В сборник избранной прозы крупнейшего современного писателя Франции входят его исторический роман "Страстная неделя" и рассказы разных лет, начиная с книги 20-годов "Вольнодумство", рассказы из сборника, создававшегося во время фашистской оккупации в годы второй мировой войны, "Неволя и величие французов", новеллы 60-х годов, а также вставная новелла из романа "Гибель всерьез".
Все произведения, вошедшие в настоящий однотомник, вышли на языке оригинала до 1974 года.
Содержание:
Вступительная статья 1
Страстная неделя - Роман 5
Рассказы 155
Примечания 192
Луи Арагон
Избранное
Вступительная статья
Когда в небе вспыхивает радуга, цветовые полосы у основания четко разграничены, а на вершине краски сливаются в один золотисто-изумрудный тон, вобравший в себя все богатство гаммы. Нередко и в творчестве бывает так: сначала эстетические поиски художника принимают формы контрастные, на первый взгляд даже несовместимые, а потом, в пору расцвета, торжествует удивительное единство многообразия. После бескомпромиссно спорящих друг с другом поэтических книг "Беспрерывное движение" (1924) и "Красный фронт" (1931), Арагон (1897–1982) поразил своих современников гармоничной художественной цельностью стихов "Нож в сердце", "Глаза Эльзы". А эпические полотна "Коммунисты" и "Страстная неделя" естественно соединили идейно-стилевые потоки, которые в "Базельских колоколах" и "Пассажирах империала" текли как бы параллельно, едва соприкасаясь. Своеобразие завершающего периода творчества Арагона - новое разграничение разных творческих манер; это легко обнаружить, читая новеллы, опубликованные писателем в шестидесятые годы.
Как же складывалось на протяжении шестидесяти лет это щедрое единство многообразия? Каковы опоры многоцветной арагоновской радуги?
Наверное, первый импульс целостности - единство Арагона-поэта и Арагона-прозаика. Лирической страстностью дышит любая строка Арагона - поэта и романиста, рассказчика и публициста, литературного критика и оратора. Мне памятна первая моя встреча с писателем зимним днем 1953 года. В одной из аудиторий Московского университета царило необычное оживление: то ли научная дискуссия, то ли радостная встреча друзей. Ни председательствующего, ни чинных рядов, а разговор шел серьезный - о поэзии и ответственности поэта, о лирике интимной и политической. Студенты таким плотным кольцом окружили стол, за которым сидели Эльза Триоле и Арагон, что гостей совсем не было видно. В вопросах, летевших с задних рядов, звучала тревога (расслышат ли?). Но Арагону удавалось схватывать каждую реплику, он охотно отвечал, вступал в спор, сам спрашивал, шутил. Его радовал интерес к французской культуре, ему нравилась отчаянная смелость, с какой говорило на его родном языке, не особенно стесняясь ошибок, юное племя неугомонных. Тогда Арагон пленил всех азартом увлеченности и даром превращать в поэзию самые "скучные" литературоведческие дефиниции.
Поэт par excellence , Арагон в равной степени хорошо знаком нашему советскому читателю и как автор романов. Может быть, это единственный в литературе XX века художественный феномен, когда опыт писателя одинаково авторитетен и для развития романных жанров, и для развития мировой поэзии.
У самых истоков Арагон сразу и поэт, и прозаик: повесть "Анисе, или Панорама" (1921) вслед за стихотворным сборником "Фейерверк" (1920); знаменитый "Парижский крестьянин" (1926) одновременно с поэтической книгой "Беспрерывное движение". "Анисе", цикл рассказов "Вольнодумство" (1924), "Трактат о стиле" (1928) - настоящая лирическая проза, ритмически организованная, изобилующая метафорами, включающая множество фрагментов, которые можно было бы назвать стихотворениями в прозе. Произведения, публиковавшиеся на протяжении тех лет, когда Арагон возглавлял вместе с Бретоном, Элюаром, Супо группу сюрреалистов, претендовавших на "запись мысли без контроля разума, без всякой эстетической или нравственной цели", содержат и заумь, программные для сюрреализма псевдоэффекты, и стихи, сохраняющие значение до сей поры. Конечно, в первых книгах много чисто игровых каламбуров и темных метафор, но уважением к слову, заботой о его смысловой нагрузке предопределено появление в них и произведений иного качества. Строфы "Гоби-28" или, например, "Поэмы, кричащей среди развалин" по-настоящему трагичны; в них - драма одинокого человека, который не может приспособиться к цинизму обычного буржуа, измеряющего радость предстоящего дня количеством хрустящих купюр в бумажнике, презирающего любую романтику чувств.
По новеллистическим миниатюрам книги "Вольнодумство", отобранным для настоящего тома, читатель познакомится с той частью сюрреалистической прозы Арагона, которая предвещает уже ломку сюрреалистической системы. Как и в поэзии, здесь есть неожиданные сочетания странноватых реалий, неправдоподобие той или иной ситуации оттенено предельным правдоподобием бытовых деталей, язвительная критика буржуазной рутины использует "черный юмор" и многое другое. Но вопреки сюрреализму здесь появляется психологически очерченный человеческий характер и определенное остранение, взгляд на сюрреалистические "излишества" со стороны. Это очевидно, например, в новелле "Когда все кончено" - своеобразной пародии на "деятельную летаргию" (по выражению В. Маяковского) юных нигилистов, переживающих, как им представляется, "одно из величайших в истории интеллектуальных потрясений…". В одной из новелл Арагон впервые произносит слова, которые скоро обретут для него принципиальный смысл: в "безжизненной вселенной" он пытается прозреть "реальный мир".
Такое название - "Реальный мир" - дает писатель своему романическому циклу, начатому в 30-е годы, когда Арагон вступил уже в Коммунистическую партию (1927) и привез из путешествия по Советскому Союзу (1930) уверенность, что обновление мира связано с социализмом. В послесловии ко второй книге цикла Арагон пояснил: "Я решил дать своим книгам общее заглавие: в память о долгих спорах с самим собой, в память о туманных книгах, созданных мною ранее, я назову их "Реальный мир"".
В 1934 году издательством "Деноэль" выпущены в свет "Базельские колокола", а два года спустя - "Богатые кварталы". "Пассажиры империала" завершались тревожным августом 1939 года, когда Арагон, редактор запрещенной правительством "Се суар", был вынужден скрываться у друзей в посольстве Чили. Дописав последнюю часть "Пассажиров", он направил рукопись одновременно в редакцию журнала "Нувель ревю франсез" и своему американскому издателю Ханне Джозефсон. В 1941 году роман появился в США под названием "Когда век был молод". Со значительными купюрами, сделанными немецкой цензурой, этот роман увидел свет и на родине, во Франции, в 1942 году, но сразу же был конфискован. Во время оккупации, в подполье, писатель приступает к работе над следующей книгой своего цикла - романом "Орельен", вышедшим после Освобождения, в 1944 году. Первые листки, которым суждено было стать зачином завершающего романа цикла - "Коммунисты", - легли в походный чемоданчик Арагона осенью 1941 года: очерковые наброски о территориальных рабочих полках, куда собирали "неблагонадежных", об отступлении армии, об эвакуации Парижа.
В "Реальном мире" перед читателем проходят десятилетия, приведшие к первой мировой войне. Скандальная панамская афера, Франция приступает к кровопролитному покорению Северной Африки. Третью республику лихорадит дело Дрейфуса, лидеры реакции вынуждены менять тактику: наступление на демократические свободы ведется под флагом радикальных и социалистических лозунгов. Первая мировая война угрожала героям "Реального мира", вторая мировая - его читателям. В 1934 году исполнилось двадцать лет с начала первой мировой войны. О кровавых уроках напомнили трудящимся "Юманите", журналы "Коммюн", "Вандреди", посвятив трагической дате специальные номера. "Юманите" печатала в эти дни на своих полосах "Огонь" Барбюса, редакция газеты подготовила сборник "Двадцать лет спустя". Арагон в одноименной статье писал 6 августа: "В доме повешенного не говорят о веревке. Сие изречение, видно, стало лозунгом фашистской буржуазии в дни двадцатилетней годовщины с начала войны. В тот момент, когда господствующий класс стыдится прошлого и пытается молчанием скрыть правду истории, пролетариат… должен знать сам и рассказывать всем правду о войне, ее зарождении и целях, историю борьбы против войны - до, во время и после кровавой бойни 1914–1918 годов".
Романы 30-х годов отражают сложность взаимоотношений между классами. В центре - судьба интеллигента, бунтующего против нравов буржуазно-мещанской среды. Благодаря ироническому подтексту буржуазной морали постоянно противопоставляется концепция доверия и любви к человеку. Сначала ее воплощает герой-интеллигент - столкновение искреннего, тонко чувствующего индивидуума с черствым, меркантильным обществом было и раньше традиционным сюжетным узлом классического французского романа. Арагон, художник XX столетия, принимая новые этические критерии, решает традиционную проблему иначе. От главы к главе, по мере углубления конфликта интеллигента с обществом, крепнет ощущение, что не такому герою суждено стать выразителем гуманистической морали. Когда измученный непрестанным маскарадом цинизма герой приближается к трагическому выводу: "все лживо и отвратительно в этом мире", он уже перестает воплощать идеал чистоты. Повествование развивается через двухстепенное отрицание: герой-индивидуалист судит окружающее общество, а параллельно в произведении идет суд над этим "судьей", развенчание бунтаря-одиночки.
Резкие колебания света и тени, быстрая смена картин, неожиданные сопоставления, соседство разностильных метафор - рисунок, характерный и для "Анисе", и для "Богатых кварталов". Однако подтекст контрастных зарисовок уже существенно меняется: вместо желания удивить - "мысль о глубоких водоразделах, существующих между французами, и желание вместе с ними найти способ уничтожить такие водоразделы", как пояснил Арагон, принимая премию Ренодо, присужденную за роман "Богатые кварталы".
Сравнив, например, стилевой рисунок первых страниц "Богатых кварталов" и части "Оперный проезд" "Парижского крестьянина", обнаружить сходство нетрудно. "Арагон сохранил от раннего периода, пожалуй, именно свободу стиля, делающую его неподражаемым", - пишет Юбер Жюен в своей книге об Арагоне. Как и на заре творчества, писатель любит броскую, нестертую метафору, неожиданный образ; молодой Арагон негодовал: почему говорят "золотистая, как пшеница"? Ему казалось убедительнее "золотистая, как безумие, как небо, как усталость, как поцелуй" ("Парижский крестьянин"). И в "Богатых кварталах" появляются "волосы тяжелые, как закат солнца", "светлые, как смех, зубы".
При всей похожести стиля непохожим остается смысловое звучание общего контекста произведения. У молодого Арагона неожиданные метафоры нанизаны одна на другую, создавая орнамент причудливый и часто претенциозный. В "Реальном мире" яркие, свежие образы не утомляют глаз, ибо художественно оправданны, они тут не самоцель. От 20-х к 30-м годам стиль Арагона эволюционировал к строгости, чистоте, большей смысловой насыщенности слова при отказе от внешней эффектности, но отнюдь не к приглушению экспрессии. В лирико-публицистических отступлениях автора появляются звонкие ноты революционной романтики, придающие романному жанру возвышенную поэтичность. Главы, посвященные, например, Жоресу, Кларе Цеткин или антивоенному митингу, - это настоящие стихотворения в прозе; голоса Арагона-поэта, Арагона-романиста и Арагона-публициста и оратора здесь нераздельны.
Романы "Реального мира", антивоенные по основному своему пафосу, взывали к разуму и мудрости. Но остановить вторую мировую войну человечеству не удалось. 3 сентября 1939 года Франция вступила в войну с Германией, в июне 1940-го правительство позорно капитулировало.
…Когда впервые встречаешься с Парижем, идешь вдоль Сены или по Елисейским полям, начинает щемить сердце. Ведь Париж входил в ту военную пору в наше сознание вместе со стихами Арагона, с теми стихами, что опубликовал тогда Павел Антокольский, не зная еще имени поэта, выступавшего под псевдонимом Франсуа Гневный. Потом эти же строки мы нашли в тоненькой, скромно изданной в послевоенной Франции книжечке "Французская заря". И нам, чьи глаза еще не успели привыкнуть к московским окнам без белых бумажных полосок от ударной волны, без мешков с песком, уложенных вдоль первых этажей, таким же суровым, собранным представлялся военный Париж. И страстно хотелось, чтобы он тоже ожил, засверкал, забыл войну. Когда я впервые увидела этот город после двадцати лет мира, в памяти вдруг всплыли арагоновские строки:
Париж моей беды и лодочек на Сене,
Восстанья в феврале и моря острых крыш.
Бои в Сент-Антуан, расстрел друзей в Сюрене -
Как крик стекольщика, пронзительный Париж.
"Нож в сердце"… Могла ли иначе называться та книга боли, созданная в 1940 году? Нож в сердце - замерший в оцепенении Париж; нож в сердце - шаг оккупанта по Елисейским полям; нож в сердце - бездонная печаль в огромных голубых глазах любимой; нож в сердце - чужеземный флаг над Эйфелевой башней.
Сегодня в приветливом Париже разум отказывается верить, что здесь разгуливали - хозяевами - офицеры фашистского вермахта. Но нельзя не верить - о кровавых боях за Париж напоминают нам сотни мемориальных досок на домах, решетках скверов: "Здесь погиб…", "Здесь был расстрелян…", "Здесь пали смертью храбрых…" Наши народы сражались вместе и вместе победили фашизм. Поздравляя советских друзей с 50-летием Октябрьской революции, Арагон говорил: "Эта годовщина обращает нас мысленным взором к незабываемым дням… к многолетней дружбе наших народов. Мы никогда не забудем, что вы спасли мир от фашизма".
В мае 1975 года Арагон, верный долгу перед погибшими друзьями - Габриэлем Пери и Жоржем Политцером, Робером Десносом и Пьером Юником, - поставил свою подпись под обращением протеста: "Мы, участники движения Сопротивления, депортированные лица, бывшие участники и инвалиды войны, решительно протестуем против решения правительства не отмечать годовщину Победы 8 мая…" Общественное мнение победило: забвение уроков прошлого грозит человечеству гибелью.
К трагическим дням войны был обращен первый из романов Арагона, опубликованных в дни мира. "Если моя книга при всех ее недостатках, - представлял автор читателю первый из томов "Коммунистов", - …заставит поразмыслить о событиях той эпохи, увидеть, в какой степени права была партия в 1939 году, поможет понять последовательность политики партии - я буду доволен. Слишком часто думают, что эта политика делается ото дня ко дню, по воле обстоятельств… На самом деле политика партии, внутренняя политика партии, как открывается она нам, - это политика последовательных идей, идущих издалека. Это политика рабочего класса; я надеюсь, именно ее вы увидите воплощенной людьми различных формаций в книге, которая преследует две цели: во-первых, показать всю нацию и, во-вторых, во главе нации ее авангард - мою партию".
Показать нацию и ее авангард… Эстетически эта задача решена через параллельное изображение двух войн: той "странной" позиционной войны, развертывающейся лениво, медленно (правительство еще надеется договориться с Гитлером), и ожесточенной внутренней - против рабочего класса. Резкий эмоциональный контраст между тягуче пассивным течением первой и лихорадочным развитием второй определяет колорит книги.
Арагон возмущался "вопиющим несоответствием между ходячим представлением о человеке-коммунисте и самим этим человеком". Писатель утверждает, славит все доброе и прекрасное, все, что формирует человека будущего. Он умеет проникновенно рисовать и железную энергию собрата Павла Корчагина - Жозефа Жигуа, и смутные порывы к справедливости Сесиль Виснер; не только нравственную чистоту Рауля Бланшара, но и похождения "молодого звереныша" Жана Монсэ. Арагон любит человека, которому ничто человеческое не чуждо. Коммунист для него не отрицание, а воплощение лучших национальных качеств. Автор - принципиальный противник "идеального" характера. На читательской конференции в Париже он запальчиво сказал: "Чересчур обидчивые товарищи, предпочитающие видеть только образы святых, когда речь идет о коммунистах, будут, безусловно, оскорблены моей книгой, потому что я намерен вывести в ней разных коммунистов, в том числе и тех, кто заблуждается, не становясь от этого негодяем".
Интересно разворачивалась дискуссия вокруг романа "Коммунисты" на читательских конференциях в Москве - на заводе "Компрессор", в Союзе писателей, Доме актера. Писатель делился мыслями, очень важными для его творческой позиции, для таланта психолога, который любит наблюдать движение характеров, видеть, как растут, становятся душевно богаче люди. Автор рассказывал, как пришли к нему из жизни его герои: "Если книга оптимистична, в этом виноват народ". Народ хранил неколебимую верность Франции, но вовсе не был сказочным идеальным богатырем. "Мои коммунисты не всегда были коммунистами, как и я сам… Партия возникает ведь не на пустом месте. Она складывается из очень разных людей". Под пером Арагона новое качество человеческой души - целеустремленный героизм во имя правой идеи - обрело смысл эстетического открытия: оно воплощено в различных, психологически неповторимых характерах, не "добавлено" к образу, а составляет его суть. В "Коммунистах" Арагон остается поэтом. Оригинальное сращение языка собственно прозаического и поэтического очень характерно для него. Растерянности, трагическому исходу сопутствуют пейзажи майских гроз, июньских ливней. Дождь становится символом позора. Каждый город страдает, мучается как живое существо. В ночи продолжается "агония Лилля", Париж в утро мобилизации похож на больного, которому нездоровится, но еще не ясна опасность болезни, "словно начинается лихорадка, а кажется, просто жарко…". Когда автор сравнивает панораму военных действий с гигантской шахматной доской, а движение толп беженцев с сыпучим песком, возникает эмоциональный образ страдающей Франции. Драматические дни мая 1940 года описаны в одном музыкальном ключе с незабываемым стихотворением "Сирень и розы". Выдержана та же логика образной мысли. Сирень - сначала символ победы, торжества: "…все затмила сирень… танки проходят по ковру из сирени: танкистов в мгновение ока засыпали цветами, и они стоят в своих башнях, похожие на языческих богов…" Но торжество омрачено нотами тревоги. И вот уже сирень, запыленная, увядшая, никнет, словно от горечи сомнений, а танки, украшенные пышными сиреневыми ветвями, кажутся утомленными людьми с синевой под глазами… Накануне выхода в свет пятого тома "Коммунистов" Арагон сказал: "Может быть, эта книга заинтересует читателей сборника "Нож в сердце", она писалась параллельно с теми стихами и может прояснить если не соотношение между романом и поэзией вообще, то соотношение между моими романами и моими стихами".
Вторжение поэтической образности в роман обретает у Арагона звучание оригинальное, самобытное, определяемое во многом постоянным присутствием автора, даже в моменты самых "беспристрастных" описаний.