И доктор Сократ стал развивать перед изумленными служителями искусства обширную теорию универсального детерминизма. Он спустился к истокам жизни. Он не жалел красноречивых слов, уподобляясь в этом перепачканному соком ежевики Вергилиеву Силену, который пел сицилийским пастухам и нимфе Эгле о происхождении вселенной.
- Как можно, чтобы несчастный человек отвечал за свои поступки!.. Но уже в ту пору, когда солнечная система была еще только бледной туманностью и образовывала в эфире легкий венок, окружность которого в тысячу раз превышала орбиту Нептуна, уже тогда наше существование было давным-давно обусловлено, безвозвратно предопределено, установлено раз навсегда, и всякая ответственность, дружок мой, просто снята со всех нас, и с вас, и с меня, и с Шевалье. Все наши движения, вызванные к жизни предшествующим движением материи, подчинены законам, управляющим космическими силами, и человек - только частный случай механики вселенной. Он указал рукой на закрытый шкаф.
- Того, что у меня там в бутылках, достаточно, чтобы изменить, подавить или обострить до предела волю пятидесяти, тысяч людей.
- Ну, это, пожалуй, и ни к чему, - заметил Прадель.
- Согласен, это, пожалуй, и ни к чему. Но эти вещества в основе своей не продукт лаборатории. В лаборатории комбинируют, но ничего не создают. Эти вещества рассеяны в природе. В свободном состоянии они обволакивают и пронизывают нас, они определяют наши действия, ибо обусловливают нашу свободу воли, которая на самом деле только иллюзия, объясняющаяся тем, что мы ничего не знаем о предопределении.
- Что это вы говорите? - спросил сбитый с толку Прадель.
- Я говорю, что свобода воли - иллюзия, которая объясняется незнанием причин, побуждающих нас проявлять свою волю. Проявляем свою волю не мы, а мириады необычайно активных клеточек, которых мы не знаем, которые не знают нас, не ведают о существовании друг друга, и тем не менее мы состоим из них. От их движения возникают бесчисленные токи, которые мы воспринимаем как свои страсти, мысли, радости, страдания, желания, страхи и как свою волю. Мы думаем, что распоряжаемся собой, но достаточно капли алкоголя, чтобы взбудоражить, а затем погрузить в оцепенение те элементы, которые вызывают в нас чувства и желания.
Константен Марк прервал доктора:
- Извините, раз уж вы заговорили о действии алкоголя, я хотел бы посоветоваться с вами на этот счет. После обеда и ужина я выпиваю рюмочку арманьяка. Скажите, это не много?
- Это очень много. Алкоголь - яд. Если у вас дома стоит бутылка водки, выкиньте ее за окно.
Прадель задумался. Он считал, что, отрицая волю и ответственность людей, доктор Сократ наносит ему личную обиду.
- Можете говорить, что вам угодно, но воля и ответственность не иллюзии. Это ощутимые и прочные реальности. Я знаю, к чему меня обязывает платежная ведомость, и я подчиняю своей воле штат театра.
И он с горечью прибавил:
- Я верю, что существуют свобода воли, моральная ответственность, способность отличить добро от зла. Конечно, вы считаете эти понятия глупыми…
- Безусловно глупыми, - ответил доктор. - Но они нам удобны, потому что мы сами глупы. Об этом всегда забывают. Это глупые, высокие и спасительные понятия. Люди почувствовали, что без этих идей они сошли бы с ума. У них не было иного выбора: либо глупость, либо безумие. Они вполне разумно выбрали глупость. Таково происхождение нравственных понятий.
- Что за парадокс! - воскликнул Ромильи. Доктор спокойно продолжал развивать свою мысль:
- Понятие о добре и зле никогда не выходило в человеческом обществе за пределы самого грубого эмпиризма. Оно сложилось с чисто практической целью и исключительно из соображений удобства. Мы никогда не относим его к камням или деревьям. Мы проявляем моральный индифферентизм по отношению к животным. Проявляем его по отношению к дикарям, что позволяет нам уничтожать их без зазрения совести. Это носит название колониальной политики. Не видно также, чтобы верующие предъявляли к своему богу повышенные нравственные требования. При современном состоянии общества они, конечно, не допустили бы, чтобы он был похотлив и компрометировал себя с женщинами; но им нравится, что он мстителен и жесток. Наша мораль - это взаимное соглашение охранять то, что мы имеем: землю, дом, обстановку, женщину и собственную жизнь. Эта мораль не предполагает у тех, кто ей подчиняется, никаких особых усилий, ума или воли. Она инстинктивна и свирепа. Писаные законы приблизительно такие же и отлично с ней уживаются. Поэтому-то люди большого сердца и высокого ума, подобно Сократу, сыну Фенареты, и Бенуа Малону, карались правосудием, ибо родина обычно обвиняла их в нечестии. И можно сказать, что человек, не приговоренный хотя бы к тюремному заключению, не приносит много чести своей родине.
- Бывают исключения, - заметил Прадель.
- Бывают, - согласился Трюбле, - но редко.
Однако Нантейль не сдавалась.
- Сократ, голубчик, вы можете засвидетельствовать, что он был сумасшедшим. Это правда. Он был не в своем уме. Я-то знаю.
- Ну конечно же, деточка, он был сумасшедшим. Но вот вопрос: в большей ли степени, чем другие люди? Вся история человечества, изобилующая муками, экстазами и побоищами, - это история безумцев и одержимых.
- Доктор, - спросил Константен Марк, - неужели в вас не вызывает восхищения война? А ведь, если подумать, какое это великолепное зрелище. Животные просто пожирают друг друга. А люди придумали внести красоту в братоубийство. Они дерутся в сверкающих кирасах, в касках с развевающимся плюмажем и ярко-красными султанами. Применив артиллерию и искусство фортификации, они ввели в свою неизбежно разрушительную деятельность химию и математику. Это великое изобретение. И раз уж уничтожение живых существ представляется нам единственной целью жизни, люди поступили мудро, превратив это взаимное уничтожение в блестящее удовольствие… Ведь не можете же вы, доктор, отрицать, что убийство - закон природы и, следовательно, божественный закон.
На что доктор Сократ ответил:
- Мы всего-навсего жалкие животные, и, однако, мы сами для себя и провидение и боги. Низшие животные, которые с незапамятных времен задолго до нас царствовали на этой планете, своим упорством и умом преобразовали ее. Насекомые проложили дороги, проникли в глубь земли, продолбили стволы деревьев и скалы, построили дома, заложили города, видоизменили почву, воздух и воду. В результате работы самых скромных организмов - мадрепор - выросли острова и континенты. Всякое материальное изменение вызывает изменение моральное, ибо нравы зависят от окружающей среды. Человек в свою очередь тоже преобразовывал землю, и, разумеется, произведенное им преобразование глубже и гармоничнее тех изменений, которые внесены другими животными. Почему же не предположить, что человечеству удастся, изменив природу, сделать ее миролюбивой? Почему не предположить, что человечество, при всем том ничтожестве, в котором оно пребывает и будет всегда пребывать, не прекратит или хотя бы не урегулирует в один прекрасный день борьбу за существование? Почему не отменит оно убийство? Можно возлагать большие надежды на химию. Однако ручаться ни за что нельзя. Возможно, что человечество упорно будет предаваться печали, бредовым видениям, возбуждению, безумию и косности вплоть до своей жалкой гибели во льду и мраке. Возможно, что наш мир неизлечимо болен. Так или иначе мне в нем было совсем не скучно. Зрелище он представляет собой весьма забавное, и я начинаю думать, что Шевалье был безумнее других людей, раз он по доброй воле покинул сей мир.
Нантейль взяла с письменного стола перо, обмакнула в чернильницу и протянула его доктору.
Он написал:
"Оказывая неоднократно врачебную помощь…" Остановился и спросил, как звали Шевалье.
- Эме, - ответила Нантейль.
"…Эме Шевалье, я имел возможность наблюдать у него известное расстройство чувствительности, зрения, движений, что является обычным симптомом…"
Он взял с полки книжного шкафа толстый том.
- Не может быть, чтобы я не нашел в курсе по психиатрии профессора Баля симптомов, необходимых для подтверждения моего диагноза.
Он перелистал книгу.
- Вот, пожалуйста, Ромильи, послушайте, что я вычитал для начала. Восемнадцатая лекция, страница триста восемьдесят девять: "Среди актеров встречается много сумасшедших". Это наблюдении e профессора Баля напомнило мне, что знаменитый Кабанис спросил однажды у доктора Эспри Бланша, не является ли театр рассадником сумасшедших.
- Неужели? - с тревогой в голосе спросил Ромильи.
- Можете не сомневаться, - ответил Трюбле. - Но послушайте, что говорит профессор Баль на той же самой странице: "Не подлежит никакому сомнению, что врачи чрезвычайно предрасположены к душевному расстройству". И это очень верно. Среди врачей особенно предрасположены к душевным заболеваниям психиатры. Часто трудно решить, кто из двух сумасшедший: больной или его врач. Говорят также, что помешательству подвержены гениальные люди. Это несомненно так. Однако для того, чтобы быть здравомыслящим, недостаточно быть дураком.
Он еще немного полистал лекции профессора Баля, потом снова принялся писать:
"…обычным симптомом маниакального возбуждения; если же принять во внимание невропатический темперамент пациента, будут все основания предположить, что по самой своей конституции он был предрасположен к умопомешательству, которое согласно крупнейшим авторитетам следует рассматривать как гипертрофию врожденного характера индивида; поэтому нельзя считать, что вышеозначенное лицо несет полную моральную ответственность за свои поступки".
Трюбле поставил свою подпись и протянул справку Праделю.
- Вот вполне невинная и ничего не говорящая справка, следовательно, в ней нет ни слова лжи.
Прадель встал.
- Поверьте, доктор, мы не посмели бы просить вас лгать.
- Почему? Я врач. Мое дело врать. Я облегчаю страдания, я утешаю. А не соврав, не утешишь, не облегчишь страданий!
Тут он с сочувствием посмотрел на Нантейль и сказал:
- Только женщины и врачи знают, как необходима людям и как благодетельна ложь.
И, когда Прадель, Константен Марк и Ромильи начали прощаться, прибавил:
- Пройдите в столовую. Я получил бочоночек старого арманьяка. Интересно, понравится ли он вам,
Нантейль осталась в кабинете доктора.
- Сократ, миленький, я провела ужасную ночь. Я видела его…
- Во сне?
- Нет, наяву.
- Вы уверены, что не спали?
- Уверена.
Он чуть не спросил, говорило ли с ней привидение. Но удержался, боясь внушить такому податливому субъекту, как Фелиси, слуховую галлюцинацию, которой из-за навязчивости этого рода галлюцинаций опасался куда больше зрительных. Он знал, с какой покорностью подчиняются больные приказаниям, исходящим от голосов. Подумав, что расспрашивать Фелиси не следует, он решил на всякий случай попробовать успокоить угрызения совести, которые могли ее мучить. Однако, по опыту зная, что чувство моральной ответственности мало развито у женщин, он не приложил к этому больших стараний и удовольствовался тем, что сказал:
- Не считайте, деточка, что вы виноваты в смерти бедняги Шевалье. Самоубийство от любви - неизбежный конец патологических состояний. Всякий самоубийца должен был стать самоубийцей. Вы просто случайная причина катастрофы, разумеется прискорбной, но преувеличивать ее значение не следует.
Он рассудил, что на эту тему сказано достаточно, и попробовал рассеять страхи, одолевающие Фелиси. Он постарался убедить ее простыми рассуждениями: те образы, что она видит, не имеют реальной основы, они порождены ее собственными мыслями. В виде иллюстрации к своим доводам, а также для ее успокоения он рассказал ей следующую историю:
- Один английский врач пользовал некую даму, как и вы, очень умную, которой, как и вам, мерещились под столами и стульями кошки и являлись призраки. Он убедил ее, что эти видения ни на чем не основаны. Она поверила и успокоилась. После долгого перерыва она снова стала появляться в свете, и вот однажды, войдя в гостиную, она увидела хозяйку дома, которая пригласила ее сесть и указала на кресло. Гостья увидела также, что в кресле сидит старый джентльмен и насмешливо улыбается. Она подумала, что из этих двух особ одна несомненно плод ее воображения, и решив, что джентльмен в действительности не существует, опустилась в кресло. Плотно усевшись, она вздохнула с облегчением. С этого дня ей больше никто не чудился, ни люди, ни животные. Заодно со старым насмешливым джентльменом она придушила их всех своим объемистым задом.
Фелиси покачала головой.
- Тут совсем другое дело.
Ей хотелось сказать, что ее привидение не старый чудаковатый господин, на которого можно сесть, что ее привидение - ревнивый мертвец, который приходит к ней неспроста. Но она опасалась говорить о таких вещах и, безвольно опустив руки на колени, умолкла.
Видя, что она печальна и подавлена, он принялся убеждать ее: зрительные галлюцинации весьма распространены, не стоит придавать им большое значение, они проходят скоро и бесследно.
- Мне тоже являлось привидение, - сказал он.
- Вам?
- Да, мне, лет двадцать тому назад в Египте.
Он заметил, что она с любопытством смотрит на него, и начал рассказ о своей галлюцинации, предварительно зажегши все электрические лампочки, чтобы прогнать призраки, ютящиеся в темноте.
- Когда я служил врачом в Каире, я каждый год в феврале поднимался вверх по Нилу до Луксора, а оттуда отправлялся с друзьями в пустыню осматривать гробницы и храмы. На эти прогулки по пескам обычно ездят верхом на осле. В последний раз, когда я ехал в Луксор, я нанял молодого погонщика с белым ослом Рамзесом, показавшимся мне более выносливым, чем остальные ослы. Погонщик, которого звали Селим, тоже был крепче, стройней и красивей остальных погонщиков. Ему было пятнадцать лет. Его глаза ласковым и жестоким блеском сверкали из-под великолепных длинных черных ресниц; смуглое лицо отличалось четким и чистым овалом. Глядя, как он ступает по пескам пустыни босыми ногами, я невольно вспоминал те воинственные пляски, о которых рассказывает библия. Все его движения были исполнены грации. Его молодая животная радость была обаятельна. Тыча Рамзеса в круп концом палки, он разговаривал со мной отрывистыми фразами, в которые вставлял английские, французские и арабские слова; он охотно рассказывал о путешественниках, которых сопровождал и которых всех без исключения величал князьями и княгинями. Но когда я спрашивал его о родных и приятелях, он замолкал с равнодушным, скучающим видом. Когда он выпрашивал хороший бакшиш, его гортанный голос приобретал вкрадчивый оттенок. Он шел на разные хитрости и, не жалея, расточал просьбы, чтобы выклянчить папиросу. Заметив, что мне приятно, когда погонщики ласковы с ослами, он целовал при мне Рамзеса в ноздри и во время стоянок играл с ним. Иногда он проявлял необыкновенную изобретательность, чтобы получить желаемое. Но он был слишком недальновиден и потому, получив то, что хотел, не высказывал ни малейшей благодарности. Он был жаден на пиастры, но еще больше зарился на всякие блестящие безделушки, которые легко спрятать, на золотые булавки, кольца, запонки, на никелированные зажигалки; при виде золотой цепочки его лицо загоралось сладострастием.
Лето в тот год для меня было самым трудным за всю мою жизнь. В Нижнем Египте свирепствовала эпидемия холеры. Я носился по раскаленному городу с утра до вечера. Лето в Каире вообще мучительно для европейца. Но такой жары я еще не знавал. И вот однажды мне сказали, что Селим, привлеченный к ответственности туземным каирским судом, приговорен к смерти. Он убил девятилетнюю феллахскую девочку, чтобы завладеть ее серьгами, и бросил труп в водоем. Серьги, забрызганные кровью, были найдены под большим камнем в долине Царей. Это были примитивные украшения, которые нубийцы-кочевники выковывают молотком из шиллингов и монет в сорок су. Мне сказали, что Селим будет повешен, так как мать девочки не соглашается на выкуп за кровь. Действительно, хедиву не дано права миловать собственной властью, и согласно мусульманскому закону убийца может купить себе жизнь только в том случае, если родные убитого согласятся получить в возмещение некоторую сумму денег. Я был слишком занят и не вник в это дело. Впрочем, я легко мог себе представить, что Селим, хитрый, но склонный к необдуманным поступкам, ласковый и жестокий, поиграл с девочкой, сорвал с нее серьги, а ее убил и спрятал тело. Вскоре я позабыл о нем. Из старого города эпидемия перекинулась и в европейские кварталы. Я посещал тридцать - сорок больных в день и каждому делал внутривенное вливание. Меня мучила печень, изводило малокровие, одолевала усталость. Чтобы сохранить силы, мне необходимо было отдохнуть среди дня. После завтрака я растягивался во внутреннем дворе моего дома и погружался на час в африканскую тень, густую и свежую, как вода. Раз, когда я лежал так у себя во дворе на диване и как раз зажигал папиросу, я увидел Селима. Он был, как всегда, в синем бурнусе. Приподняв своей красивой бронзовой рукой занавес на двери, Селим подошел ко мне. Он не говорил, но он улыбался, обнажая в невинной и свирепой улыбке сверкающие зубы между алыми губами. Глаза, осененные иссиня-черными ресницами, загорелись алчностью при виде моих часов, лежавших на столе.
Я подумал, что он убежал из тюрьмы. И очень удивился не потому, что арестантов хорошо стерегут в восточных тюрьмах, где мужчин, женщин, лошадей и собак загоняют в плохо запирающиеся дворы под надзор одного-единственного солдата, вооруженного палкой. Но мусульмане не склонны испытывать судьбу. Селим опустился на колени со свойственной ему умильной грацией и потянулся губами к моей руке, чтобы по древнему обычаю поцеловать ее. Я не спал, и у меня есть тому доказательство. У меня также есть доказательство, что видение длилось недолго: когда Селим исчез, я заметил, что на моей зажженной папиросе еще нет пепла.
- Он уже умер, когда вы его видели? - спросила Нантейль.