Баранов позаботился, чтобы и внутреннее убранство дома внушало его посетителям, будь они русские мореходцы или купцы из заморских стран, должное почтение к столице Русской Америки. Богатейшая библиотека, картины старых европейских мастеров, арсенал с коллекцией ценных английских и французских ружей - все эти доставленные сюда из России произведения литературы, искусства, ремесла вызывали, как он убедился по реакции капитана "О’Кейна" Джонатана Уиншипа, неподдельное изумление, а когда посетители подходили к большим окнам на втором этаже и обозревали оттуда панораму залива, восторгу их не было предела. Он гордился своим домом, долженствующим, помимо всех удобств жизни в нём, демонстрировать каждому серьёзность намерений русских надолго осесть на этих берегах.
Поездка на Кадьяк была вызвана необходимостью приведения в порядок финансовых и других бумаг, связанных с управлением компанией. На Кадьяке его и застал пришедший в Русскую Америку в ходе кругосветного вояжа лейтенант Леонтий Гагемейстер, поступивший на службу компании. Особую радость Баранову доставило то, что Гагемейстер появился здесь на уже знакомой "Неве", экипаж которой под водительством Лисянского столь много сделал для восстановления утраченных позиций компании на острове Ситха.
Чопорный двадцатисемилетний лейтенант, родом из Прибалтики, вручил Баранову на борту "Невы" пожалованный ему за успешное управление колониями орден Святой Анны второй степени. Во время венчавшего торжественную церемонию банкета они разговорились. Гагемейстер рассказывал, что заходил по пути в Новую Голландию - далёкую английскую колонию в Южном полушарии, земли которой возделываются почти исключительно руками ссыльных поселенцев. "Британские каторжники, - с усмешкой, будто намекая на тяжёлое положение ссыльных здесь, в Русской Америке, говорил Гагемейстер, - живут там припеваючи. Платят им отнюдь не плохо, и некоторые умудряются даже сколотить недурное состояние. Мне упоминали об одном каторжнике, сумевшем скопить примерно тридцать тысяч фунтов стерлингов".
Баранов воспринял эти слова скептически, подумал про себя: "Британцы наплели ему, чтоб выставить себя в лучшем свете, а он за чистую монету всё принял". Но вслух сказал, что ежели б у их компании были такие возможности, они бы тоже платили больше. Да к тому ещё и подумать надо, стоит ли такие деньги платить. Он, мол, не знает, что уж там, в Новой Голландии, за люди, а тут народ такой отпетый встречается, что, ежели прознают, что у кого-то капиталы есть, то из корысти и прикончить втихаря могут. Здесь состояния лучше не иметь, дабы не возбуждать в людях преступное направление мыслей и разврат злодейских действий.
О случаях покушения на чужое добро у англичан Гагемейстер не слыхал, но признался, что и среди британцев, притом не только каторжников, отпетых людей хватает. В Джаксоне он познакомился с губернатором Новой Голландии господином Уильямом Блаем, который, между прочим, устроил бал в своей резиденции в честь офицеров "Невы". Так об оном Блае ему рассказали в форте, что в прошлом, когда он командовал судном "Баунти", матросы его корабля взбунтовались в южных морях. Мятежники захватили судно, а Блая вместе с его сторонниками высадили с корабля в шлюпку. С верными людьми Блай несколько месяцев скитался в океане, пока, на грани голодной гибели, они не достигли земли. По слухам, взбунтовавшиеся моряки затаились где-то на одном из островов Океании.
Отсюда и Баранов заключил, что среди британцев тоже мерзавцев хватает.
В ноябре прошлого года он отправил "Неву" с Гагемейстером на Сандвичевы острова, чтобы по возможности закупить там продукты питания для нужд компанейских поселений. Задерживается лейтенант. Должно быть, понравилось на благодатных островах. Пора бы и возвратиться.
Находясь на Кадьяке, Баранов как-то незаметно для себя сблизился с отцом Германом. После гибели судна "Феникс", на котором возвращался в Америку рукоположенный в сан епископа отец Иосаф, духовную миссию возглавил тихий и неприметный отец Герман. Баранову много порассказали о добрых подвижнических делах монаха и в Павловской гавани, и на острове Афогнаке, где обучал он мальчиков-креолов искусству возделывания земли и выращивания овощей. Люди, особливо женщины-алеутки, тянулись к жившему отшельником монаху. Он обладал великим даром утешения, успокоения души: для каждого, кто обращался к нему, находил доброе, ласковое слово, был неутомим в проповеди веры Христовой и благодати, снисходящей на каждого, обращённого в эту веру. Баранов и сам, ближе познакомившись с ним, понял, что отец Герман из тех подвижников, коими всегда держались устои православия. Он и подался сюда, в Америку, лишь потому, что даже уединённый монастырь на острове Валааме казался ему слишком суетным местом, слишком шумным для того, кто ищет отшельнической судьбы.
Беседы с бедно одетым монахом имели чудесную спасительную силу, и каждый раз после встреч с отцом Германом Баранов чувствовал, что душа его будто светлела. Не однажды каялся он перед отцом Германом, в коем видел теперь пример деятельной любви к людям, и прощения у него просил за то, что когда-то, разгневавшись на монахов, обидел и его. Он уговаривал отца Германа переехать в Ново-Архангельск, просил взять под своё духовное руководство воспитание его детей, но монах был непреклонен: он нужен людям здесь, на Кадьяке. А что ему на Ситхе, где и Божьего храма нет?
Выйдя из дома, Баранов спустился вниз и, минуя крепостные бастионы, пошёл к берегу залива. Лёгкий бриз тянул со стороны моря. В гавани, недалеко друг от друга, стояли два корабля - компанейский "Открытие" и американский "О'Кейн". Оба трёхмачтовые, почти равных размеров, и всё же, с глубоким удовлетворением отметил Баранов, "Открытие" несколько поболее американского судна. Его грузоподъёмность была триста тонн, а у бостонского корабля на двадцать тонн меньше. Спущенный на воду в прошлом году, корабль был уже полностью вооружён. Это было самое крупное судно из всех, какие строились до того в Русской Америке, и Баранов уже предвкушал момент, когда он сможет послать его в дальний вояж - на Сандвичевы, а то и в Манилу, в Батавию...
Во избежание неприятных сюрпризов со стороны колошей, которые из злобы к русским могли и сжечь судно, он учредил на борту "Открытия" круглосуточный сторожевой пост. Как и на других постах, часовые несли там караул посменно, и сейчас Баранов видел, как от берега отвалила шлюпка, доставлявшая на борт судна очередной наряд. Вместе с часовыми на шлюпке пошёл к "Открытию" для производства смены дежурный по караулу промышленник Василий Наплавков, из ссыльных. За усердие и способности он был произведён Барановым в старшины караульной службы, которой руководил Матвей Огородников.
Что ж, всё в крепости шло своим чередом, хотя иной раз Баранов с тревогой думал о том, куда подевалось отправленное прошлой осенью в Калифорнию судно "Св. Николай" с Булыгиным и Таракановым. Джонатан Уиншип сообщил ему, что по пути к Ново-Архангельску встречал у калифорнийских берегов "Кадьяк" Кускова и возглавляемую Слободчиковым промысловую партию. Об экипаже "Св. Николая", который должен был действовать в Калифорнии заодно с Кусковым, не было ни слуху ни духу.
А вот и его славные парни. На отмели, куда прибой выкидывал лайденную капусту, возились в единоборстве два смуглокожих подростка - Антипатр и Семён Лукин, сын погибшего в Якутате от рук колошей старовояжного. Парнишку вместе с несколькими женщинами-алеутками удалось выручить из туземного плена в обмен на захваченных в Якутате заложников - аманатов. Собираясь обратно в Ново-Архангельск, Баранов забрал осиротевшего парнишку с собой, чтобы поселить в своём доме на правах приёмного сына. Мальчик был лишь на год младше его Антипатр а, и они быстро сдружились.
Остановившись в нескольких шагах от боровшихся подростков, Баранов наблюдал, как ловким приёмом, сцепив за спиной у Антипатра руки, Семён Лукин оторвал противника от земли и в мгновение ока припечатал его лопатки к земле. Семён издал радостный победный крик. Мальчики встали на ноги, стряхивая налипший к одежде песок.
- Моя взяла, - торжествующе сказал Лукин.
- Что, Антипатр, - не удержался от подначки Баранов, - против Семёна кишка тонка?
Подростки смутились, увидев его, но Антипатр быстро овладел собой и с вызовом заявил:
- В следующий раз я ему покажу!
- На обед не опаздывайте, да смотрите кости друг другу не поломайте! - наказал Баранов и пошёл назад, к дому.
Насчёт ломания костей ввернул он так, для острастки, зная, что Семён, обладавший удивительной в его возрасте физической силой, никогда не использовал её в поединках с Антипатром на полную мощь. Здоров как бык был и его покойный отец, а может, чему-то научился парень и у колошей во время вынужденной якутатской неволи.
Когда Баранов уже подходил к дому, к нему вдруг присоединился вынырнувший из-за угла Лещинский. Глаза ссыльного поляка воровато бегали по сторонам, словно он боялся, не видит ли его кто-нибудь рядом с Барановым.
- Господин правитель, - каким-то не своим голосом сказал Лещинский, - дозвольте пройти к вам, побеседовать надо.
- О чём? - строго поинтересовался Баранов.
- Дозвольте в доме, чтобы никто не помешал. Дело серьёзное.
- Что ж, идём, - сказал Баранов.
По напуганному виду Лещинского было ясно, что у того действительно заготовлен отнюдь не праздный разговор.
Сообщение Лещинского о заговоре и намечаемом бунте поразило Баранова в самое сердце. Он знал, что и здесь, в Ново-Архангельске, и на Кадьяке, и на Уналашке всегда были люди, недовольные жёсткими по необходимости методами его правления. Среди служащих компании, кроме честных и добросовестных тружеников, немало было отбросов человеческого рода, и как иначе мог бы он держать их в повиновении, если бы не установил в колониях железную дисциплину, нарушение которой чревато суровыми наказаниями.
Жить здесь, в условиях постоянной опасности, непогоды, периодического голодания, было нелегко всем, и если уж кто-то имел право на бунт, так это в первую очередь алеуты. Они страдали больше других, отрываясь на много месяцев от семей, терпя невероятные лишения в тысячемильных промысловых походах по бурному морю. Смертность среди них была особенно высока. Одни гибли в штормах, другие - от нападений карауливших их по берегам колошей. Были среди них и случаи массовых отравлений, когда из-за отсутствия нормальной пищи рисковали питаться любой дрянью, какую пошлёт море. И всё же, мирные и благодушные по натуре, они не роптали, стойко несли свой крест.
Строить, созидать новое в далёком, забытом Богом краю всегда тяжко. Куда приятнее лежать с девкой на печи да вкушать калачи, в чём и состоял, как понял он из рассказа Лещинского, идеал вольной жизни, представленный Наплавковым своим сообщникам. Видеть виновника всех их бед в Баранове - это было ему понятно. Но убивать невинных детей - это святотатство, покушение на самые основы жизни.
Баранов наказал Лещинскому держать язык за зубами, никому более об этом не говорить, чтоб не спугнуть заговорщиков. И сразу, как только станет известно о месте и времени проведения очередной сходки, на которой будет подписываться манифест, сообщить ему. Пока же, во избежание неожиданностей, следовало позаботиться о безопасности семьи и корабля.
Вечером Баранов вызвал к себе Огородникова, спокойно спросил:
- Как дела, Матвей, крепка ли наша охрана?
- Всё в порядке, господин правитель, колоши не беспокоят, но стражу, как положено, несём исправно, - ответил не думающий о подвохе Огородников.
- Хватает ли у тебя людей на караулы, надёжны ли они?
- Так я, Александр Андреевич, по вашему распоряжению действую. Приболело у меня тут намедни два человека, так я кой-кого из промышленных в караулы взял. Вроде люди надёжные.
- Надёжные, значит? - с иронией процедил Баранов. - Вот так, не подозревая ничего, и змей гремучих на груди пригрели.
- Что приключилось, господин правитель? - напрягся Огородников.
- А то случилось, что злодеи в стане нашем затаились. Страшное, богопротивное дело замыслили и лишь ждут момента, чтоб сатанинские планы свои осуществить.
Баранов кратко изложил ему всё, что услышал от Лещинского о заговоре и планах мятежников.
- Наплавков?! - взъярился Огородников. - Верил ему! Собственными руками голову оторву!
- Ты не шуми, Матвей, - осадил его Баранов, - у меня уж дети спать легли, а ты в горлопанстве упражняешься. Самосуд устраивать не позволю. Мне не глотка, а мозги твои сейчас нужны. Что делать предлагаешь?
- Завтра же, - почесав в затылке, сказал притихший Огородников, - и возьмём всех смутьянов, а напервой Наплавкова с Поповым.
- А ну как открестятся они от всех обвинений, заявят, что оговорил их Лещинский по присущей ему злобе, тогда что?
- Есть средства заставить их всю правду о себе сказать, - мрачно намекнул Огородников.
- Не то говоришь, не о том думаешь. Я считаю, терпения надо набраться. Обождать, пока вновь они не соберутся и документ свой не подпишут. Тут же всех, с подписями на изобличающей их бумаге, и возьмём. Вот когда у нас письменное доказательство их вины и преступных замыслов на руках будет, уже не отвертятся.
Огородников с одобрением осклабился и даже рискнул подмигнуть Баранову.
- Ох и голова у вас, господин правитель!
- Кому-то надо и голову иметь. Пока же вот что от тебя хочу. Наплавкова не трогай, не спугни. Злобу свою перед ним не раскрывай. Сюда, в дом ко мне, приведёшь тайно трёх стражников, сам выберешь, но чтоб Наплавков и прочие караульные о том не догадывались. Пока не схватим всю банду, они здесь и дневать и ночевать должны, семейство моё оберегая. На "Открытие" Наплавкова и тех двух караульных, что с ним заодно, более не посылай. За сохранность корабля ты своей головой отвечать будешь и за арсенал тоже. Имей наготове с десяток верных людей на тот случай, когда Наплавкова и его сообщников брать будем. Понял меня?
- Всё понял, господин правитель.
- Тогда иди, Матвей, и потише, сапожищами-то не греми.
Огородников, осторожно ступая на носки сапог, с грацией быка, пытающегося станцевать менуэт, пошёл к двери.
Ещё несколько дней прошло в тревожном ожидании. Более всего Баранов переживал за детей. А вдруг что-то поменяется в планах заговорщиков и они начнут свои кровавые действия раньше срока? В доме-замке, где тайно разместились на первом этаже присланные Огородниковым охранники, семья его была в относительной безопасности, но каждый выход детей на улицу лишал Баранова покоя. И потому, придравшись по пустяку к поведению Антипатра с Семёном, он объявил, что наказывает их и запрещает на три дня покидать стены дома. Парни надулись и всем видом показали оскорблённое самолюбие. Ничего, когда всё кончится, он их обласкает, попросит прощения, что погорячился. Они-то хорошо знали, что он вспыльчив, но быстро отходит и готов даже покаяться, если видит, что был не прав.
Не было бы счастья, да несчастье помогло: заболела, простыв, младшая дочь Катенька, и теперь и Анна сидела вместе с дочерьми дома.
Наконец Лещинский сообщил долгожданную весть, что сегодня вечером на квартире, которую он занимал с другим ссыльным, Березовским, тоже участником заговора, состоится очередной сход с подписанием обязывающего всех манифеста. Для конспирации компания собиралась под предлогом отметить именины Березовского, и в связи с этим Наплавков попросил Лещинского достать водки. Водку можно было получить в селении лишь по личному распоряжению Баранова, что и оправдывало визит к нему Лещинского. Начало схода намечалось на семь вечера.
- Надобно насчёт условного сигнала договориться, - вслух размышлял Баранов, холодно глядя на нервное и бледное лицо Лещинского. - Когда бумагу подписывать завершите, тогда знак дашь, да погромче, чтоб люди за дверью услышали.
- Какой же знак, господин правитель? - сдавленным голосом спросил Лещинский.
Баранов понимал его состояние: трусит, ещё не знает, пощадит его правитель или нет, зачтётся ли ему проявление личной преданности, ждёт гарантий.
- Песни русские знаешь, петь-то хоть что-нибудь умеешь, про того же Ермака? Как раз на злобу дня будет.
- Знаю, - угодливо ответил Лещинский, - вот хоть "Покорение Сибири".
- Её и запоёшь, и погромче, пьяненького изобрази.
- Только вы, господин правитель, скажите, чтоб меня не трогали.
- Не трусь. Всё сделаешь, как надо, никто тебя не тронет. Прощён будешь за верность. Верных людей в обиду на даю.
- Благодарствую, молиться буду, чтоб всё благополучно кончилось.
- И выпей штоф перед сходкой для успокоения души. Дрожишь как осиновый лист. Подозрения на себя навлечь можешь. А сейчас ступай с этим. - Баранов подал Лещинскому записку на склад с предписанием, чтоб отпустили водку.
Чуть позже состоялся у него разговор с Огородниковым.
- Люди готовы?
- Всё готово, господин правитель.
- Сколько?
- Со мной дюжина.
- Далеко идти не придётся. На квартире Лещинского сегодня вечером собираются. Чтоб у дома этого никто раньше времени не маячил, лишь одного тайного наблюдателя поставь - смотреть, как подходят. В дом вломимся, как только Лещинский сигнал даст, песню запоёт. Несколько человек на дворе оставишь на случай, если через окна побегут.
- Да вам-то, Александр Андреевич, зачем с нами? У них оружие может быть. Они в отчаянии и огонь откроют. Не дай Бог, пострадаете.
- Ты, Матвей, не пужай меня, не впервой, предохранюсь. Я в глаза этих негодяев хочу посмотреть, когда поймут они, что песенка их спета. Накажи кой-кому, чтоб железа прихватили сковать мятежников. Около семи зайдёшь за мной. Вместе пойдём.
Весь этот день Баранов испытывал странное возбуждение, подобное тому, какое случилось с ним пять лет назад накануне штурма крепости колошей. Им владела всё растущая ярость на людей, которые посмели покуситься на самое для него святое - благополучие компании, жизнь детей.
Ужин приказал подать несколько ранее обычного, в шесть. Дети и Анна, прежде чем приступить к трапезе, вслед за отцом семейства перекрестились. Анна, одетая в расшитый сарафан, о чём-то будто догадывалась, обеспокоенно посмотрела на него.
- Что с вами, здоровы?
- Здоров, - коротко ответил Баранов. - Как ты, Катенька как?
- Сопельки у неё, но сегодня лучше. Видите, даже порозовела.
- Баранов перевёл взгляд на младшую дочь. Какая она худенькая, грустная, румянца на лице не заметил. А Иришка весела, глазами так и зыркает. Старшая дочь, с точёным носиком, нежным овалом лица, этим её изливающим радость взглядом, обещала стать красавицей.
- Что за люди у нас в доме? - спросила Анна. - С оружием. Спросила, почему здесь, говорят - правитель велел. А мне ничего вы не говорили. - В голосе Анны звучала обида: не считается с ней властный супруг.
- Так надо. Скоро уйдут.
После ужина Баранов удалился к себе, надел под низ кольчугу, сунул за ремень пистолет. Когда появился Огородников, он был полностью готов.