
Сесиль. Боже мой, что это такое?
Жермена. Это цветок, дорогая, прелестный цветочек - белый с розовым отливом. (Пишет.) "Гелиотроп, броваль Червяковского".
Сесиль. Господи, на каком это языке ты переписываешься?
Жермена. На языке садоводов… Я пишу Адальберу; он просит меня выбрать цветы для его сада. Вот уже пять лет, весною, он присылает мне трогательное письмо одного и того же содержания: "Дорогая Жермена, когда мой бедный брат был жив, вы выбирали цветы для садов Сельи. Выберите их и теперь, когда Сельи принадлежит мне. У вас столько вкуса!" Он находит, что у меня хороший вкус. Я не могу отказать ему. Но что бы я ни делала - сады Сельи не станут лучше…
Сесиль. Почему?
Жермена (запечатывая письмо). Сама не знаю. Тут нужен особый дар. Сескурам вообще ничего в жизни не удается. У моего мужа была одна только страсть: лошади. И в его конюшнях всегда что-нибудь не ладилось. Адальбер любит цветы - а цветы не хотят для него расти.
Сесиль. Ты думаешь?
Жермена. Уверена.
Сесиль. Но твой муж был гораздо умнее Адальбера.
Жермена. Ты хочешь сказать мне приятное или действительно так думаешь?
Сесиль. О, я знаю, он не был совершенством. Он не был из ряду вон выходящим мужем. Ты заслуживала лучшего. Но у меня на этот счет особый взгляд. Женщине вовсе не нужен благополучный брак. Наоборот: счастливый брак становится в конце концов помехой… Уверяю тебя… Помехой всему. Вот, например, у меня муж…
Жермена. Прелесть! Твой муж - просто прелесть.
Сесиль. Прелесть! Ну, вот - это-то всему и помешало… всему. И я парой думаю, что в плохом браке есть хорошие стороны. Он не служит препятствием на жизненном пути. Все тогда возможно, на все можно. надеяться. Это упоительно!..
Жермена. Сегодня у тебя, дорогая, очень странные мысли. Скажи уж прямо, как Жак Шамбри, что женщина выходит замуж, чтобы получить свободу действий.
Входит Належ.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Те же и Належ.
Належ (г-же де Сескур). Сударыня… (Г-же Лаверн.) Сударыня моя… (Здоровается.)
Сесиль. Господин де Належ!.. Я думала, вы у себя в лесах…
Належ. Я прямо из лесу, сударыня. Я приехал вчера.
Сесиль. Ваш первый визит - госпоже де Сескур. Я требую второй - себе… Прямо отсюда приезжайте ко мне. Вы застанете моего мужа, который любит вас день ото дня все больше, и скоро уже не сможет без вас обходиться… Это, однако, вовсе не значит… Покидаю вас. У меня еще несколько совершенно необходимых визитов - к людям, которых я не знаю. До свиданья! Обменяйтесь возвышенными мыслями, а если разговор зайдет обо мне, скажите; "Она мила!" (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Жермена и Належ.
Жермена. Она и в самом деле мила.
Належ. Очень мила.
Жермена. Не правда ли? А ведь мужчины как будто этого вовсе не замечают. Она твердит мне раза по два в неделю: "Я не уродливее и не глупее других. А вот - даже поверить трудно - никто за мною не ухаживает".
Належ. Зато за вами ухаживают с утра до ночи.
Жермена. Да что вы!
Належ. С утра до ночи.
Жермена. Нет, с пяти до семи.
Належ. И вас забавляет слушать все эти глупости, все эти пошлости? И вам лестно получать комплименты от всех этих олухов, которые не думают и сотой доли того, что говорят?
Жермена. Господин де Належ, как провели вы зиму?
Належ. Как провел зиму, сударыня? Я жил в одиночестве, у себя в лесу, с собакой, трубкой и ружьем. Я по целым дням не видел человеческого лица. Позапрошлую ночь я провел в заброшенной хижине угольщика; я заблудился в собственном лесу - в великолепную грозовую ночь.
Жермена. То-то и есть: такая жизнь наложила на вас отпечаток некоторой резкости.
Належ. А! Вы считаете меня резким, потому что я говорю, что вам нравятся пошлости…
Жермена. Вовсе нет!..
Належ.… и потому, что я высказал подозрение, что вас забавляют громкие слова, скрывающие ничтожные чувства. Неужели вы думаете, сударыня, что вас нельзя поймать, как всякую другую, разглагольствованиями и притворством? Неужели вы думаете, что легко распознать искреннее чувство и заглянуть в глубину сердца?
Жермена. Мне кажется, что мужчины - даже самые умные - ничего в этом не смыслят. Любая дурочка может убедить их в чем угодно. Их ослепляет тщеславие. Но женщин не проведешь притворством. Они прекрасно различают, какие чувства скрываются за комплиментами.
Належ. Вы в этом уверены?
Жермена. Вполне! Мы сразу видим, с кем имеем дело.
Належ. Да, вы, женщины, воображаете, будто наделены таинственным даром, волшебной палочкой, отыскивающей родники любви. Вам кажется, что вы безошибочно различите среди толпы того, кто будет вас любить сильнее и… лучше всех. Тут женщины не допускают ошибок. Они говорят об этом, они верят в это, - пока долгий опыт не выведет их из заблуждения. Я знавал одну итальянскую княгиню, уже глубокую старуху, которая славилась красотой в Милане и даже в Париже - в те годы, когда французы носили нанковые панталоны и распевали песенки Беранже. В старости она постоянно рассказывала разные истории своему внучатному племяннику. Однажды она произнесла, приступая к одной из них: "В то время я была очень хороша", - а молодой человек щелкнул языком, как бы говоря: "И своего не упускала!" На это княгиня возразила, вздохнув: "Ну, друг мой, уж если говорить откровенно, меня в жизни изрядно обкрадывали!" И правда: в таких делах и женщина и мужчина действуют… не скажу: ощупью, ибо это было бы не так уж плохо; не скажу: как в жмурках, ибо в жмурках кричат: "Берегись, берегись!" - они действуют под властью множества бредней и всякой чертовщины, как Дон-Кихот, когда он отправился к инфанте на славном коне Клавиленьо.
Жермена. Какой вы странный! Вы являетесь сюда из хижины угольщика и с помощью какой-то итальянской княгини и Дон-Кихота хотите убедить меня будто женщина неспособна заметить, что она… нравится… внушает известное чувство.
Належ. Вот именно, сударыня. Женщина может пройти мимо искреннего чувства, мимо глубокой страсти - даже не заметив их.
Жермена. Ну, не будем говорить о страсти! Мы не имеем о ней ни малейшего представления. Страсть нельзя распознать: ее никто не видел.
Належ. Никто, сударыня?
Жермена. Никто. Страсть - как гром: никогда вас не поражает. Однажды в Гран-Комба меня застигла страшная гроза. Я спряталась на ферме. Все небо было в огне, гром гремел не переставая. В ста шагах от меня молния расщепила тополь от верхушки до основания. Я осталась невредима. Страсть - как молния: она страшит, но падает всегда поодаль. А вот симпатию, влечение женщина внушить может, вполне может… И это она всегда замечает.
Належ. Сударыня, я вам сейчас по всем правилам докажу обратное. Я владею научным методом. У меня научный ум. Я применил его к земледелию. Результаты получились плачевные. Но рациональный метод должен цениться сам по себе, независимо от тех или иных результатов. Итак, сударыня, я с абсолютной точностью докажу вам, что в большинстве случаев женщина замечает симпатию лишь тогда, когда эта симпатия поверхностна; и чем сильнее возбужденное женщиной чувство, тем менее она его замечает.
Жермена. Докажите.
Належ. Надо ли сначала дать определение тому… влечению, о котором мы говорим?
Жермена. Это излишне.
Належ. Нет, сударыня, это было бы не излишне, - но, быть может, это неприлично?
Жермена. Как? Неприлично?
Належ. Да, пожалуй. Точное определение может оскорбить вашу щепетильность. Но то, что я говорю, не должно вас удивлять, ибо, когда человек сидит около дамы, вот так, как я сижу около вас, и когда, смотря на нее, как смотрю я, он думает про себя: "Госпожа такая-то восхитительна", - то в этом размышлении… Оно ведь не оскорбляет вас, сударыня?
Жермена. Ничуть.
Належ.…То в этом размышлении имеется зародыш вполне естественной, физической, физиологической идеи, проявление которой, при всей ее мощи и простоте, все же не согласуется с приличиями. Одно уж это размышление: "Госпожа такая-то восхитительна" - свидетельствует о том, что в уме, где оно родилось, проносится вереница пламенных образов, необычных чувств, необоримых желаний, которые следуют друг за другом, множатся, сталкиваются и затихают только при… Вообще не затихают, сударыня.
Жермена. Вы шутите.
Належ. Нет, сударыня, не шучу. Я лишь обосновываю дальнейшее рассуждение. Из только что изложенного следует, что если обыденный, пошлый, посредственный мужчина думает при виде вас: "Она прелестна", - и думает это бесстрастно, поверхностно, без духовного порыва, без вожделения, не сознавая даже того, что именно он думает и думает ли вообще, - то такой мужчина выказывает себя перед вами вежливым, любезным, приятным. Он разговаривает, он улыбается, он старается нравиться. И нравится. А между тем, если какой-нибудь несчастный тоже - и даже более искренне - думает, что она прелестна, но вместе с тем чувствует и всю силу этой мысли, то он сдерживается, скрывается, таится. Он опасается, как бы мысль эта, помимо его воли, не выдала себя в неуместном порыве; он смущен. Он мрачен и молчалив. Вы думаете, что он скучает, и вам самой становится с ним скучно. И вы решаете: "Бедняга! Как он утомителен в большой дозе". А все оттого, что он слишком хорошо сознает ваше изящество и обаяние, оттого, что он глубоко затронут, оттого, что он чувствует к вам сильное и благородное влечение, - словом, оттого, что он, как говорили в старину, совсем заполонен вами.
Жермена. Ваш герой немного смешон.
Належ. Несомненно. Он отдает себе полный отчет в несоответствии мыслей, которые занимают его, с теми, которые ему дозволено высказывать. Он сам считает себя смешным. И он становится смешным. Думать, что дама - это женщина, значит проявлять глупую странность, значит быть нелепым, неприличным. И эта мысль может вылиться в трагикомедию.
Жермена. И что же?..
Належ. И вот, вместо того чтобы рассказывать приятные вещи и ловко дерзать, человек становится печальным, застенчивым. Даже тот, кому это по природе и не свойственно. Отказываешься выразить то, что допустимо выражать лишь в сильно смягченном виде. Впадаешь в мрачное уныние, в какое-то давящее тупоумие…
Молчание.