Петербург, однако, не оставлял его своим вниманием. Князь Александр Николаевич прислал ему короб отборных ревельских килек и письмо, в котором замечал: "...Вы говорите, что в Петербурге без вас и на пылинку пустоты не осталось, но я Вас могу уверить самым сильным доказательством в противном: по приезде Государя сюда мы имели разговор об одном деле, и Его Величество у меня спросил, надолго ли Ваше отсутствие будет из Петербурга, и когда я сказал, что два года, то Государь сказал: куда долго!"
По желанию императора архиепископ московский был вызван Синодом в Петербург для участия в решении насущных церковных дел. Сложилось так, что большую часть года ему приходилось проводить в невской столице, а со своею паствою - часть осени и зиму.
В августе 1822 года митрополит Серафим встретил его с ласковой настороженностью. Дроздов считался всеми человеком Голицына, и сколько ни наслышан был владыка Серафим о независимости и самостоятельности Филарета, всё же предпочёл держать его на расстоянии. С князем отношения у Серафима сразу не сложились. Владыка привык уже в епархии к определённой самостоятельности, теперь же он чувствовал себя одним из многих чиновников министра духовных дел, передающего ему указания даже не лично, а через директора духовного департамента, вольнодумца и масона Александра Тургенева.
Деятельность Библейского общества также всё более казалась митрополиту сомнительной. Князь, в свою очередь, выказал пренебрежение к Синоду и его главе. Все в Петербурге знали об их открытой неприязни. Тем не менее старик митрополит не спешил открыто встать на сторону противников князя. Удерживали его приобретённая с годами осторожность, а также - недоверие к людям типа отца Фотия и генерала Аракчеева. Первый был дремуч в своём незнании, второй - вовсе равнодушен к делам веры. Решительный и твёрдый характером Филарет неизбежно принудил бы его более ясно определить свою позицию... Так следовало удержать Филарета подалее от Синода.
Московский архиепископ встречен был холодно. Без долгих объяснений ему поручили выполнение высочайшего повеления: составление православного катехизиса, как начального учебника Закона Божия для духовных, светских и военных учебных заведений. Дроздову оставалось лишь поблагодарить за доверие.
Признаться, такой работе он был рад. Это было настоящее дело, действительно полезное для укрепления православной веры. И по характеру, и по склонностям своим он был готов именно к такому труду, многосложному и неспешному, предпочитая ровное горение свечи мгновенной вспышке молнии.
В середине августа князь Александр Николаевич пригласил на новоселье. Комиссии духовных училищ предложено было покинуть Михайловский замок, и для неё на Невском проспекте за двести восемьдесят тысяч рублей был нанят дом умершего портного Иоганна Фохта. Там же поселился обер-прокурор Святейшего Синода князь Мещёрский. Впрочем, гостей встречал и всем распоряжался Голицын.
Филарет полагал, что приглашённых будет немного, но, вопреки его ожиданию, у подъезда выстроилось более десятка карет и наёмных экипажей. Войдя в гудящую разговорами гостиную, московский архиепископ раскланялся со знакомыми и не успел присесть, как его захватил Лабзин, заговоривший, по своему обыкновению, насмешливо:
- Слышали, ваше высокопреосвященство, о последней новости? Государь перед отъездом на конгресс в Верону изволил запретить все тайные общества. Славно, славно. У нас в Академии художеств подписки собирали. Что ж, я дал, только вот - что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра - новый указ всем вступить в ложи. И вступят!
Лабзин коротко засмеялся. Филарет знал его словоохотливость, но особенное напряжение в голосе Александра Фёдоровича удивило. Вдруг догадался: положение его пошатнулось. Его сторонятся.
- Ложи вреда не делали, - продолжал Лабзин, - а тайные общества и без лож есть. Вот у Родиона Кошелева, - повысил он голос, - собираются тайные съезды, и князь туда ездит. Кто их знает, что они там делают.
Проходящий мимо Кошелев лишь улыбнулся любезно. Вечер считался домашним, и потому гости были попросту, без мундиров, в чёрных и синих фраках, и всё же один выделялся скромностью наряда - одетый в потёртый коричневый сюртук князь Сергей Александрович Шихматов, как знал Филарет, подавший прошение о пострижении в монахи.
Подоспевшая хозяйка избавила владыку от Лабзина, и он вступил в разговор с графиней Татьяной Борисовной Потёмкиной, рассчитывая перехватить князя Голицына для совета по важному вопросу. Князь с молодым дипломатом Александром Стурдзой стояли в углу у окна, и Стурдза о чём-то горячо говорил. Странно. Горячность, как и любое открытое проявление чувств, в высшем свете была не принята, а тут собрались сливки петербургской аристократии. Впрочем, Стурдза был редкостью в чинном и теплокровном свете, не тая своего православия и нередко восставая против крайностей голицынского министерства (в этом он расходился со своей горячо любимой сестрой Роксаной).
Неторопливой походкой, вперевалочку вошёл в гостиную митрополит Серафим, сопровождаемый епископом Григорием Постниковым. Одним взглядом окинув залу, митрополит мигом увидел всех, оценил гостей и, раздавая благословение, направился к Филарету. Затеялся необязательный и долгий разговор. Хозяева пригласили к столу, и лишь после ужина, при разъезде Филарет подошёл к князю.
- А, вот и вы!.. Владыко, вы отпустите свою карету, - полуприказным тоном, но с любезной улыбкой сказал Голицын. - Я вас довезу, а дорогой поговорим.
В мягких летних сумерках княжеская карета неслышно катилась по знаменитой торцовой мостовой. Голицын приказал кучеру ехать по Дворцовой набережной, а уже оттуда повернуть на Троицкое подворье. По набережной катили коляски с семейными парами, иные столичные жители совершали моцион и беседовали со знакомыми. Полиции не было видно, ибо государь отсутствовал в столице.
- Озадачил меня сегодня Стурдза, - со вздохом признался князь. - Притиснул в угол и набросился на лабзинский перевод одной книги, Я, признаться, и журнала-то его не читаю, а он на память цитировал. Говорит, там распечатаны ужасные вещи, чуть ли не извращение значения и силы евхаристии. И будто бы виноват я, потому что считаюсь его цензором. Как быть, посоветуйте, владыко святый.
- Верно то, что в изданиях Александра Фёдоровича встречаются мысли, враждебные Православной Церкви?
- Но нельзя же вдруг запретить ему писать! Сочинения его полезны, а погрешности ненамеренны.
- Не буду оспаривать вашего мнения, ваше сиятельство, хотя думаю иначе. Всё же есть выход из этого затруднения.
- Да говорите скорее! - уставился на него князь.
- Полагаю возможным вашему сиятельству с ведома государя объявить формально Лабзину, что у вас недостаёт времени заниматься цензурой его журнала, и чтобы впредь книжки "Сионского вестника" установленным порядком направлялись в духовную цензуру. Согласится он на это - ваше мнение о нём будет оправдано. Нет - злонамеренность его обнаружится во всей наготе своей.
- Гм... - Голицын откинулся на подушку кареты. - Просто и достойно. Благодарю вас. Я и сам предпочитаю обходиться без резких жестов.
- Ваше сиятельство, и у меня к вам вопрос.
- Слушаю, слушаю, - любезно наклонил голову Голицын.
- Вы знаете, что мне поручено от Синода составление катехизиса. Работу сию принял с радостью...
- Кстати, знаете ли, что год назад государь предлагал написать катехизис покойному владыке Михаилу?.. Тот отказался, и я назвал вас. Но понадобилось согласие Серафима... Простите, я перебил вас.
- В книге необходимым станет приведение цитат из Священного Писания. Полагаю приводить их на русском языке, как делал это в своём толковании на Книгу Бытия. Не вызовет ли сие неудовольствия государя?
- Нисколько! - всплеснул руками Голицын. - Вы наш Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, кто вам указчик? Работайте смело!
Филарет склонил голову перед чрезмерной лестью. Похвала такая опасна, не к добру. Он предчувствовал, что начатый труд немало принесёт ему скорбей... в коих князь окажется слабой защитой. Пусто так, но делать дело надобно.
Вскоре его опадения относительно Голицына отчасти подтвердились. Спустя месяц после его появления в столице из неё был выслан с жандармами Лабзин (после отступления князя отказавшийся от издания "Сионского вестника"). Повод мог быть сочтён равно и серьёзным и смехотворным. 13 сентября на собрании конференции Академии художеств президент Оленин предложил избрать в почётные члены академии графов Кочубея, Аракчеева и Гурьева. Лабзин подал голос:
- Ваше высокопревосходительство, людей сих я не знаю, и о достоинствах их в сферах художества не слыхал.
- Это знатнейшие лица в государстве, близкие к особе государя императора! - недовольно пояснил очевидное Оленин.
- Ежели те особы выбираются потому, что они близки к особе государя императора, - с почтительным видом мгновенно ответил Лабзин, - то я, как вице-президент академии, предлагаю избрать кучера Илью Байкова, который гораздо ближе к особе государя императора, нежели названные лица.
В конечном счёте Академия художеств пополнения не получила, а Александр Павлович, раздражённый шуточкой с революционным душком, уволил Лабзина от службы и сослал в город Сенгилей Симбирской губернии. Прямой связи с мистическим течением тут не было, но опытные люди поняли, что ветры в Зимнем дворце меняют направление.
Тем не менее московского архиепископа там ждал ласковый приём. Александр Павлович был особенно внимателен к Дроздову, хотя внешне старался это не слишком показывать, дабы не озлоблять его недоброжелателей, ревнивых к царской милости. Известно было, что московские проповеди владыки Филарета доставляются в Зимний дворец с самою малою задержкой и самодержец всероссийский нередко сидит над ними вечерами.
Государь остыл к идее христианской церкви, хотя и не спешил от неё отказываться. Всё более занимал его вопрос о личном спасении его самого, императора и раба Божия. В проповедях Дроздова Александр Павлович находил ответы на многие занимавшие его вопросы.
Правда, личное общение с владыкой Филаретом утомляло. Дроздов никогда не отделывался в беседе пустыми фразами, у него всякое слово имело определённый смысл, но если бы только смысл... Император признавался себе, что не решился бы пойти к Дроздову на исповедь, стать его духовным сыном. И не потому, что опасался непонимания. Этот маленький монах нёс в себе такую силу веры, так просто и твёрдо смотрел на дела житейские и духовные, ясно различая ложное и истинное, что невозможно было не соглашаться с ним, но и трудно было жить по его высокой мерке. Лукавя со всем светом, Александр Павлович не мог лукавить с Филаретом. Мало того что тот сразу понимал всё сказанное и несказанное, но... ему стыдно было говорить не всю правду… и всю правду тем более стыдно.
Коробило государя и то, что в глазах Филарета он угадывал полное понимание своего состояния и переживаний о причастности к убийству родного отца, о тщательно подавляемом сластолюбии, о любви к фразе... Памятливый на обиды, он помнил w тень улыбки на лице Дроздова, когда в голицынской церкви осенью 1812 года объявил, что готов отпустить бороду и жить с мужиками в Сибири ради победы над Наполеоном - а ведь то была не ложь, а действительный порыв сердца... хотя Александр Павлович решительно не представлял себя с бородою.
Мало кто знал, разве что князь Голицын догадывался, какое большое место занимает владыка Филарет в мыслях государя, как доверяет он сорокалетнему архиерею.
К началу 1823 года катехизис был подготовлен, просмотрен епископом ревельским Григорием и владыкой Серафимом. В свет он вышел в мае, и вскоре потребовалось второе издание - так быстро расходилась книга. За понесённые труды государь наградил архиепископа московского орденом Святого Александра Невского.
В разнообразных хлопотах время бежало быстро. В середине лета владыка Филарет просил у государя увольнения во вверенную ему епархию на два года. Он не только ощущал свою вину перед москвичами, оставленными им хотя и по основательным причинам, но слишком надолго. Его тяготило числиться архиереем, хотелось самому каждодневно служить в московских храмах, заниматься консисторскими делами, наведываться в родную лавру... тем более что атмосфера в Петербурге сгущалась.
Борьба против Библейского общества и духовного министерства продолжалась. Первоприсутствующий в Синоде по-прежнему занимал позицию неопределённую, не выступая прямо против Голицына, но давая понять его противникам, что склоняется на их сторону. Обе партии желали активности московского архипастыря, а его эта потаённая грызня тяготила.
Договорившись загодя, Дроздов отравился к князю на Фонтанку, В странном доме жил Голицын. Внизу располагалось министерство, выше квартира князя, а ещё выше жили доверенные чиновники. Иной раз в подъезде сталкивались высокие духовные лица в монашеских одеждах и легкомысленные франты, пришедшие к Александру Ивановичу Тургеневу, бывшему не только директором департамента, но и известным всему Петербургу вечным хлопотуном по множеству и пустейших и важнейших дел. Он умудрялся занимать одновременно два-три места в разных учреждениях, оправдывая своё бездействие в одном огромной занятостью в других, но жалованье исправно получал во всех. Через Тургенева князь узнавал все литературные новости, благодаря ему же снабжал Филарета последними номерами журналов. Словом, дом был сущим Ноевым ковчегом.
- Благословите, святый владыко, - склонил голову князь при виде архиепископа. - Прошу садиться. Сразу объявляю вам, владыко, волю государя: он изъявил соизволение на ваше увольнение. Его величество, правда, счёл срок два года слишком продолжительным... Сами знаете, дела в Синоде сейчас тонкие, и государю хотелось бы быть уверенным... словом, избежать любых неожиданностей. Как бы то ни было, бумага подписана! Вы могли бы завтра же отправляться в любимую всеми нами московскую глушь, если бы не одно обстоятельство... Чаю не желаете ли?
Он позвонил, и лакей внёс заранее закипевший серебряный самовар (князь знал, что Дроздов не любит очень горячий чай). Лакей разлил чай в белые тонкостенные чашки, поклонился и вышел.
- Угощайтесь, владыко, - радушно пригласил хозяин. - Лимон, сухарики... Ох, болван, зачем молочник поставил в постный день! Простите... Вот, кстати, не видели, верно, "Литературные листки"? Очаровательное стихотворение Александра Пушкина "Птичка". Я вам рассказывал, сколь недоволен был государь его возмутительным вольнодумством, по рукам до сих пор ходят его сочинения прямо кощунственные, а всё же таки открылось у него сердце и доброму.
Князь надел очки, взял газетный лист и с чувством прочитал:
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
А помните, как владыка Серафим предлагал его прямо в Соловецкий монастырь отправить? Но в наш просвещённый век за души и умы следует бороться не церковной ссылкой...
Дроздов слушал, потихоньку попивая чай. Он давно привык к говорливости князя, но сейчас хотелось слышать разъяснение странного полуразрешения на отъезд.
- Признаюсь, владыко, я взволнован. Вы поймёте почему... Но прежде прошу вас о строжайшей секретности!
Дроздов удивлённо поднял брови.
- Простите мне, святый отче, эти слова, но я в точности исполняю волю его величества. Итак, дело, которое вам доверяется, известно лишь самому государю, государыне, императрице-матери и двум великим князьям - наследнику-цесаревичу Константину Павловичу и Николаю Павловичу... Кроме них, об этом будем знать только мы с вами. Константин не так давно официально развёлся с женою и вступил в брак с этой полькой. Между нами говоря, он в Варшаве совсем ополячился!.. Государь дозволил ему вступление в брак с условием отказа от престола, и он согласился, променяв русский престол на смазливую паненку!.. Из этого вытекают важные государственные последствия. Хотя дело сие сохраняется в тайне, но следует оформить на бумаге происшедшие перемены.
Князь встал из-за маленького столика и вышел из гостиной в кабинет. Вернулся он скоро с небольшим кожаным портфелем, откуда достал запечатанный конверт.
- Здесь, владыко, собственноручное письмо цесаревича с отречением от наследования престола. Государь повелел поручить вам написание проекта высочайшего манифеста о назначении наследником всероссийского престола великого князя Николая Павловича.
Дроздов был поражён открытой ему новостью. Как ни привык он уничижительно смотреть на суету государственной машины, но тут оказывался непосредственно причастным к будущему России, к судьбе династии, стоящей во главе огромной страны. "Помоги, Господи!" - мысленно помолился он.
- Вам надлежит написать проект, коий через меня будет доставлен государю. Возможно, потребуются поправки. Окончательный текст акта останется в тайне, доколе не придёт время приведения оного в исполнение. Храниться ему надлежит, по мысли государя, в московском Успенском соборе с прочими царственными актами. Вручаю вам бумага! - С непривычно строгим видом князь передал конверт архиепископу.
- Ваша светлость, прежде всего прошу передать его величеству мою нижайшую благодарность за доверие, коим почтён сверх меры, - ответил Дроздов. - Какое время дадено мне на работу?
- Неделя-две. - Князь сделал неопределённый жест рукою.
- И прошу вас передать мой почтительный совет государю, - Филарет несколько запнулся, - соображение, коим он конечно же волен пренебречь. Полагаю следующее; поскольку восшествие на престол происходит в Петербурге, затруднительно его соображение с манифестом, хранящимся за сотни вёрст, да ещё в тайне. Следовало бы во избежание всех возможных случайностей сделать с окончательного текста три копии, поместить их для хранения в Государственном совете, правительствующем Сенате и Святейшем Синоде, о чём сделать отметку и в тексте. Подлинный же акт, согласно воле государя, будет храниться в Москве.
- Владыко! Вам цены нет! - всплеснул руками Голицын: - Как это мне самому в голову не пришло? Это же так очевидно?.. Вечером же скажу государю. А теперь - за работу! За работу!
Уже подойдя к двери гостиной, князь вдруг замедлил движение и резко поворотился.
- Знаете ли, святый отче, - понизив голос едва ли не до шёпота, сказал он, - а ведь окончание царствования может произойти и до кончины Александра Павловича... храни его Господь!.. Никогда я с вами не обсуждал его величество, но нынче повод такой... Он подумывает о добровольном уходе от власти. Да-да! Всё даже не в словах, а в мыслях, интонациях, в глазах его... Уж я-то вижу. Но - секрет!
Дроздов пробыл в Петербурге более месяца. Текст акта был написан им за три дня и передан князем государю, который распорядился владыке "обождать". Между Тем по городу поползли слухи и догадки, чем вызвано пребывание московского архиепископа, высочайше отпущенного ещё в июле. Филарет томился, томился и наконец отправился в Царское Село к князю Голицыну.