Его отец, Иван Степанович, в семнадцать лет ушёл из семьи в революцию, бороться за свободу и справедливость.
Он был из романтиков, воспевающих революцию. Родившегося сына назвал Энгельсом, в честь одного из авторов "Капитала". Говорил: "Если погибну за Советскую власть, то похороните. А на могиле скажете хорошую речь, дескать, погиб дорогой товарищ на боевом посту"! И смеялся коротким, злым хохотком, похожим на кашель.
Он прошёл долгий, извилистый, по-своему трагический путь русского бунтаря. Успев закончить три класса церковно-приходской школы он всё время стремился выбиться в люди, наверх, но внутреннее бунтарство не позволило ему согласиться с происходящим. Поагитировав за Советскую власть и раскулачив несколько своих соседей, отец скоро разочаровался в колхозном строительстве и, ещё будучи на должности председателя ушёл в глубокий запой.
Не принесла революция счастья ни ему, ни Энгельсу, ни его семье. В пьяном угаре и угрызениях совести Иван Лученков застрелился в 1931 году. Похоронили его у сельсовета. Из металлического листа вырубили звезду. Приклепали к железному пруту. Заострили конец. На звезде краской написали имя, фамилию, год, день рождения, день смерти.
Комбедовский оркестр, из гармошки и двух балалаек исполнил "Интернационал". А Энгельс с тех пор стал расти безотцовщиной. Он рано вышел из-под материнского контроля, перестал учиться. Потом связался со шпаной.
"Ты, Лученков, портишь нам все показатели по школе. А ещё сын большевика!", - укоризненно твердили учителя.
"Двоечник, дармоед!" - кричала мать.
Когда Энгельс подрос, его дед Степан, подвыпив, хрипел страшным голосом:
- Шлялась у нас тогда по России одна французская блядь, Революцией звали. Вот в честь её основателя, папашка тебя и назвал!
Дед был бородат. Борода его была чуть курчавая, отливала старческим серебром. Любил читать книги, откуда и черпал знания о французской революции и легкомысленных женщинах.
Вспоминая сына он наливал себе мутного хлебного самогону в гранёный стакан и долго молчал, со всей крестьянской обстоятельностью вспоминая, какой он был, его сын - Ванька. Выпив, вытирал седые усы ладонью, вздыхал:
- Вишь, ты как!.. Всех Ванька хотел осчастливить… перехитрить, перехитрожопить… Вы в комунизьму, а я впереди всех и вроде как главный!
Пахал бы землю, не высовывался, глядишь и жил бы себе в своё удовольствие!
Махнув рукой и вытерев скатившуюся слезу, дед опрокидывал в себя ещё стакан.
Посадили Энгельса Лученкова в сороковом году. Статья разбой, или вооружённое нападение, с целью завладения государственным имуществом, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья.
Вроде сделали всё чисто. Ночью взяли магазин. Запрятали галантерею. Легли на дно. А через трое суток пришли к нему ночью двое. Непонятно как под утро вошли в его комнату, дверь открыли без скрипа и без ключа. Показали "фигуру", револьвер то есть. Сказали: "Пошли".
Видать очень большой опыт был у этих гостей в таких делах.
Не торопясь, просто и буднично, словно на утреннюю прогулку - двое оперативников НКВД и он посередине, двинулись к оставленной на соседней улице машине. Как пацан со старшими братьями…
И покатил вперёд автомобиль с погашенными огнями, где сидел он, зажатый между провожатыми, и форменная фуражка покачивалась впереди рядом с шофёром.
Пробыл Лученков в следственной тюрьме недолго. Быстрое следствие, суд, приговор: десять лет лишения свободы. Повезло. Могли и разменять, то есть применить высшую меру социальной защиты.
Потом снова наручники, конвой, "воронок", какие - то железнодорожные пути, где стоял большой состав. Столыпинский вагон с решётками на окнах и вооружённым конвоем.
Ехали долго, куда везли - неизвестно. А потом на какой то станции выдернули несколько человек. Среди них - Лученков.
Снова конвой, собаки, кругом снег. И пошли они пешком по сугробам на комендантский лагпункт. А столыпин поехал дальше.
Первая зима в лагере была страшной. Нечего жрать, холод, кругом уголовная шпана. И тут снова повезло! Началась война!
К этому времени Энгельс уже не был таким романтиком, как его отец. Своё революционное имя презирал, поэтому всем говорил, что зовут его, Глеб.
На фронтах протяжённостью в тысячи километров шли тяжелейшие бои.
Немцы, чего от них никто не ожидал, оказались сокрушительно сильнее Красной армии. День за днем их самолеты осыпали позиции советских войск бомбами, секли их пулеметным огнем. Двухмоторные штурмовики Мессершмиты-110 яростно гонялись за машинами и даже за отдельными бойцами.
По русским дорогам катили и катили колонны фашистских танков, мчались грузовики с пехотой, тягачи волокли огромные пушки.
Германские батареи не жалели снарядов и щедро обкладывали ими советские части. Они били в строго определенные часы, из всех калибров - прицельно, и по площадям. Листовки, густо сыпавшиеся после бомбежек, сообщали о новых победах Вермахта по всему фронту от Белого до Черного моря. И каждую ночь уходили к немцам дезертиры-перебежчики из недавно призванных запасников…
Мясорубка войны перемалывала тысячи жизней, и поэтому каждый день требовались всё новые и новые тысячи новых солдат.
В первый же год войны, обученная и экипированная кадровая армия, была уничтожена, а то что от нее осталось, разбежалось по бескрайним лесам, разбрелось по ближайшим деревням и сёлам. Были случаи беспримерного личного и группового героизма советских солдат, но общая картина оставалась безрадостной.
Сталин приказывал бить врага на его территории и малой кровью, но фронты трещали по всем швам. Красная армия отступала, хотя полководцы не жалели ни крови солдатской, ни их жизней.
В первые два года войны погибло и попало в плен более 8 миллионов человек.
Надо было сражаться дальше, но было некем. Военкоматы подобрали всех кто мог воевать.
И уже на второй год боев стали призывать мужиков старших возрастов, тех, кому за пятьдесят. Гнали на сборные пункты и семнадцатилетних мальчишек. Мобилизационные команды проводили облавы на рынках, на вокзалах. Собирали всех, ограниченно годных по здоровью и тех, кто был годен служить лишь в обозах или в тыловых частях.
Словно смерч пронёсся по глухим сибирским и уральским деревням, по степям Казахстана, по таджикским, киргизским, узбекским и туркменским кишлакам.
Действовал лишь один лозунг: "Всё для фронта. Всё для победы"!
И во имя этой Победы всё гнали и гнали на фронт эшелоны с перепуганными мужиками и юнцами.
Из городов и деревень, из многочисленных пунктов формирования и обучения шли к фронту маршевые роты и батальоны - команды истощенных, измученных тыловой муштрой и недоеданием людей, кое-как обученных обращаться с винтовкой. Многие из новобранцев с трудом понимали и говорили по-русски. Не умели ни стрелять, ни окапываться, ни бросать гранаты.
Но некогда их было учить. Дорого! Долго! Затратно! Не было ни времени, ни средств на подготовку.
И опытных учителей тоже не было. Кто погиб. Кто арестован. А кто уже и расстрелян.
И потому всё делалось как очень часто в России - через колено, массой, числом.
Шли на фронт кирпичного цвета товарняки с широкими дверями и поперечной перекладиной в дверях. Раньше в таких вагонах по железной дороге перевозили скот. С небольшой только разницей: в отличие от лошадей, ни сена, ни соломы у защитников Родины не было.
Немцы во время войны пользовались шерстяными одеялами, а Красной армии одеяло заменяла всё та же, дедовская серая, солдатская шинель. Прожжённая, пробитая осколками, зачастую снятая с убитого и наскоро заштопанная в армейском банно-прачечном отряде.
В теплушках тускло. У стен стояли сколоченные двухъярусные нары, в углу бочка-параша. Некогда было Родине думать об удобствах. Нужно было успеть бросить под гусеницы фашистских танков свежую партию своих защитников, чтобы хоть как-то замедлить продвижение вражеской армии на Восток.
И шли в вагонах бесконечные и безнадёжно грустные разговоры:
- Вот вэзуть нас далэко, далэко… А куды?
И правда, куда!
- Куды? Куды? На убой гонят. - Вздыхали в ответ: - За что головы кладём? За сраные колхозы?
И правда, за что! От от семей и тепла, через всю разорённую Россию, к самой смерти в зубы.
И порою не разобрать, с кем разговаривает сосед. Может быть, сам с собой?
Некому было пожалеть раздавленного невыносимо тяжёлой жизнью мужика - опору и защиту матушки России.
Пели в вагонах песни, горькие как сама жизнь. А навстречу неслась Россия… Россия… огромная и несчастная…
И не у кого было просить мужику защиты, кроме как у Господа Бога, потому как сама Россия уже много лет была опутана и повязана коммунистическими догмами, колючей проволокой лагерей и тотальной слежкой.
И текли молитвы, тягучие и бесконечные, как материнская тоска: "Господи, пошли мне судьбу, достойную моих мучений. Не поскупись, помилосердствуй. Помяни меня, Господи, во царствии Твоем!".
Что же это была за страна-держава такая?! Что за Родина-мать, позволившая самых лучших и преданных сыновей своих бросать под гусеницы вражеских танков?
Но, несмотря на титанические усилия, положение Красной армии оставалось критическим.
К концу сентября 1941 года немецкие войска овладели Смоленском и Киевом, блокировали Ленинград. Под Уманью и в киевском котле были разбиты основные силы Юго-Западного фронта.
2 ноября 1941 года начальник Можайского сектора НКВД докладывал члену Военного совета Западного фронта Николаю Булганину, что 9 октября под Вязьмой двадцать немецких автоматчиков взяли в плен до четырёхсот красноармейцев.
"Небоевые потери" и потери пленными в ОДИННАДЦАТЬ РАЗ превысили число павших в бою с противником.
Несмотря на то, что в топку войны бросали всё новые и новые дивизии неподготовленных бойцов и ополченцев германская армия продолжала наступать.
Враг уже занял Прибалтику, Украину, Белоруссию. Он уже готовился к последнему броску.
Окружением и гибелью двух фронтов - Южного и Юго-западного завершилась Харьковская наступательная операция Красной армии.
Более 20 стрелковых, 7 кавалерийских дивизий и 14 танковых бригад оказались уничтожены, либо пленены. Из окружения, на восточный берег Донца вышли всего около 22 тысяч человек. Командующий 6-й армией РККА генерал-майор Авксентий Михайлович Городнянский, видя страшную гибель своей армии, застрелился.
24 июня трагически почти полностью погибла дравшаяся в окружении 2-я ударная армия Волховского фронта генерала Власова.
Из окружения в двадцатых числах июня вышло всего несколько тысяч шатающихся от голода и слабости до крайности истощенных, больных и раненых бойцов и командиров в рваном и истлевшем зимнем обмундировании.
Ранним утром 8 мая 1942 года с масштабной артиллерийской и авиационной подготовки по позициям Красной армии в Крыму началась операция Вермахта по взятию Крыма "Trappenjagt" - "Охота на дроф".
В течение месяца полуостров был сдан. Сражаться продолжал только истекающий кровью Севастополь.
Шла штормовая волна. Моряки, оставившие свои корабли, отчаянно контратаковали. От их "Ура-а-а!" пробегали мурашки по коже даже у немцев. Казалось, их невозможно остановить. Казалось, даже ранеными они будут ползти вперед, чтобы зубами вцепиться во врага.
Но враг был сильнее. Стволы немецких пулемётов не успевали остывать.
Вдоль берега под скалами, насколько хватало глаз, в тельняшках и бушлатах лежали убитые моряки.
Узкая кромка причала была устлана телами. Многие пытались спастись морем на шлюпках, плотах, автомобильных камерах, просто обхватив руками крепкую доску или бревно. Повезло не всем. Рябь Севастопольской бухты была черной от бушлатов и бескозырок.
4 июля, от берега Севастополя отошёл последний военный корабль.
Гордость России Севастополь - пал!
За развитием событий очень пристально наблюдали из Турции и Японии. Их армии уже готовились вступить в войну против Советского Союза. Останавливала только извечная непредсказуемость русского мужика. А вдруг… Но это вдруг, наступить было не должно.
А тут ещё и отношения советского государства с союзниками день ото дня становились всё более и более прохладными. Англо-американцев можно было понять. Какой смысл отправлять в СССР технику и оружие, если они благополучно уходят к немцам? Зачем кормить красноармейцев консервированной колбасой и тушёнкой, если они тысячами сдаются в плен?
Сталину уже доложили, что 20 июля Гитлер в очередной своей речи произнёс слова: "на этот раз с Россией определённо покончено…"
Многие были просто уверены в том, что крах советского государства наступит в течение ближайших летних месяцев.
И как всегда, возникли извечные вопросы: "Кто виноват?"
Сталин гневно щурил свои жёлтые тигриные глаза и спрашивал красных маршалов:
- Это - армия? Это - война? Великая Отечественная? Чем можно объяснить такие страшные поражения? Безграмотностью генералов?.. Неготовностью к войне?.. Массовым предательством?..
И самый главный вопрос висел в воздухе: Что делать? Как можно остановить надвигающуюся катастрофу?
Ответ на первый вопрос Иосиф Виссарионович знал и сам.
Сам он виноватым быть не мог, поскольку днями и ночами боролся с врагами. И ближайшие соратники по партии были не виноваты, тоже врагов не жалели.
А красные маршалы? Они тоже был ни при чём. Сверху был спущен приказ не отвечать на провокации.
Начальник Генштаба, нарком обороны тем более не могли отвечать за случившееся, поскольку были частью сложного механизма, и вращались вместе с ним. Чем дальше, тем очевидней становилось, что ни партия, ни командование РККА, ни советская система в отступлении не виноваты.
Виноваты трусы и паникёры. Те, которые окопались среди красноармейцев, и командиров от младшего лейтенанта до полковника. А также отдельные генералы, среди которых был генерал - полковник Павлов, но его уже расстреляли.
Следовательно, карать нужно жестче, судить и отправлять искупать вину кровью!
Уже поздним вечером 28 июля 1942 года Сталин, основательно исчеркав и отредактировав принесённый начальником Генерального штаба Александром Василевским текст, подписал знаменитый приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР N 227. "Ни шагу назад"!
Этим приказом предписывалось беспощадно снимать с постов и предавать военным судам всех командиров, начиная с командующих армиями и кончая командирами и комиссарами полков и батальонов, допустивших без приказа свыше отход войск с занимаемых позиций. Старших, средних и младших командиров, политработников и рядовых бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, отправлять в штрафные подразделения, ставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать возможность искупить кровью свою вину перед Родиной.
До октября 1942 года эти провинившиеся бойцы воевали наравне с остальными в действующей армии. Но теперь им нашли место… Поэтому всех провинившихся следовало отправлять в штрафные части сроком от одного до трех месяцев.
В соответствии с этим Приказом предписывалось сформировать в каждой армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов, численностью до 200 человек в каждом, поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте всех паникеров и трусов.
С первых же дней появления приказа "Ни шагу назад!" начался усиленный поиск тех, кто отступал без приказа. Ими могли оказаться и попавший под горячую руку командир полка, которому с запозданием передали приказ оборонять определенный рубеж, и командир батальона, не успевший за короткую летнюю ночь выдвинуться на намеченные позиции и утром, подвергшийся разгромному удару немецкой авиации, и младший лейтенант, командир минометной роты, заплутавший в безлюдной степи.
Кнут, был всегда понятен русскому человеку. Поэтому воспитательный эффект от расстрела перед строем в условиях тяжелейшего отступления был весьма высок. Из высших штабов непрерывно запрашивали данные не о количестве живых, а о количестве расстрелянных. За сутки, за неделю и декаду, отдельно по категориям - старших и младших офицеров, коммунистов и беспартийных, по соцпроисхождению и национальному составу.
Но этого для Победы было мало и тогда уже 26 сентября 1942 года, появилось Положение о штрафных частях, разработанное на основе знаменитого сталинского приказа N 227.
Тогда же начали официально формироваться первые штрафные батальоны и роты. Это положение, по сути, создавало новый тип подразделений внутри действующей армии.
В ходе ожесточённых боёв многие из солдат и командиров сражались до последнего патрона. Но кто-то погибал, а кто-то попадал в плен.
И тем, кому удалось выжить в плену или бежать, Родина предоставляла право погибнуть в штрафной роте или штрафном батальоне.
Зачастую их вина состояла лишь в том, что они воевали, и были захвачены в плен. Но подобно множеству людей, мужчин и женщин проклятого двадцатого века, они были виноваты всегда и при всех обстоятельствах! Только лишь потому, что должна была находиться работа для карательных учреждений, и потому, что требовалось пушечное мясо!
Но если раньше в Красной армии за любой проступок было одно наказание - расстрел, то после приказа N 227 провинившихся военнослужащих стали направлять в штрафные подразделения, которые, как было сказано в официальном "Положении о штрафных частях действующей армии" "…имеют целью дать возможность рядовым бойцам и командирам всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свою вину перед Родиной отважной борьбой с врагом на трудном участке боевых действий".
Формирование штрафных частей носило характер кампании: по принципу есть приказ - найдутся и виновные.
Штрафбаты комплектовались только из проштрафившихся офицеров всех родов войск до полковника включительно.
Были там полковники и майоры, капитаны и лейтенанты, струсившие в бою, не выполнившие боевого приказа, проворовавшиеся или просто назначенные козлами "отпущения".
Их называли "недобитые", то есть те, кому удалось разжалобить политотдел, и он давал указание трибуналу заменить для них расстрел штрафбатом.
Но они и этому были рады. Ведь если не убьют, то все вернется: и погоны, и ордена, и офицерский денежный аттестат. А потом в полк офицерского фронтового резерва - и снова здравствуй, новая рота, батальон или полк!
Не было в штрафбатах только генералов и маршалов, терявших армии. Их как Семёна Будённого или маршала Кулика направляли на другие посты, где не надо было думать.
А вот в штрафные роты направлялись, как бывшие офицеры, так и бывшие старшины, сержанты, ефрейторы, рядовые. Офицер мог попасть сюда лишь в том случае, если по суду лишался воинского звания. Тогда то он и направлялся в штрафную роту, как рядовой.
Командиры бригад, дивизий и выше могли своим приказом направлять подчиненный им средний и старший командный, политический и начальствующий состав в штрафбаты, а командиры полков и выше - только рядовой и младший командный состав и только в штрафные роты.
Это нововведение давало шанс всем провинившимся "искупить вину кровью" и воевать, а значит, и жить, а не с пятном позора гнить в земле.
Пуля - она ведь, известно дело, дура. Не всех же - насмерть!