- Не смею много возражать тебе, учёному человеку, - не скрывая досады, ответствовал Аввакум. - А всё же не медведи мы, своей пользы не знающие. Верно! Не во всякий век и не всякому народу посылает Господь таких царей, как наш Алексей Михалыч. Природный русак, оттого и любит людей. Грешим, грешим, а Бог всё награждает нас. Ох, батюшка! До времени! Время придёт, Он и спросит.
Протопоп прорекал наставительно, чтоб не больно-то римский выученик, знаменитость заезжая морду драл перед русскими людьми. Сразу ведь видно - второй Крижанич.
Однако в семью прилетел Аввакум на ангельских, на белых крыльях. Про Симеона думать забыл. Всё нутро, всякая жилка и кишочка тряслись в нём от великой радости. Такое ведь и не приснится! Царь к себе зовёт жить! Да ведь впрямь к себе! В Кремль, за высокую, за белую стену, где терема лучших людей царства.
- Батька, что-то ты сам на себя не похож, - всполошилась Анастасия Марковна, глядя, как молчит Петрович, как на стол-то локтем опёрся да голову на руку положил... - Батька, чего?
- Да чего? В Кремле просят жить.
- В Кремле?! - Марковна поглядела на печь, где сгрудились бабы-домочадицы.
- В Кремли-и?! - ужаснулась Фетинья.
Страх стоял и в глазах Анастасии Марковны.
- Дуры! - осерчал Аввакум - Природные дуры! Им говорят: в Кремль пожалуйте, - а они юбки замочили.
- Замочили, батюшка! - повинилась Фетинья, сделавшая лужу. - В Кремли-то, чай, царь живёт.
- А ну, живо собирайтесь, пока не прибил! - топнул ногою Аввакум.
- Не гневайся, батюшка, - выскочила проворная Агафья-черница, сдёргивая с окон свои занавески. - В единочасье уложим скарб-то!
А Марковна всё не могла в себя прийти:
- Из-под сибирской сосны да в кремлёвские палаты? Искушение, Господи...
17
- Братск и Нерчинск выдюжили, перетерпим и Кремль, - посмеивался Аввакум, вводя Анастасию Марковну в светлицу нового жилья.
- За что, батька, честь?
- Видать, за муки наши. Али не заслужили?
- Петрович! - тихонько, но строго осадила Анастасия Марковна.
- Да я что?! Дом, говорю, хороший. Государю спасибо.
- И государыне, - подсказал Фёдор-юродивый. - Великий государь рад тебе, протопопу, соломки настелить.
- Какой ещё соломки? - не понял Аввакум.
- Соломка горит хорошо, - засмеялся Фёдор.
- Чего болтаешь, спрашиваю?
- А чего не болтать? Язык без костей.
- Устраивайтесь, - махнул рукой Аввакум, достал из ларца Псалтирь, открыл, где открылось, прочитал: - "Господь сказал Мне: Ты Сын Мой. Я ныне родил Тебя, проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе. Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника".
Окинул взглядом высокий потолок, оконца рядком, лавки дубовые, дубовый стол.
- Палаты новые, а живы старыми молитвами. Намоленого наперёд не бывает. Украшение дому надобно.
Сказал сии загадочные слова и ушёл.
Воротился, когда уж все пообедали, не дождавшись хозяина. С великим шумом пожаловал.
Визг, будто собаку кнутом порют, рёв звериный, лязг железа. Люди кричат, протопоп кричит.
Фетинья от страха двери на засов, да умная Агафья-черница тут как тут. Оттолкнула глупую бабу, отворила двери, и вовремя. Батюшка протопоп уж на крыльце, с цепью в руках, а на цепи чудище косматое.
- Детей убери! - закричал Агафье да и повалился на неё, шарахнувшись: чудище изловчилось, схватило протопопа пастью за сапог. Иночица бесстрашно рванула цепь в сторону, Аввакум опамятовался, пособил. Так вот и втянули сидящего на гузне в дом, жующего сапог... человека, Господи.
- Крюк! - закричал протопоп выскочившим к нему навстречу Ивану и Прокопию. - Ищите, несите крюк, в стену вбейте... Да в углу, безмозглые! В углу!
Анастасия Марковна глядела на пришествие, опустивши руки. Агафья же, сообразив, помогла батюшке скинуть сапоги.
- Вот оно - спасение наше! - сказал Аввакум, отирая пот с лица. - Филипп-бешенный - украшение палат наших.
Иван с Прокопием продели кольцо цепи в крюк, крюк вколотили в стену.
- Меня тебе мало? - спросил Фёдор-юродивый главу семейства.
- Будь рад товарищу, - сказал Аввакум. - Принеси соломки, да гляди не кривляйся. Подумает, что дразнишься, да и съест тебя.
- Батька, коли бедный Филипп без разума, зачем же ты его привёл? - огорчилась Марковна.
- Чтоб мы с тобою не забывали о страждущих... Бог даст силы, выгоню из Филиппа беса.
- Ты бы поел, батька. Мы тебя не дождались. Уж вечерня скоро.
- Налей нам щец с Филиппом.
- В одну чашку?
- В одну... - сел на пол перед вздремнувшим несчастным.
Во цвете лет человек. Волосы - лён, но уж грязные не приведи Господи. Сплелись с бородою. Вши ходят, как муравьи в муравейнике, из-под ворота, по волосам, по бровям. Брови у переносицы как сломаны, вверх растут косицами. И на каждой волосиночке по вше. Губы в корках, треснувшие, кровоточащие.
- Батька, ты хоть отстранись! - попросила Марковна. - На тебя ведь переползут.
- Вот и почешемся в согласии, - сказал Аввакум, довольно улыбаясь пробудившемуся Филиппу. - Сейчас поесть нам принесут, а покуда прочитай Исусову молитву.
Филипп беззлобно рыкнул, но глаза отвёл, голову опустил.
- Не знаешь, что ли?
Филипп мотнул головой.
- Не знаешь? Тогда, брат, потрудись, поучи. Дело не трудное. Повторяй за мной. Молитва и осядет в голове. Ну, с Богом, милый! "Отче наш, иже еси на небесех..."
Филипп, глядя Аввакуму в лицо, приблизил львиную свою голову и клацнул белыми сильными зубами перед самым носом протопопа.
- Батюшка! - вскричала Фетинья.
Аввакум отшатнулся, встал, взглядом подозвал Ивана.
- Дай ремень.
Жиганул Филиппа по спине.
- А ну, повторяй за мною... "Отче наш, иже еси на небесех..."
Филипп запрокинул голову, завыл, как волк. Ремень обрушился на его плечи с такой силой, что бешеного пригнуло к полу.
- Повторяй! "Отче наш!" - гремел Аввакум и бил, хлестал, слушая в ответ собачий лай, козье блеянье, кошачьи вопли.
Анастасия Марковна встала между протопопом и Филиппом.
- Ты привёл его, чтобы до смерти забить?
Аввакум отбросил ремень, треснул жену рукою в плечо, благо успела лицо заслонить.
- Ножницы подай! - С ножницами кинулся к Филиппу, обстриг в мгновение голову и бороду. - Фёдор, тащи котёл с водой! Обмой, сними с него платье. Пусть бабы в печи прокалят. В моё обряди.
Так и не поел, отправился слушать вечерню. С крыльца сошёл - царская карета едет. Алексей Михайлович Аввакума усмотрел, остановил лошадей. Не Поленился на землю сойти из кареты.
- Благослови, батюшка протопоп.
Как же не благословить склонённую царскую голову? Благословил.
- К вечерне идёшь?
- К вечерне, великий государь.
- Надо тебе место подыскать. Помолись обо мне, грешном. Помолись о царице, о царятах моих, а пуще об Алексее Алексеиче. Похварывает. Девицы мои уж такие резвые, щёки как яблоки, а царевичи - что старший, что младший - болезные.
- Помолюсь, великий государь. Бог милостив.
Царь сел в карету, поехал, а к Аввакуму Богдан Матвеевич Хитрово прыг из возка.
- Благослови, протопоп. Помолись обо мне, грешном.
За Хитрово следом князь Иван Петрович Пронский, главный воспитатель царевича Алексея.
- Благослови, батюшка!
За Пронским князь Иван Алексеевич Воротынский.
- Благослови, Аввакум Петрович! Домой тебя к себе жду. Завтра же и приходи, хоть к заутрене. Помолимся.
Диво дивное! Вчера ты никто, в избушке доброго человека теснишься, а ныне к тебе толпой идут именитейшие люди. Куда денешься - царская любовь!
Ответил Аввакум князю Воротынскому с достоинством:
- На заутреню не поспею, в иное место зван. На обедню к тебе приду.
- Тогда уж приходи на обед.
- Благодарствую.
Никто никуда протопопа не звал, да пусть невольно возносятся. Перед Богом все равны.
18
В Успенском соборе хотел вечерню стоять, да передумал. Отправился в дом к Федосье Прокопьевне, к боярыне Морозовой.
Двери вдовьего дома отворились перед протопопом без мешканья. Встретила его на крыльце казначея Ксения Ивановна.
- Боярыня слушает вечерню, не смеет с места сойти, чтоб тебя, протопоп, встретить.
- Проводи и меня в церковь, вместе с боярыней помолимся, - сказал Аввакум и посокрушался: - Грешен, припоздал. Сам согрешил и других в грех ввожу.
- Боярыня тебе рада, - объявила Ксения Ивановна и пошла впереди, показывая дорогу.
В просторных сенях было светло, пахло мятой, полынью. Первая комната зело удивила протопопа. Полы крашены белой блестящей краской, стены обиты белой узорчатой тканью, будто изморозь выступила. Другая комната была красная, тёмная, тесная. Громоздились шкафы, сундуки, столы. Тяжёлые, витиеватые от резьбы. Всё морёный дуб да красное заморское дерево. Пол выложен яшмой. Иконы на стенах тоже тяжёлые, огромные. Все в ризах, серебро, позолота. На венцах драгоценные каменья, жемчуг.
Книга на столе чуть не со стол. Обложена золотом, а по золоту - изумруды. Аввакум остановился, озирая сокровищницу, но Ксения Ивановна отворила уже следующую дверь, ждала на пороге. Вошли в светлицу. Комната оказалась совсем нехитрая. Дюжина окон по шесть в ряду. Изразцовая золотистая печь, голые лавки. На полу домотканые крестьянские дорожки, на стенах покровы: кружева, всякое плетение. Иконы тоже крестьянские. Прялки возле окон, пяльца.
- Сюда, батюшка, сюда! - шёпотом звала Ксения Ивановна, пропуская Аввакума в комнату-молельню.
Обдало запахом ладана, свечей. Свечей было много, но после светёлки глаза не видели.
Поскрипывало кадило, женский голос читал псалом, и в этом голосе трепетала лихорадка.
- "Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоём безмерно радуется".
Чтение оборвалось на мгновение, а когда возобновилось, голос прозвучал, как из колодца:
- "Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошение уст его не отринул, ибо Ты встретил его благословениями благости, возложил на голову его венец из чистого золота..."
Колодец был огнедышащей бездной, певчая птица, биясь о стены, выпорхнула почти, но крылья не вынесли жара, вспыхнули, птица вспыхнула, а голос почти умер от переполнившей его страсти:
- "Он просил у Тебя жизни; Ты дал ему долгоденствие на век и век".
Теперь шелестел шёпот, как шелестит пепел:
- "Велика слава его в спасении Твоём; Ты возложил на него честь и величие. Ты положил на него благословения на веки, возвеселил его радостью лица Твоего..."
Аввакум не удержался и подхватил полным голосом это моление о царе и царстве.
- "Рука Твоя найдёт всех врагов Твоих, десница Твоя найдёт ненавидящих Тебя. Во время гнева Твоего Ты сделаешь их, как печь огненную; во гневе Своём Господь погубит их, и пожрёт их огонь".
Глаза привыкли ко мраку и к свечам. Аввакум разглядел попа Афанасия, заканчивающего каждение икон, и чтицу - Феодосию Прокопьевну.
Боярыня и прежде слышала присутствие протопопа, но даже бровью не повела в его сторону. Он видел: виски её светятся белизною. Федосья Прокопьевна глаз не отрывала от Писания, но нежные губы её сами собой складывались в улыбку.
Помогая Афанасию служить, Аввакум и Федосья пели согласно и с особой радостью песнь пророка Аввакума - прозрение о пришествии Божьего Сына:
- "Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, - но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего".
Лишь по окончании службы Федосья Прокопьевна подошла к Аввакуму и пала ему в ноги.
- Благослови, батюшка! Пропали мы здесь, в никонианской мерзости.
- Встань, боярыня! Встань! - приказал протопоп.
Благословил, но выговаривал сердито:
- Не люблю служений на дому. Чай, не в пустыне живете. Это в Сибири что ни ель, то храм. Не всюду в Москве по новым книгам служат. Нынче, слышал, вольному воля.
- Когда бы так! - вздохнула боярыня. - Но ты, батюшка, прав. У меня в Зюзине в храме истинное благочестие. Поехали, батюшка, в Зюзино! Отслужи литургию, причаститься у тебя хочу, тебе исповедаться.
- Не мне, Федосья, Господу! Где сынок твой?
- Да в Зюзине. На охоту уехал.
- Вырос.
- Не ахти, батюшка. Двенадцать лет. Был бы больше, женила бы, а сама постриглась...
- Хитрое ли дело - жениться, - усмехнулся Аввакум.
- Для Морозовых, батюшка, простое не просто. За такими родами, как наш, зорко глядят. И царь и бояре.
Дворяночку милую не сосватаешь. Не позволят древнюю кровь молодой разбавлять... Поехали, батюшка, в Зюзино. Смилуйся.
- Афанасий, - попросил Аввакум, - сходи к Анастасии Марковне. Скажи, в имение поехал, к боярыне Федосье Прокопьевне.
- Отнеси, друг мой Афанасьюшко, протопопице десять рублей, - спохватилась боярыня. - На обзаведение. Хлеб пусть не покупает - пришлю. Всё пришлю.
Дала Афанасию деньги, слугам приказала приготовиться ехать в Зюзино, Аввакума же повела в комнату, где лежала книга в золотом окладе. Села говорить о премудростях духовных, но Аввакум сказал:
- Я хочу пить.
Слуга и наперсница Федосьи Анна Амосова - дворянка, уж так похожая на горлицу, будто только что скинула крылья и перья, - принесла кваса, настоянного на изюме, шипучего.
- Все жилочки-кровиночки перебрало! - изумился протопоп зело колючему квасу.
- Голову прочищает, - согласилась Федосья Прокопьевна и открыла книгу на нужном ей месте. - Объясни, батюшка, много раз читывала, а понять не могу. Вот послушай: "И остался Иаков один, и боролся Некто с ним, до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал ему: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал ему: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи мне имя Твоё. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моём? (оно чудно) И благословил его Там".
- Что же ты хочешь узнать у меня? - спросил Аввакум.
- Батюшка, смилуйся! Как можно с Богом бороться? Да чтоб у Господа сил не хватило мужика одолеть? Господь Бог ещё и просит: заря уж скоро, отпусти! Почему Господь Бог зари-то боится?
- Читай Осию-пророка: "Ещё во чреве матери запинал он брата своего, а возмужав, боролся с Богом". Об Иакове сказано.
- Как Бог терпел такого? Ведь вон когда ещё не смирялся перед судьбою, во чреве!
- Всякое, что Господом делается, есть притча и тайна, - урезонил Аввакум Федосью. - Кто они, жиды-израилетяне, как не богоборцы? Исуса Христа ни во что ведь ставят. Висят на Господе, на любви Его, как висел Иаков, выходя из чрева, ухватя пяту Исава. А почему Бог зари убоялся? Что тебе сказать? Да стыдно было показать людям и тварям, как Он милует жидов, зная, что они Сына Его по щекам будут хлестать, что им разбойник праведного милей... Потому и обволокла ложь сердца их на веки вечные.
- Не люблю об Иакове читать, - призналась боярыня. - Он ведь за чечевичную кашу да за кусок хлеба у голодного Исава, после трудов его на поле, первородство купил. Исав хлеб вырастил, убрал, смолол, а потом ещё и выкупал у обманщика.
- Трудное место, - согласился Аввакум. - Дети Иакова тоже ведь лукавые. Убили честного Сихема. Он согрешил, да ведь покаялся. За Дину родство своё предлагал, готов был заплатить любое вено... Жиды, они есть жиды. И первый жид - Никон, второй - царь-батюшка.
Брякнул с разгона и смутился. Федосья Прокопьевна аж ахнула:
- Господи, пронеси! Не говори так, батюшка.
- Согрешил, - согласился протопоп. - Я у Господа, у Заступницы - вот тебе крест, Прокопьевна - вымолю. Будет Алексей Михайлович чист и бел, как новорождённая ярочка. Михалыч Бога крепко боится, не посмеет посягнуть на веру отцов. Опамятуется, голубь.
19
И снова катил протопоп в карете.
Изумлялся бегущим впереди и по бокам скороходам, всадникам на белых лошадях, рысящим за каретой шестью рядами, зевакам, ради погляда облепившим заборы, деревья, крыши. Сметливый пострел в новых лапоточках на трубу забрался.
- Сколько же слуг-то у тебя? - спросил Аввакум боярыню.
- Триста.
- За царём меньше ходят, сам видел.
- Федосье Прокопьевне одного возницы хватило бы. Боярыню Морозову, батюшка, везут. Замуж вышла - удивлялась нашим выездам, а муж помер - от страха этак шествую, чтоб никому в голову не пришло обидеть меня, вдову, а того пуще Ивана Глебовича.
В Зюзине поезд боярыни встретили колокольным звоном.
- А это кому слава? Федосье Прокопьевне или тоже боярыне? - не утерпел Аввакум.
- Боярыне, батюшка, боярыне. Я у царицы четвёртая персона. Привыкла, батюшка... По молодости мало что понимала... А нынче... Не скажи ты мне, я бы и не призадумалась.
По широкому двору с кустами цветущей черёмухи хаживали павы и павлины. Сверкая жгуче-чёрным с золотым оперением, бегали между величавыми птицами суетливые крошечные курочки и петушки.
Крыльцо с резными столбами, пол в комнатах, как доска шахматная, мрамором выложен.
Сын Федосьи Прокопьевны, Иван Глебович, выскочил к матушке всклоченный, заспанный.
- На глухарей ходили, на зорю!..
Глаза виноватые, но весёлые. Простите, мол. Незадача! К Аввакуму вежливо под благословение подошёл, глянув вопросительно на мать: кого привезла?
- Сын мой драгоценный, возрадуйся! - сказала Федосья Прокопьевна. - Пожаловал к нам протопоп Аввакум. Полюби батюшку. Его, света, за правую веру в Сибирь гоняли.
- Как ты крестишься? - спросил протопоп отрока.
Иван Глебович вдруг вспыхнул, будто щепочка сосновая, поднял руку, сложив указательный палец со средним.
- Наш человек! - одобрил Аввакум.
А у Ивана Глебовича щёки опять пыхнули.
- Ох, батюшка! - перекрестилась Федосья Прокопьевна.
- Сам скажу! - опередил мать отрок и пал на колени перед протопопом. - Смилуйся! Отмоли мой грех! Я на людях иначе персты слагаю.
- Мы лицемеримся, - призналась боярыня.
- Типун тебе на язык! - вспылил Аввакум. - Любите сладкими словами потчевать. "Ты, батюшка, молодец, что за веру терпишь! Вона, аж до Нерчи допёр! А нам, батюшка, бока наши жалко, спинку нашу белую, боярскую, кнутом не стёганную! На тебя, свет, охотно поудивляемся, поахаем, хваля твою отвагу, а сами - ни-ни! Мы - полицемеримся, нас и не тронут".
- Ты побей меня, протопоп! - заплакала Федосья Прокопьевна. - Возьми кнут потолще, стегай немилосердно, до беспамятства стегай!