При дворе тем временем сформировался лагерь моих недругов. В него входили как мои старые враги, так и недавно приобретенные - семья Эсковедо и кое-кто из родственников герцога Эболи, решивших, что я бросаю тень на имя Анны Эболи. Заправлял всем неутомимый Баскес. Все эти люди открыто призывали убить меня. Угроза была столь реальной, что я вынужден был окружать себя охраной всякий раз, как выходил из дому. Мое положение ухудшалось день ото дня. Я вновь обратился к королю с просьбой о помощи. Я даже был согласен оставить свой пост, если это хоть в какой-то мере успокоит завистников. Но король этому воспротивился. В конце концов нервы мои не выдержали, и я заявил Филиппу, что хотел бы предстать перед судом. Никаких доказательств моей причастности к убийству не нашли, и я мог рассчитывать на оправдательный приговор.
- Ступайте к верховному судье Кастилии, - посоветовал мне Филипп, - и расскажите ему обо всех обстоятельствах, приведших к смерти Эсковедо. Я, в свою очередь, постараюсь убедить его, что вы ни в чем не виновны.
Так я и сделал. Верховным судьей был епископ Пати. Он внимательно выслушал меня, а затем отправился к королю. На следующий день я был вызван к епископу. У него я застал также Педро де Эсковедо и Баскеса. Предложив мне место рядом с собой, судья обратился к Эсковедо:
- Дон Педро, у меня находится ваша петиция королю, в которой вы возлагаете вину за убийство вашего отца на дона Антонио Переса. Я прежде всего хочу вас заверить, что убийце будет воздано по заслугам, кем бы он ни являлся, и какое бы положение ни занимал. Если вы настаиваете на своих обвинениях, то вам необходимо представить доказательства причастности дона Антонио к означенному преступлению. Но если случится так, что вы не сможете доказать его вину, то дело может обернуться против вас самих. Нельзя безнаказанно бросать тень на человека столь уважаемого, каким является государственный секретарь его католического величества. Я же со своей стороны ручаюсь, что дон Антонио ни в чем не виновен.
Епископ не лгал. С его точки зрения, я являлся лишь орудием в руках своего господина - короля Испании. Педро Эсковедо, оказавшись в столь щекотливом положении, выглядел испуганным. У него был вид человека, обнаружившего вдруг, что он стоит на краю пропасти, и любой неверный шаг грозит гибелью.
- Ваше преосвященство, - заговорил он дрожащим голосом, - у меня больше нет сомнений. Заверяю вас, что ни я, ни моя семья больше не будут связывать смерть моего отца с именем дона Антонио.
Разобравшись с Эсковедо, епископ обратился к Баскесу:
- Что касается вас, сударь, то вы превысили свои полномочия. Вы вмешались не в свое дело, вы огульно очернили дона Антонио, не имея никаких доказательств. И если дона Педро можно понять, то вас - нельзя! Ваша вина усугубляется еще и тем, что вы носите сутану священника. Вам необходимо полностью устраниться от этого дела, прекратить обвинять Антонио Переса и больше времени и сил уделять Богу. Вы допустили в свое сердце зависть и злобу. А это не к лицу человеку, имеющему сан священника. Стыдитесь, сын мой!
Я покинул епископа удовлетворенный. На какое-то мгновение мне показалось, что мои враги отступили, отказались от своих обвинений. Но верным это оказалось лишь в отношении Педро Эсковедо. Баскес же продолжал гнуть свою линию, он продолжал обвинять меня везде, где только появлялся. Зависть - слишком сильное чувство, почти страсть; она способна помутить любой разум; она глуха и слепа ко всему. Баскес не мог уже остановиться: демон зависти и злобы полностью овладел его душой. Один из нас должен быть уничтожен - иного пути он не видел.
Близкие родственники под давлением Педро Эсковедо отказались от участия в этом деле. Баскес разыскал дальних родственников убитого и через них стал распространять утверждения о том, что я являюсь убийцей, и причину на этот раз прямо связывали с именем герцогини Эболи. И Анна и я были на грани отчаяния. И тоща Анна, ни словом не предупредив меня, написала письмо королю. Это было совершенным безумием. В письме она просила короля защитить ее от дурных сплетен, распространяемых всюду Баскесом и его людьми. Анна оправдывалась, и это было ошибкой. После этого письма началось наше падение в пропасть.
Филипп, все еще находившийся в Эскуриале, немедленно вызвал меня к себе. Он хотел знать более точно, в чем состоит суть обвинений, брошенных мне и Анне. Я рассказал ему, одновременно все отрицая. После разговора со мной Филипп обратился к герцогине, он хотел услышать, что скажет она. Анна отрицала все, как и я, ведь никаких доказательств нашей связи не существовало. Казалось, что король поверил нам, убедился в лживости этих обвинений. И тем не менее он не наказал Баскеса. Я старался не придавать этому особого значения, ибо хорошо знал медлительность Филиппа. "Время и я - одно", - часто любил повторять король.
С этого дня началась открытая война между мной и Баскесом. Королевский Совет разделился на два враждующих лагеря, и его заседания походили теперь на военные баталии. Высшей точки наше противостояние достигло в тот момент, когда по вызову короля я был вынужден уехать в Эскуриал. Мне понадобились некоторые документы, находившиеся в тот момент у Баскеса. Я послал за ними нарочного. Среди бумаг, доставленных слугой, я обнаружил письмо, полное злобных выпадов и обвинений. Меня не задел бы этот пасквиль, если бы в нем не содержалось оскорбление, приведшее меня в бешенство. Баскес, в чьих жилах текла мавританская кровь, посмел усомниться в моем кастильском происхождении! Он утверждал, что моя кровь недостаточно чиста и мое происхождение недостаточно благородно! В ярости я обратился к королю, присутствовавшему при чтении этого письма:
- Государь, взгляните, что позволяет себе этот мавританский пес! Это переходит все границы! Оградите меня от подобных оскорблений либо позвольте мне самому постоять за себя!
Король заверил меня, что он целиком на моей стороне.
Казалось, он разделяет мое негодование. Филипп предложил мне взять отпуск для возбуждения дела против Баскеса, но попросил повременить неделю. Однако неделя превратилась в месяцы, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Наступил апрель 1579 года, минул год со дня смерти Эсковедо. Я жил в постоянном напряжении, ощущение опасности заставляло меня следить за каждым своим шагом. Мы больше не виделись с Анной, опасаясь слежки. Король постепенно отдалялся от меня, видел я его все реже, хотя при встречах Филипп по-прежнему был со мной любезен и доброжелателен.
Как-то раз ко мне пришел исповедник Филиппа фра Диего де Чавес и передал требование короля прекратить враждовать с Баскесом. Я устал от вражды и дал свое согласие, но выставил одно условие: "Баскес должен взять свои слова обратно!" С этим Чавес и отправился к моему врагу, а затем к королю. Что сказал Баскес королевскому исповеднику, что он мог еще добавить к слухам о моих отношениях с Анной, - я не знаю. Но с этого дня отношение короля ко мне изменилось окончательно, тон его писем перестал быть дружеским, он отказывал мне в аудиенции. Я не выдержал и написал о своем отказе от судебного иска против Баскеса. В письме я постарался уверить его, что если он сам простил оскорбление, нанесенное нам обоим, то и я могу оставить его без внимания. В заключение я просил позволения удалиться от дел и уйти в отставку. Я сам уже пришел к такому выводу, да и Анна со слезами на глазах просила об этом в нашу последнюю встречу. Она послала за мной, и я, понимая, что совершаю непоправимую ошибку, не выдержал и откликнулся на ее зов. Анна была бледна и печальна. Я провел у нее несколько часов, утешая ее. Но все было напрасно - Анна была убеждена, что все кончено, мы погибли. Ее приводила в отчаяние мысль, что всему виной ее неосторожность и безрассудство.
Я принял необходимые меры, чтобы мой визит к Анне остался незамеченным. Но, по-видимому, за мной следили более пристально, чем я предполагал. Филипп, терзаемый муками ревности и жаждой мести, мог расставить своих шпионов повсюду. Покидая в тот день свою возлюбленную, я не мог и предположить, что вижу ее в последний раз. В ту же ночь именем короля я был взят под стражу в своем доме. Формальным поводом для ареста явился мой отказ пойти на мировую с Баскесом. Король в это время находился в Мадриде, о чем я до ареста и не подозревал. Он прибыл в столицу, чтобы лично присутствовать при другом аресте. В ту же самую ночь, стоя на паперти кафедрального собора Святой Марии, он наблюдал за тем, как альгвасилы вошли в дом герцогини Эболи и как Анна, закутанная в темную шаль, вышла под конвоем и села в карету, увезшую ее в крепость Пинто. Анна содержалась в этой крепости в течение нескольких месяцев, а потом ее отправили в далекую Пастрану в пожизненную ссылку. Но обо всем этом я узнал много позже.
Я же в течение четырех месяцев содержался в тюрьме без предъявления каких-либо обвинений. Мое здоровье сильно пошатнулось, и через четыре месяца меня перевели в мой собственный дом, где держали еще восемь месяцев под усиленной охраной. Напрасно мои друзья и родные хлопотали за меня перед королем, просили предать меня суду или вернуть свободу. Король всякий раз отвечал, что дело это особого рода и спешка ни к чему.
Летом 1580 года Филипп отправился в Лиссабон для вступления в права владения португальской короной, доставшейся ему по наследству. По его возвращении моя жена явилась к нему с ходатайством за меня. Но король не принял ее, и я продолжал находиться под домашним арестом. Миновал год со дня моего ареста. Я дал письменное обещание об отказе от вражды с Баскесом, и спустя некоторое время мне предоставили относительную свободу. Я мог выходить из дома, принимать посетителей, но сам никого посещать не имел права, и выезжать за пределы Мадрида мне было запрещено. Так прошли недели и месяцы. Баскес, а с ним и его партия вошли теперь в полную силу. Теперь он занимал ведущее место в Королевском Совете. Его стараниями в 1584 году меня привлекли к суду по обвинению в мздоимстве и растрате. К тому времени был схвачен Энрикес, и он был готов давать показания по делу об убийстве Эсковедо. Но в предъявленном мне обвинении об убийстве не упоминалось ни слова.
Меня обвиняли в чрезмерной роскоши, во взяточничестве, в расхищении государственной казны. Филипп не осмелился судить меня за убийство, ибо знал, что в моих руках находятся письма, неопровержимо свидетельствующие о его причастности к нему. Суд приговорил меня к двум годам тюрьмы с последующей десятилетней ссылкой. Кроме того, мне следовало уплатить в королевскую казну двадцать миллионов мараведи - именно в такую сумму оценивался ущерб, который, якобы, я ей нанес. В моем доме произвели обыск. Я прекрасно понимал, что искали слуги короля. Но еще задолго до ареста были приняты необходимые меры: письма и бумаги, компрометирующие короля, я упаковал в небольшие кованые ларцы и спрятал в надежном месте. Бумаги были в безопасности и ждали своего часа. Не найдя писем, Филипп не решился спустить с цепей псов, требующих моей смерти за убийство Эсковедо.
Меня поместили в крепость Турруэгано. Ежедневно я подвергался многочасовым допросам, на которых от меня пытались добиться, где я храню письма короля. Но эти документы были моей единственной защитой. Заполучи их Филипп, меня бы немедленно казнили. В ответ на все вопросы я отвечал молчанием. Убедившись, что таким образом от меня ничего не добиться, мои мучители принялись за жену и детей.
Хуану пугали тюремным заточением, расписывали пытки, которым подвергнут ее и детей, если она не укажет место хранения бумаг. Но Хуана в этот тяжелый час проявила такую верность и силу духа, которые я и не предполагал в этой тихой и покорной женщине. Она стойко вынесла все допросы, не испугалась угроз и ничем не выдала, что ей известно место, где спрятаны бумаги. Не поддалась она и вкрадчивым уговорам королевского исповедника фра Диего.
Когда все способы были испробованы, ко мне явился королевский офицер и сообщил, что если я буду упорствовать, то жену и детей отправят в тюрьму, и они останутся там до тех пор, пока я не образумлюсь и не подчинюсь королевской воле. Весть эта поразила меня, как удар обухом по голове. Можно ли представить более сильную муку, чем сознавать, что из-за тебя страдают невинные, любящие тебя люди! В первый миг я стоял ошеломленный, не в силах пошевелиться, но в следующее мгновение дал волю всей ярости, накопившейся во мне за долгие дни заточения. Не стесняясь офицера, я поносил короля в самых страшных и богохульных выражениях. Но никакого облегчения это мне не принесло. Неодолимая тяжесть легла на мое сердце. Лишь огромным усилием воли, выдержав страшную борьбу с собой, я взял себя в руки. Офицер внимательно следил за мной и, казалось, сочувствовал мне.
- Я понимаю ваше горе, дон Антонио, - сказал он. - Но судьба ваших близких в ваших руках. Одно ваше слово, и они будут свободны.
Я перевел дух, поднял на него глаза и медленно спросил:
- А я тем самым подпишу себе смертный приговор?
- Но не в этом ли сейчас состоит ваш долг перед семьей?
Я смотрел на его самодовольную физиономию, холодные пустые глаза, и мне хотелось его задушить. Но я подавил это желание. Воля моя была сломлена.
- Хорошо, я сделаю так, как вы говорите. Король получит свои документы. Я должен отдать распоряжения своему управляющему Диего Мартинесу, а для этого мне нужно его увидеть, - ответил я, заметив, что у меня дрожит голос.
Мои слова явно обрадовали офицера, который удалился в отличном расположении духа, приписав мое согласие своей ловкости и удачливости. Я же остался в невыразимом отчаянии, понимая, что, отдав письма в руки короля, лишусь своей последней защиты. Но иного выхода не существовало. Три дня до приезда Мартинеса я провел в непрерывных раздумьях.
Через три дня верный Диего предстал передо мной. Я рассказал ему о трех небольших кованых ларцах, в которых хранились письма и бумаги. Мартинес нашел их и отдал в руки королевского исповедника. На вопрос, знает ли он, что находится внутри, Диего ответил отрицательно.
Можно только представить, какую радость и какое облегчение испытал король, когда наконец получил вожделенные бумаги, когда убедился, что я лишен теперь своего грозного оружия. Результат последовал незамедлительно. Хуана и дети были освобождены, им разрешили жить в нашем доме в Мадриде, ни в чем не нуждаясь. Режим моего содержания заметно смягчился. Приближался 1586 год. Мое здоровье вследствие тюремного заточения и связанных с ним лишений заметно пошатнулось. Жене удалось получить разрешение перевезти меня в Мадрид и поселить в нашем доме. Меня, конечно же, строжайше охраняли, но старые друзья могли навещать нас. Я наслаждался покоем рядом с Хуаной и детьми, и лишь память об Анне жгла мое сердце. Так продолжалось четырнадцать месяцев. Мне уже стало казаться, что король, добившись своего, забыл обо мне и потерял всякий интерес к моей участи. О, как глубоко я ошибался!
Началось все с ареста Мартинеса по обвинению в убийстве Эсковедо. А затем и я был вновь брошен в застенок, на этот раз в крепость Пинто. Но пребывание в Пинто оказалось недолгим, вскоре меня под надежной охраной перевезли в Мадрид. И здесь я узнал, что Филипп все это время ни на минуту обо мне не забывал. Прошлым летом король отправился в Арагон председательствовать в Испанских Кортесах. Баскес, сопровождавший его, воспользовался моментом и допросил Энрикеса, содержавшегося в арагонской тюрьме. Энрикес к тому времени сознался в убийстве Эсковедо, но об участии других молчал. Баскес, пообещав ему жизнь в обмен на подробный рассказ, превратил Энрикеса из обвиняемого в обвинителя. Энрикес выдал всех, кроме меня, поскольку о моей причастности к этому делу ему было неизвестно. Инсаусти и Боска к этому моменту не было в живых. Де Меза и Рубио скрывались в арагонской глуши. Диего же Мартинес был схвачен.
Диего остался верен мне до конца. Угрозы не произвели на него никакого впечатления. Сохраняя полное самообладание, он отрицал свою вину и обвинил Энрикеса во лжи. Он неизменно твердил, что всегда был в прекрасных отношениях с Эсковедо и у него не было причин желать ему зла. Ему устроили очную ставку с Энрикесом, но и она не смогла поколебать твердости Диего. На очной ставке он презрительно обвинил Энрикеса в продажности и предательстве. Диего, в ответ на попытки уличить его показаниями изменника, сказал, что Энрикес был подкуплен врагами и его утверждения - злонамеренная ложь.
Стойкость и хладнокровие Мартинеса поставили тюремщиков в сложное положение. Они, в сущности оказались в тупике.
Энрикес не заслуживал доверия, а иных доказательств вины Мартинеса не было. Требовался еще хотя бы один свидетель, и Баскес бросил своих ищеек на поиски Рубио и де Мезы. Особенно он рассчитывал на молодого и неопытного Рубио. Но я еще раньше предупредил об этом Мезу и поручил ему ни на шаг не отпускать от себя Рубио.
Несколько месяцев сохранялось столь неопределенное положение. Наступил август 1589 года, время бежало куда быстрее, чем развивались события. Я написал прошение королю, в котором взывал к его милосердию и снисхождению. В ответ мое содержание сделали лишь более суровым. Несколько раз меня посещал Баскес. Но все его попытки заманить меня в ловушку и заставить выдать себя были бесплодны. Тем не менее в конце 1589 года Баскес во всеуслышание заявил, что моя вина полностью доказана. Вслед за этим заявлением Педро де Эсковеда предъявил мне и Диего Мартинесу обвинение. До начала суда меня заковали в кандалы. Для опровержения показаний Энрикеса, единственного свидетеля обвинения, я предъявил показания шести свидетелей с безупречной репутацией. Все они подтверждали, что в момент смерти Эсковедо я находился в Алькале и физически не мог принять участия в преступлении. Все свидетели, среди которых были королевский секретарь Арагона и один влиятельный священник, в один голос утверждали, что я всегда являлся ревностным христианином, неуклонно соблюдающим все заповеди Господни. Моим свидетелям противостоял человек, запятнавший себя предательством. Суд был пристрастен, но тем не менее он не смог законным образом вынести мне обвинительный приговор, основываясь на показаниях одного лишь Энрикеса. Существовало, конечно, огромное количество письменных свидетельств моего участия в этом деле, но пустить их в ход, не бросив тень на короля, было невозможно. Суд после нескольких заседаний объявил, что откладывает свое решение до того момента, когда будут найдены доказательства, подтверждающие мою вину. Во мне опять проснулась надежда. После двусмысленного заявления судей в Мадриде поднялся ропот. То тут, то там вспыхивали разговоры о том, что король злоупотребляет своей властью. Я решил воспользоваться ситуацией и потребовал выпустить меня на свободу или вынести приговор. Казалось, что судьба после долгих лет, наконец, улыбнулась мне. Но тут, в своей обычной манере действовать исподтишка, вмешался Филипп. Он прислал ко мне своего исповедника фра Диего.