Заслонка отодвинулась больше, кто-то смотрел оттуда.
Хриплый голос произнес:
– Здоровы будете. Слухаю вас и думаю: много дедка истерпел, одного со мной поля ягода. Примайте меня к огню.
– Ходи к нам! – степенно протянул дед.
– Сейчас выйду, – ответил незнакомец изнутри, задвинув ставенку.
– Никому никогда не сказывал, – бормотал дед. – Наконец в самом диком лесу рассказал, и на-кося! И тут чужая душа подслушала.
3. НАУМКА КОБЕЛЬ
Под крышей избы, затянутой большими пластами березовой коры, затрещало – показались две ноги в сбитых сапогах с короткими голенищами; ноги помахали в нерешительности, и на землю свалился худощавый мужик, волосы всклочены, без шапки. Одежда на нем доживала последние дни. Вид у него был не крестьянский, а, скорее, городской. Лицо – черное от загара, ветра и угля.
– Подойди-ка поближе, – сказал дед. – Дай посмотреть на тебя, какой ты есть. Не нашенский, видно, посадский.
– А может, и подальше, – ответил незнакомец. – Я иду в воду без броду, из веселого заводу. Море мне по колено, на что мне брод?
– Ну-ну, застрекочил, сразу и не раскусишь. Откедова пожаловал? – спросил дед, оглядывая пристальным взглядом.
– Я – бросовый камешек, перекатываюсь по дорожке, куда ветер дует, вода несет, – сказал рваный бродяга. – Как я слышал твой сказ про побег да как отца твоего сожгли, пришло мне на думу, что вашему забору я двоюродный плетень.
– Постой-ка, – сказал дед, всматриваясь в лицо пришельца, – что-то мне на ум впало. Где это тебе лик твой так измолотили?
Бродяга съежился и настороженными глазами уставился на деда. Несколько мгновений он молчал, точно соображая и колеблясь.
– Ты грамоте горазд? – наконец спросил он.
– Горазд, да не очень.
– Слово "твердо" знаешь?
– Ну, знаю.
– А "како", "люди", "мыслете" тоже знаешь?
– Вестимо, знаю.
– А вот "буки", видно, не слыхал?
– "Буки"?.. Так, значит, ты коломенский? И тебе на лик "буки" прижгли? Как же ты мне не товарищ? Касьянушко, бабы, поклонитесь человеку коломенскому – он за народ страдание принял. Ну, кланяйтесь же, коли говорю!
Бабка, а за ней Аленка и Касьян вскочили и поклонились странному бродяге. Тот пожал плечами.
– Что-то мне соромно стало! Что я, думный боярин или Параскева-пятница, чтобы передо мной спину гнуть?
И он неуклюже три раза отдельно ответил поклонами до земли Дарье, Касьяну и Аленке.
– Теперь садись поближе к огню, – сказал дед. – Скажи, как звать, как величать тебя.
– Не богат я, да славен – тот же барин. Пока до моего прозвища дьяки не доискались. А чего искать, – я бурлак, бос и наг, и у меня, как у кольца, нет конца. Кольцо кругло, поищешь и не доберешься ни до чего. А "буки" я каленым гвоздем вытравил. Теперь криворожий и хожу.
– Так вот, бурлак, коли ты хочешь по шляху идти, так тебе дальше первого яма не добраться. Сразу же видно, что ты из беглых.
– Верно, дед, и я то знаю, хоть не сед. А в лесу у меня соседей нет, так я и мыкаюсь. Слышал я, что в Туле кузнецов берегут, как быков, и поблажку даже беглым дают. Какой ты ни на есть с виду, а тебя не спрашивают, хорошего ли ты отца, – приходи, становись к наковальне, и харчи и деньги будут.
– Чего ж ты здесь, в лесу, подыхаешь?
– Хочу через засеку пробраться. Засечные ворота недалече, верст за шесть будут. Только туда мне ходу нет – я меченый. А паренек бы сходил да разведал – может, проезд сейчас свободный. Зря туда лезть нельзя, наручни получишь и ворон кормить будешь.
– Я на засеку схожу, – сказал Касьян, – и с собой возьму Аленку. Ее не заприметят, она всюду проберется, и тогда мы смекнем, куда подаваться.
Дарья сняла с углей глиняный горшок, и, усевшись в кружок, все стали хлебать деревянными ложками жидкую гречневую размазню.
4. ЯМ НА ШЛЯХЕ
Утром Касьян с Аленкой быстро шли к засечным воротам. Лес то придвигался густой чащей к самой дороге, то расходился большими прогалинами. Виднелись поля высокой желтеющей ярицы и еще зеленые овсы. Иногда дорогу преграждала упавшая громадная лесина, покрытая плесенью, мхом и грибами. Около лесины дорога уходила в сторону, огибала растрепанные корни великана, выдернутые из земли и поднявшиеся дикими космами к небу.
Когда впереди деревья поредели и показалась вереница изб, крытых лубом, Касьян наказал Аленке идти раздельно, а потом снова встретиться на лесной дороге.
Касьян пошел первый, а поодаль в кустах брела Аленка.
Первое, что ошарашило Касьяна, – десяток высоких столбов с перекладинами, вкопанных на улице среди поселка. На них висели в странных позах люди. Вороны и галки, сидя на перекладинах, чистили носы. Несколько пестрых сорок со стрекотаньем взгромоздились на одного мертвеца, и он слегка раскачивался, точной живой.
В деревне казалось безлюдно, но с крыш вились дымки. Касьян, озираясь, пошел дальше. Пьяные крики и песни неслись из большого сарая. У входа были прибиты еловые ветки. Под ними красовался намалеванный на доске двуглавый орел. Из закоптелой крыши валил сизый дым, уносимый порывами ветра. Несколько телег с грузом, перетянутым мочальными веревками, столпилось близ царского кабака. Лошади мотали головами, побрякивали бубенчиками, отмахиваясь хвостами от крутившихся вокруг них слепней.
Касьян подошел ближе и оглянулся. Большой шлях, весь изрытый глубокими колеями, тянулся в обе стороны и дальше за деревней, в лесу, перегораживался двумя деревянными башнями, сложенными из толстых дубовых кряжей. Выше на башнях были прорезаны бойницы. Проход между башнями загородили ворота, обитые железом.
"Ну и ворота, – подумал Касьян. – Одни петли железные сколько потянут, каждая пуда полтора".
Касьян подошел к башням, высматривая, нет ли боковых тропинок. Но обхода не было, сразу начиналась стена, сложенная из бревен и засыпанная землей. Стена уходила дальше в глубь леса.
Хриплый голос с башни окликнул его:
– Куда несет тебя нечиста сила?
Наверху в бойнице стоял дозорный стрелец с пищалью в руках. Касьян остановился. Близ ворот вынырнул второй стражник с бердышом.
– Ты откедова? Проходной ярлык есть?
– Иду с обозом, у вожатого ярлыки, – придумал Касьян и повернул обратно.
Песни в сарае усиливались. Касьян подошел к кабаку и толкнул ногой низкую дверь.
В кабаке было много народу. Мужики в бурых шерстяных шабурах сидели на нарах, тянувшихся вокруг стен, и все разом громко говорили. Сплошной гул прорезывали отдельные выкрики. В одном углу несколько стрельцов, взобравшись с ногами на нары, пели песню. Посреди сарая на черном земляном полу горел костер, и дым, расползаясь серыми клубами, стоял под потолком, медленно уходя в отверстие в крыше. Пламя костра охватывало чугунный котел на тагане, и в нем бурлила дымящаяся похлебка.
У стены напротив входа протянулась стойка, заставленная бочонками, жбанами и кружками; позади стойки стоял целовальник – высокий, дородный, с рыжей бородой лопатой и примазанными постным маслом кудрями. Хитрыми проницательными глазами окидывая сидевших в кабаке, целовальник посылал двух молодцов-подручных к бочонкам водки; они цедили зеленоватый напиток и подавали его посетителям.
Касьян постоял у дверей и, найдя свободное местечко на нарах, уселся среди нескольких крестьян, тянувших жалостливую и бесконечную песню. Один из них лез целоваться с другим и, всхлипывая, говорил:
– Прощай, Дорофей. Когда еще увидимся?
Дорофей с полузакрытыми глазами икал и так же тоскливо отвечал:
– Да я и теперь тебя не вижу.
Дверь стремительно отворилась, и в кабак ввалились несколько стрельцов с бердышами, и за ними согнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел дородный пристав Ширяев. Касьян сразу узнал пристава и понял, что ему надо немедленно скрыться из кабака.
Все затихли. Только два мужика, охмелевшие и сидевшие в обнимку на нарах, тянули тонкими голосами:
Ах, тошным-то мне, доброму
молодцу, тошнехонько.
Мне да не пить-та, не есть-та,
доброму молодцу, не хоцца…
Несколько человек метнулось со своих мест. Пристав кликнул:
– Сиди, где сидел, не мотайся, сейчас всех допросим.
Трое стрельцов стали обходить сидевших, которые торопливо лезли за пазуху или за голенище, доставали тряпицы; в них были завернуты свитки с "свободными проходами" и отпусками. Когда стрельцы остановились перед Касьяном, он сказал:
– Я здесь в лесу корье драл по кожевенному делу.
– А проезжая грамотка есть?
– У товарищей.
– У товарищей? Ишь какой! А твой товарищ где – здесь в лесу? Ты поди не корье дерешь, а тулупы с прохожий?
– Здравствуй, знакомец, – раздался вкрадчивый голос. – А ведь ты, ей-ей, нашенский, из Пеньков… – Рядом со стрельцами стоял староста Никита и, потирая руки, смотрел на Касьяна.
Пристав, опираясь на саблю, сидел за столом и расспрашивал целовальника, который, кланяясь, объяснял:
– Здесь через засеку не пройти нигде, окромя этого шляха. Крепко была сложена засека против татар. Лес самьй прадедовский стоит, нетронутый, шириною верст на двадцать, а то и больше. А тянется засека и вправо к Алексину, и влево к Веневу и Рязани. Самая дрема, болото, вязь; только медведям и жить. Еще сохатые пробираются через чащу, а так ни конному, ни пешему не пройти.
Пристав, услыхав слова старосты, оторбался от целовальника.
– Где нашенской? Этот малец? Он чей же будет?
– Деда Тимофейки Чудь-палы приемыш. У него в кузнице кувалдой бьет. – Подойдя ближе к боярину, староста шепнул ему на ухо: – Верно, и все бегунцы поблизости. Надо их разыскать, а этого паренька, если будет упираться и не скажет…
– Тогда прижечь или прищемить. У меня он запоет!
Один стрелец взял Касьяна за ворот:
– Иди за мной!
Вместе с Касьяном в кабаке было задержано еще несколько человек. Одни падали на колени перед приставом и молили их отпустить, другие угрюмо шли, исподлобья поглядывая по сторонам, точно отыскивая, куда бы им убежать. Но стрельцы шли по бокам с отточенными бердышами и привели задержанных к бревенчатой башне.
За арестованными шли в стороне несколько любопытных и всхлипывавшая девочка в синем сарафанчике, утиравшая кулаком слезы.
Пойманные опустились на землю под башней. Касьян улегся, подложив камень под голову.
Аленка стояла невдалеке и решила, что Касьян ее видел, но нарочно притворяется, точно ее не знает. Она повернула обратно, вышла из деревни и, когда избы скрылись за кустами, опрометью бросилась бежать к той избенке, где остались ее дед и бабка. Тимофейка, выслушав рассказ Аленки, приподнялся и угрюмый уселся на телеге.
Дарья, раскачиваясь, стала причитывать:
– Тимофей Савич, родненький, у тебя и седины и разума много. Придумай, как спасти Касьяна. Ведь раскаленное знамя припекут ко лбу. Или суставы выдернут…
Тимофей спустил ноги с телеги, что-то прошептал, вытащил сундучок, порылся в нем и достал небольшой подпилок. Потом сердито накинулся на Дарью:
– Рано голосить начала. Скоренько давай мне каравай и кувшин.
Дарья разом умолкла, достала из мешка черного хлеба. Тимофей осторожно прорезал ножиком отверстие в хлебе около нижней корки, всунул туда подпильник и залепил мякишем.
– Ну, смотри, Аленка, будь сторожка да оглядчива. Перед самым ямом зачерпни воды и побойчее иди. А там поплачь перед стражниками и скажи: "Позволь, дяденька, парнишке запасу передать". Да говори кротко, незаристо.
Аленка скрылась в сумерках. Тягостно тянулось время. Бабка ходила к самому яму, высматривала, слышала и голоса и песни и растревоженная вернулась.
Месяц острыми рогами высунулся из леса и стоял над избой, когда послышался шорох травы и возле телеги выросли две тени. Аленка вскарабкалась на телегу, свернулась калачиком и, закрывшись тулупом, разом заснула. Касьян шел прихрамывая.
– Подпильник пригодился, – сказал Касьян. – Каины опились, надели на ногу мне обруч железный с замком и с цепью, а на цепи второй обруч для соседа беглого. Тот спать завалился, а я все ворочал вагранкой, как бы из беды вывернуться. Аленку пропустил стрелец. Она меня нашла и шепчет: "Бабка каравай шлет, смотри – зуб не сломай". Я смекнул, не зря она так говорит. Разломал каравай, нащупал железку и стал замок перетирать. Времени много прошло, ладонь стер до крови. Разогнул я обруч, а там в темноте пролез мимо стражника и выбрался на дорогу. А только здесь оставаться нам смерть, утром пристав со стрельцами облавой все кругом обшарит. Надо уйти немедля в самую чащу.
– Не в чащу, – сказал вынырнувший откуда-то и пропадавший целый день бурлак. – Я уже разведал. Есть тропа, ведет она через болота на реку Глядяшку. Там копачи-ровщики и молотобойцы рудную землю достают и плавят. Туда надо путь держать.
Разыскали в кустах Гнедка, впрягли его в телегу, и по едва заметной тропе бегунцы потянулись в глубину темного безмолвного леса.
Бурлак, шагая возле телеги, объяснял лежавшему в ней деду:
– Эта речка здесь Беспута. Нам только от нее отойти, перевалить через увал, и там выйдем к речке Глядяшке. Она вливается в речку Тулицу: про Тулицу ты уже слышал – на Тулице стоит город Тула.
– И куда ж ты нас ведешь? Смотри, брат, еще туда приведешь, откуда и не выберешься. Ты ведь даже не сказал, как тебя звать, как по батюшке величать.
Бурлак тряхнул темной гривой и, подмигнув, сказал:
– Для ярыжки и дьячка я зовусь как когда придется: иной раз Кузькой, иной Терехой. А тебе я правду скажу, зовусь я Наумка Кобель – такое уж мне прозвище дали, что очень я бродящий, как пес бездомный.
5. ГОРОДИЩЕНСКИЙ ЗАВОД
Гнедко, не торопясь, протащил телегу по размытой исковерканной дороге через, казалось бы, непроходимую засеку. Всюду Наумка Кобель находил тропу, обходы и пролазы.
У деда медленно заживала рана. Но Тимофейка уже перестал ждать смерти, а рассказывал о вольной жизни в Уральских горах, на понизовьях Волги и в далекой Сибири.
– Пускай меня ловят, пускай в железы клепают, в клетку садят – Тимофейка отовсюду уйдет. Не бывать больше на мне боярскому хомуту.
Через несколько дней скитаний по лесу сумрачная чаща кончилась, и показались прогалины. Вымазанные сажей люди ходили возле ям, куда они складывали вывороченные пни и коряги. Дым подымался столбами в разных местах леса.
– Здоровы будете! – крикнул Наумка.
– Что за лесовики? – ответил один.
– Были лесовики-грибоеды, теперь ищем где почище, чтоб попасть на Городище.
– Да тут и есть Городище, вон за рощей!
– Знать, и вы с завода?
– Все мы здесь закабаленные заводу – жжем уголь.
– А как насчет работы? Ковачи здесь нужны? – прохрипел дед из телеги.
– Не ты ли ковать собираешься? Тебе умирать пора.
– Умри-ка ты сегодня, а я завтра…
– Какой храпец! Жизнь тебе, что ли, не мила, что ищешь прикабалиться к нашему заводу?
– Там виден будет тын, где дед добудет алтын, – сказал Наумка. – Лучше объясни, где дорога.
– Чего объяснять? Езжай прямо – к заводу и приедешь.
Городищенский завод оказался множеством сараев и изб, рассыпавшихся вдоль речки Глядяшки. Четыре плотины подпирали речку, образовав запруды. Водяные мельницы осели возле плотины; вертелись большие колеса, и тяжелые глухие удары доносились из построек.
Многочисленные подводы тянулись с разных сторон. Одни везли красновато-бурые камни – железную руду, другие – уголь. Возле подвод шагали крестьяне, бабы и дети.
– Не здесь ли хочешь остаться? – спросила бабка.
– Деда, поедем дальше, – поддержала Аленка. – Смотри, здесь народ, ой, сумрачный! Видно, и здесь не лучше, чем было в Пеньках. А это что за чудной человек?
Мимо проходил высокий незнакомец, одетый непривычно для крестьянского глаза. Старое, в морщинах, лицо было тщательно выбрито. На плечи накинут темный плащ без рукавов. На голове шляпа с широкими, загнутыми кверху полями; на ногах полубашмаки с медными пряжками и красные шерстяные чулки до колен.
– Што вам за люди? – спросил, остановившись, незнакомец. – Откуда приехал?
– Едем издалека, – ответил Наумка. – Где были, оттуда сплыли. Ищем работенки, пока есть силенки. Не все же на одном месте век вековать.
– Ковать? Ви умеить ковать?
– Я говорю – не в одном же месте век вековать, сиднем сидеть. Да и ковать мы тоже умеем.
– Мне надо челофек умей ковать. Работа есть, хлеб я давай, лапти давай и крупа давай. Ступай на староста Гафриля. Эйн, цвей, дрей, иди на съезжи изба.
– Значит, мы на хозяйских харчах будем? А где жить? Где будет дом?
– Дом? Зачем дом? Лес близко, в лесу дрова много, дом ви сами строить.
– А жалованье какое положите?
Незнакомец сердито постучал тростью по телеге:
– Жаливане? Все ви хотить сейчас жаливане. Сперва надо посмотреть, что ви умеить делять, а тогда и говорить, какой вам жаливане. Искайте старост Гафриля.
И незнакомец зашагал дальше, опираясь на трость с серебряным набалдашником.
Попадавшиеся навстречу крестьяне с возами снимали шапки и низко кланялись, крича:
– Добрый день, Петр Гаврилович!
– Кто же это такой? – спросил Наумка проходившего мимо худого крестьянина. Он подгонял облезлую лошаденку с телегой, полной угля.
– Как ты не знаешь? Видно, дальний. Это хозяин всего завода, немец Петр Гаврилович Марселис. Ну и сердитый! Понукает работать день-деньской и всех еще колотит своим посошком.
– Знать, работы много?
– Дай только работы, да день мал!
– Разве нельзя уйти отсюда?
– А куда уйдешь? Мы Саломыховской волости, двести пятьдесят дворов. Все по царской грамоте приписаны к заводу, народ нужной, бедный.
Только Наумка стал расспрашивать о харчах и жалованье, как разговор был прерван окриком:
– Чего стал? Будешь в праздник разводить лясы. Домнушка не ждет, угля просит. – К крестьянину подбежал мужик с длинным батогом в руке. Он ударил батогом сперва по спине лошаденки, потом по шапке мужика.
– Но-но, Сивка, трогай!
Телега покатила дальше, раскачиваясь из стороны в сторону, а человек с батогом подскочил к Наумке, уставился на него, затем быстро перешел к Касьяну. Схватив его за руку, повернул ладонь, вмиг очутился около телеги, нагнулся к деду и потряс его за плечо.