- Кроме того, как вы знаете, у меня есть разные источники осведомления, - загадочно добавила она, помолчав.
- Вы ошибаетесь, я о ваших источниках осведомления ничего не знаю, - с живостью сказал Штааль.
- И не надо.
- Позвольте мне быть другого мнения…
"Какой глупый разговор!" - подумал он с тоской и отошел к окну, повернувшись спиной к гостье. Темные жалюзи тоскливо колотились о стекло. На Сене ветер выл, то усиливаясь, то замирая. Где-то поблизости, надрываясь, лаяли собаки. Штаалю вдруг стало страшно. Что-то заставило его быстро повернуться, будто сзади ему грозила опасность. Маргарита Кольб смотрела на него в упор. Выражение лица ее было странно. Их глаза встретились. Внезапно в ее взоре скользнул легкий испуг.
"Кажется, я нездоров… У меня, должно быть, жар", - подумал Штааль.
- Вы обо мне забываете, - сказала насмешливо Маргарита Кольб.
Штааль взял себя в руки, подошел к ее креслу и, опустившись на колени, поцеловал ее. Она долго молча на него смотрела.
- Завтра мы пойдем на казнь жирондистов, - опять повторила Маргарита Кольб с вопросом в голосе, хоть он не возражал и тогда.
Он не сводил с нее глаз и чувствовал, что бледнеет без причины.
- Нож гильотины бьет по этому месту, - сказала она, быстро проводя ногтем мизинца по шее молодого человека и отдергивая руку. - Рубец очень тонкий - как красная нитка… Но только при первых ударах. Когда казнят сразу много народа, нож быстро тупеет. Образуются зубцы… Если тебя казнят, старайся попасть в число первых.
- Какой вздор вы говорите! - прошептал Штааль.
Она со странной, тотчас исчезнувшей улыбкой посмотрела на него, приблизив глаза к его лицу. Затем схватила его за голову и покрыла поцелуями.
- Раздевайся скорее, - негромко сказала она и поспешно прошла в спальню.
V
Утро было серое, дождливое, октябрьское. Утомленный Штааль с трудом приподнял жалюзи, - он все не мог справиться с их несложным механизмом. В комнате стало немного светлее. Приоткрыл окно и с жадностью втянул в себя сырой воздух. Маргарита Кольб что-то промычала во сне, почувствовав холод на выбившемся из-под одеяла теле. Штааль оглянулся на нее почти с отвращением.
"Как она могла мне нравиться?" - спросил он себя.
При тусклом свете октябрьского дня она казалась ему не только непривлекательной, но прямо противной. Она спала, уткнувшись лицом в подушку и засунув руки под валик изголовья. Штаалю были видны лишь редкие волосы, желтая нездоровая кожа шеи и кружева рубашки не первой свежести. Он вспомнил ее любовь и даже повел плечами от отвращения.
"А я, кажется, и в самом деле расхворался", - подумал он, почувствовав острый холод. Закрыл окно и отправился умываться в уборную, расположенную рядом со спальней. Там на столе стояло десятка полтора разных вазочек; чашка умывальника не превышала размером большой тарелки. Штааль в десятый раз сказал себе, что нужно будет обзавестись если не ванной, то хоть настоящим умывальником. Он постарался умыться возможно тише, чтобы не разбудить своей любовницы. Закончив туалет, на цыпочках прошел через спальню в гостиную, еще на пороге встретился глазами с Жан-Жаком Руссо, сразу обозлился и тут же, взобравшись на стул, снял со стены портрет философа. На близком расстоянии лицо Руссо выражало совершенное омерзение. Штааль положил портрет на шкаф розового дерева стеклом вниз и на всякий случай еще прикрыл пыльную картонную спинку старыми газетами. Затем с некоторым удовлетворением сел на диван и стал приготовлять завтрак. Хозяйство в домике было небогатое; чистой посуды не оказалось. Молодой человек перелил вино из своего стакана в стакан Маргариты Кольб и налил себе разогретого кофе. Кофе было невкусное, недостаточное горячее и пахло вином. Штааль почувствовал, что ему еда противна. Озноб у него усиливался. В камине спальной на черной золе едва вздрагивали два или три раскаленных уголька.
"Хорошо бы теперь выпить горячего русского чаю с лимоном, затем лечь в настоящую постель, вместо того одра, и накрыться периной, подоткнув под себя края. Да еще на перину положить что-нибудь, подушку, что ли", - подумал он устало и откинулся было на диване, вложив в рукава руки и плотно прижав их к груди. В это время из спальной его окликнул ленивый голос:
- Ты уже встал. Который час?
- Скоро одиннадцать.
Из-за двери послышалось легкое восклицание. Молодой человек почувствовал, что делать нечего, вздохнул и направился в спальную. Маргарита Кольб сидела на постели, свесив голые ноги. При входе Штааля она слегка вскрикнула и накинула на ноги одеяло. Этот стыдливый жест после того, что делалось ночью, крайне раздражил Штааля. Он произнес про себя грубое русское ругательство и, влюблено улыбнувшись, осведомился о том, отдохнула ли гостья. Оказалось, что она отдохнула.
- Но, ради всего святого, теперь оставь меня, - сказала она умоляющим тоном, точно требовала от него необычайной жертвы. - Надо скорее одеться. Ведь к полудню мы должны быть на площади Революции, если не хотим опоздать.
"Черт знает что: на казнь собирается точно в театр", - подумал Штааль и произнес холодно:
- Я оставлю вас. Пойду куплю газеты.
- Ты не хочешь поцеловать меня? - спросила она с кокетливой улыбкой. Но Штааль постарался этого не расслышать и быстро спустился по винтовой лестнице. Газеты он покупал долго. По узкой rue de l’Annonciation, мимо старой церкви, он прошел в центр деревушки; там, чтобы согреться, заглянул в кабачок и выпил стакан горячего красного вина. Ему стало немного легче. Когда он вернулся, Маргарита Кольб с обиженным видом сидела в гостиной на диване и задумчиво-меланхолически доедала пирог. Штааль не мог не заметить, что от обильного ужина, к которому он почти не прикоснулся, не оставалось ничего.
Он ласково улыбнулся и быстро на ходу поцеловал ее волосы, на которые она, очевидно, вылила добрую половину его склянки духов; отбыв повинность, сел подальше в кресло и развернул газету. Сразу ему бросилось в глаза набранное крупным шрифтом сообщение о процессе жирондистов: все обвиняемые, числом 21, были присуждены к смерти. Казнь должна была состояться сегодня в час дня на площади Революции. Сведения Маргариты Кольб оказались совершенно точны. Между тем приговор был вынесен в одиннадцать часов вечера. Вчерашний безотчетный страх, страх перед какой-то нависшей над ним опасностью, снова овладел Штаалем.
- Откуда же вы все-таки знали приговор до того, как трибунал его вынес? - небрежно спросил он свою любовницу, показывая ей газету.
Она быстро смерила его глазами.
- Повторяю, мой милый, я знаю, быть может, много больше, чем вы предполагаете, - ответила она, подчеркивая особенную интонацию.
"Это угроза, - сказал себе Штааль. - Нет, право, надо отсюда подалее".
Он равнодушно пожал плечами и, стараясь сохранить беззаботное выражение, продолжал читать газету.
- Один из жирондистов, Валазе, закололся кинжалом в трибунале после вынесения приговора, - сказал он, как бы продолжая разговор.
- Неужели! Покажите!
Она заволновалась, читая газетное сообщение. Штааль искоса внимательно на нее смотрел, и выражение лица ее все более его тревожило.
- Скоро двенадцать часов. Пойдем, - сказала, быстро вставая, Маргарита Кольб.
Штааль прошелся несколько раз по комнате. Он чувствовал, что надо принять важное решение. В спальной в шкафу у него хранились деньги. Он незаметно вышел, притворив за собой дверь, и переложил все свое богатство в карман. "Что еще? Паспорт при мне. Еще бриллиантовая булавка - вот… Больше ничего не захватишь. Все остальное надо бросить: и три новых костюма, и белье, и галстуки, экая досада. Неужели, однако, я не вернусь в этот дом?.."
- Идем, моя дорогая, - сказал он нежным голосом, возвращаясь в гостиную.
Они вышли из дому. Когда Штааль спускался по лестнице, у него вдруг закружилась голова, он схватился рукой за перила. Но тотчас взял себя в руки и пересилил болезнь.
Из деревушки много народа шло пешком на площадь Революции.
VI
. . . . . . . . . . . . . . .
"Вот, вот она! Буква покой!.."
. . . . . . . . . . . . . . .
"Зачем столбы поставлены так близко друг от друга?.."
. . . . . . . . . . . . . . .
"Отчего нож имеет закругленную форму?.. Серп… Жатва… Революция жнет!.."
. . . . . . . . . . . . . . .
"Разносчик продает горячие пирожки… Неужели у них хватит бесстыдства есть… Разве можно есть при виде этого? Вздор!.. Все можно! Я сам ел бы, если б не был так болен… Все ложь, все обман!"
. . . . . . . . . . . . . . .
"Вот отец высоко поднял ребенка на руках… Он хочет показать это сыну… Ребенок смеется… Смеется и отец… У него ласковое доброе лицо…"
. . . . . . . . . . . . . . .
"Такой толпы не было в Париже со дня казни отравителя Дерю - в 1776 году". - "В самом: деле? Милый старичок… Он посещает все казни… Он театрал… Говорят, они все здесь сегодня на площади: Робеспьер, Дантон, Демулен… Они смотрят на черный покой…"
. . . . . . . . . . . . . . .
"Головы будут падать к ногам временной статуи. Свободы, так нарочно поставили гильотину…" - "Картечью по ним, по всем! Где пушки Суворова? Будь проклята временная Свобода!.. Все гнусно, все ложь, все обман!.."
. . . . . . . . . . . . . . .
"Нет сил терпеть эту муку… Бежать… Бежать от нее… Как она противна мне!.. Что-то здесь в ней сегодня особенное…"
. . . . . . . . . . . . . . .
- Les voilà!.. Les voilà!.. Oh, les traîtres!
. . . . . . . . . . . . . . .
"Зачем она вцепилась мне в руку? Что говорит она? - "Везут!" - Да, кажется, везут… Их сейчас зарежут, моя милая…"
. . . . . . . . . . . . . . .
Стотысячная толпа рванулась. С улицы Florentin выходил на площадь большой отряд солдат. За ним следовало четыре фургона… Послышалось пение. Оно становилось все громче…
Aliens, enfants de la patrie,
Le jour de glorre est arrivé…
. . . . . . . . . . . . . . .
"Как странно, как вдохновенно поют эти связанные люди! Они уносят с собой славу, они уносят доблесть Революции…"
Centre nous de la tyrannic
Le c o u t e a u sanglant est levél…
. . . . . . . . . . . . . . .
В мертвой тишине площади вторая, грозная фраза "Марсельезы" прозвучала рыданием смерти. Никто в толпе не заметил демонстрации: вместо "I’étendart" жирондисты пели "le couteau". Но слов не требовалось: и без того замер, не переводя дыхания, народ.
. . . . . . . . . . . . . . .
Колесницы подъехали к самому эшафоту. Связанные люди прямо с них переступали на лестницу возвышения. Протяжным стоном проносились по площади имена: одно знаменитее другого.
. . . . . . . . . . . . . . .
"Четыре удара… Всякий раз четыре удара".
. . . . . . . . . . . . . . .
На шарнирах с треском повертывалась доска. Коротко стучал опускающийся ошейник. Со страшным грохотом падал нож. И негромко ударяла о дно корзины голова.
А с фургонов с новой силой неслось в ответ пение связанных людей, - их число все уменьшалось:
Plutôt la mort que l’esclavagel
C’est la devise des Français!..
На эшафоте помощник палача быстрым движением щетки сметал далеко разбрызгивавшуюся кровь.
. . . . . . . . . . . . . . .
"Четыре удара… Еще четыре удара… Работает черный покой … Кого несут с последней колесницы?.. Почему застонала толпа?.. Это труп Валазе, того, что вчера закололся… Им надо обезглавить мертвого…"
"Остался один… Он поднимается на эшафот… Он поет… Что за голос!.."
Alions, enfants de la patrie…
Le jour de gloir est arrivé…
. . . . . . . . . . . . . . .
"Кто это?" - "Верньо… Верных.." - "Боже, какой голос!.. Так вот где я его услышал… Скорей, скорей конец…"
Contre nous… de la… tyrannie…
Le couteau… sanglant…
. . . . . . . . . . . . . . .
"…Четыре удара!.."
. . . . . . . . . . . . . . .
Кто-то вцепился Штаалю в руку выше локтя. Лицо Маргариты Кольб было искажено. Штааль заглянул в ее глаза и отшатнулся. Он хорошо знал то, что в них было… С отвращением он вырвал руку, бросился в сторону и скрылся.
VII
"Куда же теперь?" - спросил себя Штааль, задыхаясь от волнения. С усилием он собрал мысли. Возвращаться в Пасси невозможно. Маргарита Кольб знала об его связи с британской разведкой. Он теперь ясно чувствовал в ней злое и очень опасное существо. "Ей достаточно одного слова, чтобы погубить меня… Почему она не выдала меня до сих пор? Или ей была еще нужна моя любовь? - Что делать? Съездить в Пасси за вещами?.. Нет, верно, они уже ждут меня там. А если и не ждут, то перевозка вещей обратит внимание, - выследят…"
"Да уж не в бреду ли я? - мелькнула у него мысль. - Быть может, это казнь расстроила мою душу. Быть может, никакой опасности нет и лучше всего пойти спокойно к себе домой?"
Он повернул было к тому месту, откуда шла в Пасси почтовая карета. Но вдруг ясно почувствовал, что не вернется больше в особняк над Сеной. Очутиться в глухой деревушке в одиночестве, в тоскливый осенний день, слушать вой ветра над рекой и вспоминать там эго - нет. Прежде она заполняла жизнь - "да, ведь я любил ее", - подумал он с отвращением.
Жажда мести кому-то за что-то наполняла его душу. В больной, все тяжелевшей голове носились смутные злобные мысли. "Ах, зачем, зачем Суворов сидит в Херсоне? Зачем не он, вместо Кобургов и Брауншвейгов, ведет к победе, к мщенью союзные войска?" - подумал Штааль с тоскою. Вдруг грозную фигуру херсонского полководца сменил образ Шарлотты Корде. Штааль подумал, поднял воротник пальто и пошел дальше. Ему было очень холодно, он дрожал всем телом. Шел он быстро, торопливо и уверенно. И мысли - теперь не литературные - так же торопливо, так же дрожа ходили у него в голове.
"Да, я останусь теперь в Париже. Здесь скверно, но здесь оживление, шум… Дождусь Дюкро, посмотрю скорее все, что им нужно, затем уеду навсегда отсюда… Ах, да? доклад… Я напишу доклад в дороге… И какой уж теперь доклад! Кому он нужен? Зубову или Безбородко? Может быть, и не ждать вовсе Дюкро? Еще удастся ли уехать? Говорят, после его убийства на границах пошли другие порядки… Они ведь все сожалеют об его смерти, они оплакивают изверга. Он сделал все это… Он погубил тех несчастных… О благородная Шарлотта! На всех площадях своих городов мир должен воздвигнуть тебе памятники!.. Теперь повернуть налево, это уже недалеко… Да, куда же я денусь? Или поселиться в прежней гостинице, на улице Закона? Там хозяин прекрасный человек. Мы с ним расстались приятелями, - они были мною довольны, прислуга тоже: никогда не нужно жалеть денег прислуге, от нее многое зависит… Хозяин в ладах с полицией и может все устроить за деньги. Я прямо ему скажу, что хочу уехать и готов заплатить сколько угодно… При мне ли деньги? (он вдруг вздрогнул и схватился рукой за боковой карман, - бумажник был на месте). Хорош бы я был, если б остался здесь без денег, подумать страшно!.. Надо уменьшить риск: буду носить при себе только половину, а другую - положу в сундук. Эх, и сундука нет. Ничего у меня больше нет, все осталось в Пасси. Кто-то допьет мой ratafia de truffes?.. Они там не скоро меня хватятся. Ну, мало ли что бывает: человек уехал в город… Это очень важно… Теперь опять налево, да, вот она, улица Кордельеров…"
Он шел и смотрел на номера домов. Вдруг увидел двадцатый номер и остановился. "Это здесь, - произнес он вслух, озираясь по сторонам. - Да, двадцатый номер по улице Кордельеров…" Штааль сто раз читал в газетах описание дома и знал наизусть всю обстановку, все подробности убийства Марата. Дом был совершенно обыкновенный, старый и грязный. Замирая, молодой человек вошел через дверь между двумя лавками в маленький двор… "И двор самый обыкновенный, только какая-то в нем разлита печаль…" В глубине двора находился вход в квартиру Марата. На дворе никого не было. Всего лишь несколько первых дней и занимал этот дом любопытство парижской толпы. Ничто не свидетельствовало о том, что здесь три месяца тому назад было совершено одно из знаменитейших убийств истории. Штааль жадно вбирал в себя глазами все. "В этот самый двор, через ту же дверь, что и я, вошла тогда, 13 июля, прекрасная женщина, в высокой черной шляпе с черной кокардой, с черным веером в руке… Здесь она, быть может, остановилась и осмотрелась, - нет ли людей, удастся ли спастись бегством?.. Думала ли она о бегстве?.. Тогда было тепло, светило солнце… Вот окна его квартиры, - она тоже на них смотрела…"
Штааль, бледный как смерть, перешагнул порог. Пахло кухней. Молодой человек поднялся по лестнице и остановился, замирая, на квадратной площадке. Он смотрел на дверь, обитую черной клеенкой. Почему-то клеенка особенно его поразила. "Да, это здесь", - подумал он. В действительности он ошибся дверью: в этой квартире жил другой жилец, зубной врач Делафонде. Штааль немного отступил назад, потрогал черную клеенку рукой, но тотчас отдернул руку - и рассердился на себя за чрезмерную чувствительность. "Какое мне дело до Шарлотты Корде, что за слезливость такая!" - постарался он подумать. Штааль быстро, не оглядываясь, спустился по каменной лестнице и прошел мимо настоящей квартиры Марата, не заметив ее. Он глубоко вдохнул в себя, после противного ему запаха кухни, свежий, мокрый воздух и, почувствовав в горле острую боль, сразу упал духом совершенно. "Куда же теперь? Ни живой души знакомой", - жалостно раза три повторил он вслух. - Да, я очень болен, мне нужно ехать не в гостиницу, а в гошпиталь".
Молодой человек вспомнил, что недалеко от той гостиницы на улице Закона, где он жил, была больница, которую очень хвалили; собственно, даже не больница, а лечебница для выздоравливающих, нуждающихся в отдыхе людей. Штаалю страстно захотелось мягкой постели и заботливого ухода. Он кликнул извозчика и долго, волнуясь, сбивчиво объяснял, куда ехать. Старик извозчик смотрел на него с недоумением; затем, подумав, сказал: "C’est bien… Montez… Allons-y…"