Справа доносился приглушенный гул артиллерийской канонады - там Ольховка. Там и южнее, перед Мясным Бором, шли жестокие бои за Спасскую Полнеть, из нее противник угрожал коммуникациям 2-й ударной. А здесь пока было тихо. Неподалеку тарахтели неутомимые У-2, немцы их прозвали швейными машинками. Они заходили на вражеские окопы и бросали вниз небольшие бомбы. Урону крупного не производили, но пришельцев держали в постоянном страхе и нервной подвешенности.
- Земляк, - сказал Дружинину старший сержант Алексей Шилин, командир соседней пушки, он пришел Анатолия навестить и разжиться у него махорки на пару заверток, - в тылу у нас немецкие траншеи и блиндажи. А если кто прячется там? Обследовать потребно.
- Что ж, обследуй, - согласился Дружинин. - От нас Киреева возьми. Да пусть прихватит пару лимонок. Только вы, ребята, не трогайте барахло. Фонарики там, ручки, портсигары… Минируют их. Без рук останетесь, не клюйте на приманку.
Добрались до траншеи, Киреев остался снаружи, на всякий случай, а Шилин спустился в уцелевший блиндаж и осветил его. На нижних нарах лежал в луже крови немецкий офицер.
- Сюда, Киреев! - заорал старший сержант. - Нашел! Есть тут одна недобитая падаль. Бросили ее с перебитыми ногами.
Вошел Киреев, мельком взглянул на офицера и сказал:
- Смотри, лампа целая. Керосиновая и со стеклом. Богато живут, пришмандовки.
Он засветил лампу и подошел с ней к нарам, где стоял возле немца Алексей Шилин.
- Перевязывать его надо, однако, - задумчиво проговорил старший сержант. - Теперь он уже не вояка и все ж таки человек.
- Вяжи, - согласился Киреев. - Если очухается, "язык" твой будет, старшой. "Боевые заслуги" схлопочешь.
- Вместе нашли, вместях и заслуги делить, - отозвался Шилин и повернул офицера, чтобы заняться удобнее с ним.
Тот разлепил опухшие губы и забормотал в бреду по-немецки.
Шилин ворчал, перевязывая немца. А тот вдруг раскрыл глаза. Поначалу ничего не понял, а потом различил стоявшего рядом ивана, попытался отодвинуться, зашептал:
- Русс Иван капут… Москау капут… Хайль Гитлер!
Он попытался поднять руку в нацистском приветствии, но сумел лишь немного оторвать ее от беспомощного тела.
- Ну ты даешь, падла! - возмутился Шилин и перестал перевязывать. - Ему помощь, понимаешь ты, а он, кровосос дремучий, фюреру честь отдает! Ты мне, сука, русскому сержанту, козыряй! И пощады проси, курвец несчастный!
Крик Алексея придал Вильгельму Гаузе силы. Окровавленной рукой достал из-под себя парабеллум, но молча следивший за ним Киреев выбил пистолет.
Отогнув край ватного одеяла, что завешивало вход, вошел водитель тягача Гриша Володарский. Остановился в дверях, не опуская одеяла, и морозный воздух ворвался в блиндаж. Гауптман жадно задышал, судорожно раскрывая рот. Лицо его стало осмысленным, искривилось презрительной гримасой, он приподнялся на локте.
- Русские свиньи! - тихо, но внятно произнес Вильгельм Гаузе. - Капут! Всем вам капут! Хайль Гитлер!
- Поц ты проклятый, - сказал немцу Гриша Володарский. - Поц ты - и больше никто. Поцелуй меня в зад.
Последнюю фразу он произнес для Шилина и наводчика непонятно, и гауптман встрепенулся.
- А, - сказал он, усмехнувшись, - юде… Шаезе юде? Юде капут!
Гриша взвизгнул, метнулся по блиндажу, увидел на столе парабеллум, его положил туда Киреев, ткнул стволом в грудь офицера и нажал на спуск. Патрон был на месте, видно, гауптман стрелял из парабеллума в недавнем бою. Выстрел в упор отбросил офицера, он упал навзничь и сразу затих.
- Не дело, Гриша, - сказал, помолчав, Киреев. - Вреда от него уже нет, а пользу извлечь можно было.
- Извлечь! - скрипнул зубами Володарский. - А какую пользу он получил, расстреляв моих стариков? Что ему сделали они, какой вред от старых людей? Бить их надо, без пощады бить! И правых, и виноватых. Весь их поганый род под корень!
Шилин ничего не говорил. Он подошел к противоположным нарам и стал разбрасывать поношенные теплые вещи.
- Смотрите, братцы, - сказал он. - Прижал мороз голубчиков, в бабьи платки рядиться стали. Отбирают полушубки у мужиков.
Вдруг нары заскрипели, куча тряпья зашевелилась, и из-под нее выполз на свет молодой белобрысый солдат. Будто подтверждая последние слова старшего сержанта, был он укутан в женскую шерстяную шаль, поверх сапог - огромные соломенные боты. Глаза солдата прикрывали роговые очки, сквозь очки было видно, как испуганно глядел он на русских.
Солдат поднял руки и забормотал:
- Гитлер капут! Русский камрад гут! Гитлер никс гут!
- В плен захотел, собака! - закричал Гриша Володарский. - А пулю не хочешь?
- Остынь, - сказал Шилин. - Раздухарился ты сегодня.
- Застрелю пса! - сунул парабеллум в лицо солдату Володарский.
Киреев оттолкнул его и вырвал из рук парабеллум.
- Что это с тобой, Гришаня? - ласково спросил он. - Он ведь безоружный. И сам сдался… А ты с пистолетом, да и трое нас на одного. Нехорошо, брат Григорий.
Володарский, шатаясь, подошел к лавке, сел на нее, руки положил на стол и опустил на них голову.
- Как зовут? - спросил Шилин, он знал немного немецкий.
- Иозеф Гауптман. Берлин, Фридрихштрассе, шесть, - с готовностью ответил тот. - Был денщиком у господина капитана.
- Что ж ты его не перевязал, денщик хренов? - заметил Киреев. - И даже защитить не попытался. Я б на твоем месте так с пяток бы здесь уложил, не менее.
Иозеф Гауптман выпучился на него, не понимая.
- Вас ист дас? - сказал он.
- Вот именно вас, - пробормотал Киреев и пренебрежительно махнул. - Видел я вас на одном месте…
В блиндаже вдруг послышались странные звуки. Они огляделись и увидели, что это плачет Гриша Володарский.
- Ты чего это, дурила? - спросил Шилин и несильно тряхнул Гришу за плечо.
Водитель тягача поднял заплаканное лицо.
- Ребята, - всхлипывая, сказал Володарский, - это до чего же я озверел!.. Убил раненого человека. И пленного застрелить хотел! В какого волка они превратили меня! Что сказала бы на это моя бедная мама?
25
К началу февраля тяжелые бои на территории, которую 2-я ударная армия освободила от захватчиков, еще более ожесточились. Кавалерийский корпус Гусева, находившийся до того в резерве Мерецкова, и стрелковая дивизия полковника Рогинского, войдя в прорыв у Мясного Бора, стали стремительно продвигаться в северо-западном направлении, охватывая чудовскую группировку гитлеровцев. Конники Гусева шли на Ольховку и Финев Луг.
Противник в спешном порядке ставил на пути заслоны, но пока кавалеристы относительно легко их сбивали. За пять дней корпус продвинулся на сорок пять километров от Мясного Бора.
Сразу наметилась определенная закономерность в поведении обороняющихся немцев. Когда кавалерийский корпус, а также идущие на острие главного удара 327-я дивизия Антюфеева и 59-я стрелковая бригада продвигалась на север и северо-запад, все шло относительно нормально. Пришельцы оказывали сопротивление. Оно хотя и с трудом, но преодолевалось яростным и неудержимым авангардом 2-й ударной. Стоило же взять правее, попытаться приблизиться к Октябрьской железной дороге и вообще двигаться в этом направлении, как сопротивление гитлеровцев резко возрастало. Создавалось впечатление, что противник стремится выжать армию генерала Клыкова в малонаселенные пространства, покрытые гиблыми болотами, лишенные транспортных магистралей.
Вскоре наши соединения полностью овладели железной дорогой Новгород - Ленинград на участке Село Гора - станция Еглино. Но беда заключалась в том, что эта дорога вела в никуда… На юге был занятый врагом Новгород, на севере - блокированный Ленинград. До следующей дороги, лежащей западнее и ведущей из Питера в Сольцы, добраться не успели, да это ничего бы и не дало - концы ее опять-таки вели к врагу. Вот бы взять Любань и окружить немцев в Чудове! И бесформенный мешок, каким представлялась на карте освобожденная 2-й ударной русская земля, стал выбрасывать отросток на северо-восток, в сторону Любани.
Надо сказать, что никакой нарочитости в, том, что противник слабее сопротивлялся в стороне от Октябрьской дороги, не было. Попросту немцы не создали там сплошной линии обороны и, захваченные врасполох, постепенно отдавали, не без боя конечно, укрепленные пункты. В то же время, чем больше расширяла армия боевые действия, тем длиннее становилась линия ее фронта, появились дополнительные напряжения и трудности. Когда началось наступление, 2-я ударная армия действовала в полосе шириной двадцать - двадцать пять километров. А в момент наибольшего успеха линия фронта достигла двухсот километров. Конечно, командование фронта тут же принялось укреплять армию за счет соседей, но двести километров передовой линии - это не бык на палочке… И вот тогда обнаружились просчеты в управлении войсками.
Наступил февраль. В первый день месяца, на рассвете, выдвинутые вперед разъезды 87-й кавалерийской дивизии уткнулись в укрепленный пункт Ручьи. За Ручьями лежал Апраксин Бор, потом Вороний Остров, а там и рукой подать до Любани. Но конники опоздали. Воздушная разведка противника засекла движение дивизии полковника Трантина. Германское командование спешным порядком бросило сюда резервы, подтянуло артиллерию и танки, лихорадочно торопясь создать линию обороны, чтобы связать Кривино, Ручьи и Червинскую Луку.
А наши конники слишком далеко вырвались вперед, артиллерия от них отстала, боеприпасов оставалось мало. На внезапность атаки теперь рассчитывать тоже не приходилось. Оставались на вооружении решительность и дерзость. Иногда они помогали. Командир эскадрона Меньшенин любил, например, наносить удары по флангам. Вот и теперь он решил обойти деревню Ручьи с востока, увлекся, зашел немцам в тыл и попал между молотом и наковальней. Позади у него гарнизон Ручьев, а впереди - резервные батальоны, что шли к немцам на помощь со стороны Любани. Деваться было некуда. И тогда Меньшенин развернул эскадрон и ударил по тем, кто ничего не подозревал. Решив, что Ручьи захвачены русскими, гитлеровцы в панике метнулись обратно. Комэска снова развернул ребят на сто восемьдесят градусов и повел в наступление на укрепленный пункт, атаковал его с той стороны, откуда немцы ждали подкрепление.
На второй день февраля на помощь конникам стали подходить стрелковые бригады… За ними двигалась 191-я стрелковая дивизия полковника Старунина. На правый фланг этих соединений, к Сенной Керести, выходила 4-я гвардейская дивизия генерал-майора Андреева. Через горловину Мясного Бора в прорыв втягивались все новые и новые части.
Генерал-лейтенант Клыков уже не раз и не два сетовал в разговоре с комфронта Мерецковым на возникшие сложности в управлении разраставшейся армией. Дивизии и бригады, говорил Николай Кузьмич, понесли огромные потери и пока не пополнены свежей силой. Как отдельным соединениям, им ввиду обескровленности трудно решать самостоятельные задачи. Обстановка меняется ежечасно, сложность ее нарастает. Штаб армии не в состоянии обеспечить надежную связь с возросшим числом соединений.
Мерецков и сам понимал, что происходит. Но Кирилл Афанасьевич также знал, как не любят в Ставке разговоров об оперативных группах. Выждав несколько дней, командующий все же набрался духу и связался с Москвой для обоснования предложения о создании временных оперативных групп. Кирилл Афанасьевич ссылался на опыт Тихвинской операции. Тихвин в Ставке помнили, и это помогло пробить идею.
Парадоксальность ситуации состояла в том, что рождение оперативных групп было сугубо армейским делом, никаких тут особых разрешений сверху не требовалось. Группы создавались приказом по армии - вот и все, прерогатива, так сказать, любого командарма. И от Мерецкова требовалось дать Клыкову рекомендацию на сей счет, ограничиться устным распоряжением. Но Кирилл Афанасьевич помнил о недавнем случае. Десятого января он говорил по прямому проводу с Верховным. "Хотим создать в Четвертой армии оперативную группу, товарищ Сталин…" - "Опять мудришь, товарищ Мерецков, не хочешь угомониться и воевать спокойно, - с многозначительной интонацией проговорил Верховный. - Зачем дробить армию на две части? Зачем распылять собственные силы? Четвертую надо сохранить как армию во главе с генералом Ивановым. Никакой опергруппы в составе ее не нужно".
Посыле такой отповеди Мерецков не решался выдвигать и соображения по 2-й ударной. Потом все-таки рискнул и был удивлен легкостью, с которой Ставка пошла ему навстречу.
Были созданы три группы, их возглавляли генералы Андреев, Коровников и Привалов. А когда 13-й кавкорпус Гусева и другие соединения вышли на линию Сенная Кересть, Ручьи и Червинская Лука, Мерецков понял, что у него появилась возможность разгромить немецкие войска, сосредоточенные в районе Чудово, Любань. Достаточно перерезать Октябрьскую железную дорогу северо-западнее станции Чудово, и они окажутся отрезанными от главных сил, лишатся путей подвоза боеприпасов и даже не смогут отойти к своим. Но генерал армии явственно ощущал, как выдыхаются, становятся все слабее удары его прорвавшихся подразделений. Да, он потребовал от генерала Клыкова уничтожить противника в районе Острова и Спасской Полисти, а затем не позднее 6 февраля стянуть в район Сенной Керести и Ольховки 327, 374, 382 и 4-ю гвардейскую дивизии. Затем объединенными силами ударить в сторону деревни Пятница, после чего на станцию Бабино, что от Чудово в двадцати километрах. Гусевский корпус получил приказ выйти к Красной Горке, от нее близко Любань…
Конники не подвели. Внезапно атакуя противника, 25-я кавалерийская дивизия подполковника Трофимова на плечах отступающих немцев ворвалась в село Дубовик и к концу дня 6 февраля вышла к Большому и Малому Еглино, Конники нанесли удары по флангам этих укрепленных пунктов, а приданная им 59-я стрелковая бригада полковника Глазунова атаковала железнодорожную станцию Еглино с фронта.
Эти пункты удалось захватить лишь к утру 10 февраля. Немцы отошли к Верховью, Каменке и Глубочке, создав там такую крепкую линию обороны, перед которой эскадроны остановились и спешились. Время было упущено, стремительный порыв затух. Чтобы продолжать операцию с тем же размахом и темпом, необходимы значительные резервы. Их не было. Спешившись же, кавалеристы лишились главного преимущества - возможности вести подвижный и маневренный бой. Да и в конном строю они изрядно страдали от снежных заносов. Досаждала и оторванность от тылов, они находились за сотню километров с гаком, не хватало боеприпасов, продуктов, а главное - фуража. Солдат себе и из топора суп сварит, а вот лошади такое предложить нельзя.
Но Мерецков все расширял и расширял полосу боевых действий 2-й ударной. Он по-прежнему верил в обещание Ставки: скоро прибудет к нему из резерва новая общевойсковая армия. Кирилл Афанасьевич все поставил на эту карту. Однако обещанного Мерецков не дождался. И не потому, что Ставка не хотела помочь волховчанам. У нее попросту не было такого резерва.
26
Подвел, как говорится, под монастырь командира роты его связной Василий Веселов. Случилось это, когда они прибыли в расположение 176-го стрелкового полка, которым командовал Иван Дорофеевич Соболь. Уже в штабе 46-й дивизии, куда откомандировали их из бригады полковника Жильцова, Кружилин узнал, что его новый комполка человек обстрелянный, отличился в боях за Малую Вишеру, что он грамотный командир, требовательный, порядок любит и четкость исполнения приказов. Что ж, без таких качеств командир на войне вовсе не командир.
Но самого Соболя Кружилин так и не увидел. Встретил старшего лейтенанта начальник штаба. Расспросил, где воевал, сколько в роте штыков, какова она по составу. Довольно улыбнулся, узнав, что Кружилин был на финской, а все солдаты роты форсировали Волхов еще в январе. Правда, осталось их всего половина от штатного списка, но каждый из оставшихся пяти новобранцев стоит.
- Пошлю тебя во второй батальон, - сказал начальник штаба. - С командиром полка вопрос согласован, и комбат-два в курсе дела. Бери ихнего связного в провожатые и дуй на передок с парнями. Во втором у нас потери большие, вот и укрепишь.
Хотел Олег спросить о легендарном Соболе у начштаба, да подумал, что это будет выглядеть неуместным, мальчишеское любопытство, и только, не к лицу ветерану, каким считал себя Кружилин.
"Еще увидимся, - подумал командир роты - какие наши годы… Говорят, что Соболь с переднего края не вылезает, так что ко мне в роту пожаловать не преминет".
Комбат оказался веселым и свойским парнем, одногодком Олега и тоже участником финской войны. Только воевал он севернее, в районе Суомуссалми. Был тогда комбат Хлыстун взводным, только что училище окончил, и прибыл с Украины в снега и морозы Карелии. Финны дали им углубиться на их территорию, заманили в глухие леса, заваленные сугробами, затем обошли с флангов лыжными батальонами, отрезали пути отхода.
- И стали нас кончать, как голых цуциков, - рассказывал Хлыстун за ужином, который устроил в честь нового ротного, когда узнал, что они одну и ту же кампанию тянули, хотя и в разных местах.
- А ты, значит, на линии Маннергейма хлопотал?
- На ней самой, - отвечал Олег. - Все в лоб и в лоб!
- Вот именно: в лоб! - помрачнев, в рифму выругался комбат. - Я тогда под Суомуссалми ноги поморозил, чудом выбрался из катавасии. Отнимать левый мосол хотели. Гангрена, дескать… Но обошлось. Вот и воюю. А так бы сейчас в Ашхабаде семечками торговал, в эвакуации. Хотя нет, с Украины бы не поехал, в партизаны б ушел или в подполье, там ведь и безногие годятся.
- А все ж лучше с ногами, - проговорил Олег.
- У тебя все бойцы в валенках? - спросил комбат, ковыряя ложкой в банке с разогретой тушенкой.
- Все, - ответил Кружилин. - У меня старшина толковый.
- Это здорово! А тогда, в Карелии… Не приведи бог! Окружили нас финны и давай долбать. Сколько народу положили! И все ни за хрен собачий. Туда бы лыжников, сибиряков послать, а не нас, хохлов морозонеустойчивых. Да что там! В нашей дивизии даже кавказские парни были. И с автоматами финны все, как один, у нас же тогда об автоматах и не слыхали, в руках их никто не держал.
- Да, дегтяревский уже после финской войны появился.
- А где он сейчас, дегтяревский? - горько спросил Хлыстун. - У меня в батальоне ППД у разведчиков только имеются, ну и у автоматчиков во взводе…
- В моей роте у всех помкомвзводов и командиров отделений есть, - заметил Олег.
- Богато живешь, старшой. Раскулачу, ежели что. Ладно, шучу… Я вот как-то заявил в штабе полка: надо, мол, у немцев автоматы ихние отбирать и потихоньку вооружать красноармейцев. Пусть сами добывают у гансов патроны и бьют фашистов. Так меня в Особый отдел потянули.
- За что? - удивился Кружилин.
- За публичное восхваление вражеского оружия, пропаганду немецкого превосходства. Так-то вот, брат Кружилин. Спасибо Соболю - отбил. Мы ведь с ним Малую Вишеру брали вместе.
- Слыхал я про Соболя. Толковый, говорят, мужик.