- Командир любого военного корабля, - продолжал контр-адмирал, - должен обладать достоинствами искусного рыболова и предприимчивого следопыта, хладнокровием невозмутимого моряка, здравым смыслом делового человека и, если хотите, то даже пылким воображением романиста… Все эти качества мы нашли в вас, товарищ Рябинин. И не только в вас, но и в команде вашего траулера!
Контр-адмирал подал широкую теплую ладонь:
- Ну что ж, давайте познакомимся как следует. Служить нам придется вместе. Начальник Водного района контр-адмирал Сайманов Игнат Тимофеевич.
Капитан "Аскольда" тряхнул протянутую ему руку:
- Рябинин Прохор Николаевич.
- Вот и хорошо, товарищ Рябинин. Только уже надо добавлять: "Командир патрульного судна "Аскольд".
- Есть!
- Теперь давайте поговорим о деле. Это будет не решающий разговор, но мне все-таки хотелось бы для себя и для вас уяснить несколько вопросов. Траулер "Аскольд" переходит в состав военного флота. Со всем оборудованием и со всей командой, исключая лиц, которые по своему возрасту не подходят к строевой службе. Есть такие?
- Есть, товарищ контр-адмирал.
- Кто?
- Боцман Мацута.
Сайманов недовольно потер переносицу.
- Вот это плохо… И хороший боцман?
- Боцман первостатейный.
- Хм!.. Первостатейный, говорите… Жаль, жаль! Хороших боцманов мало. Но все равно, придется вашего Мацуту списать на берег, а на его место подготовить другого.
- Есть, товарищ контр-адмирал.
- Завтра поставите "Аскольд" в док для переоборудования под военный корабль. На днях пришлем вам кадрового офицера в помощники. За обучением команды военному искусству - именно искусству! - будут следить флагманские специалисты. Корабль примет от вас военно-морская комиссия. Но… тут маленькое "но". Комиссия, как учит опыт, не имеет ни тела, чтобы быть избитой, и не имеет души, чтобы быть проклятой. Выражаясь проще, воевать предстоит не комиссии, а вам, и тут нужен ваш опытный глаз, товарищ Рябинин…
Когда они закончили разговор, к ним подошел главный капитан флотилии.
Рябинин только сейчас заметил, что капитан уже стар, и тут же удивился, почему не замечал этого раньше, все десять лет до этого дня.
Дементьев по-отечески сурово и нежно взял Рябинина за руку:
- Прохор Николаевич, я всегда гордился вами как водителем лучшего корабля. А сейчас горжусь еще больше. Я не скрываю - что и говорить! - мне жалко отпускать вас из флотилии, но я знаю: вы и в рядах военного флота будете…
- Первым, - тихо подсказал контр-адмирал, улыбнувшись.
- Я не то хотел сказать, но пусть будет так!
Когда Рябинин вышел из управления, со стороны океана дул влажный леденящий ветер. Воя на перекрестках улиц, он перелезал через хребты сопок и уходил кружить в тундру. Где-то далеко-далеко гудели сирены кораблей.
Капитан "Аскольда" стоял на крыльце, нахлобучив на глаза фуражку и подняв воротник видавшего виды рыжего пальто. Часто вспыхивающая трубка озаряла его лицо с прикрытыми от ветра глазами, впалые щеки и плотно сжатые твердые губы.
Он долго стоял так, не двигаясь, потом спрыгнул с крыльца и, зашагав по улице, свернул в пустынный темный переулок. Переулок наклонно уходил к заливу, и ветер теперь бил прямо в лицо, выдувая из трубки искры, захватывая дыхание.
Это был ветер Студеного моря, ветер штормового ненастья, ветер тревог и странствий - ветер его моряцкой зрелости. И капитан, распахнув пальто, шел навстречу ему - ветру третьей военной осени…
На берегу - в гостях
Возвращаясь с совещания, она шла по темной кривой улочке, когда кто-то взял ее за локоть и выхватил из руки сверток с книгами. Ирина Павловна резко обернулась и облегченно вздохнула:
- Боже мой, как ты меня напугал! Разве так можно?..
Перед ней стоял высокий худощавый человек в широком меховом костюме, какие носят погонщики собак - каюры. Но капюшон был откинут назад, и лихая флотская фуражка сверкала новенькой эмблемой. На лице офицера - энергичном смугловатом лице кавказского горца - резко выделялся большой нос и острый, упрямо выдвинутый вперед подбородок.
- Прости, Иринушка, - сказал он, раскатисто произнося букву "р". - Но я так рад, так рад тебя видеть…
- А я никак не ожидала тебя встретить, - призналась Рябинина. - Мы все думали, что ты еще лежишь в госпитале.
- Пустяки! - неожиданно весело отмахнулся старший лейтенант. - Рана оказалась ерундовой, и я уже был в море… Сейчас в море так хорошо, так хорошо, Иринушка! Вах…
Офицер говорил скороговоркой, с сильно заметным кавказским акцентом.
- Ну как же здоров, если еще хромаешь! - возразила Ирина, беря его под руку. - Кстати, ты чего же скромничаешь? - Она бесцеремонно распахнула на его груди куртку, показала пальцем на один из орденов. - Этот? - спросила она.
- Да, - кивнул он, - этот. Только вчера получил.
- Ну поздравляю. - Рябинина дружески чмокнула его в щеку и со смехом фыркнула: - Боже мой, как ты надушен, словно девчонка!
- Я люблю приятные запахи, - смутился офицер.
Этот офицер, командир "морского охотника № 216", которого звали Вахтангом Беридзе, был давнишним другом семейства Рябининых. Дружба их началась еще до войны, когда в одном из рейсов на "Аскольде" отравились консервами несколько матросов; это случилось вдали от берегов, и "охотник" Вахтанг Беридзе на полных оборотах прилетел на помощь рыбакам, - именно с тех пор офицер и стал своим человеком в семье капитана.
Бережно поддерживая женщину за локоть, Вахтанг Беридзе с увлечением рассказывал:
- Знаешь, в госпитале была такая тощища, что я от безделья, кажется, опять влюбился. Но опять не везет - она не знала, что я встречусь ей в жизни, и уже успела выйти замуж. И муж у нее - такой сопливый мальчишка. Сержант-механик с аэродрома. Я перед ним как "витязь в тигровой шкуре"…
- Вахтанг! - смеялась Ирина. - Ты влюбляешься во всех. Ради бога, не влюбись в меня.
- В тебя я тоже был влюблен, но - тайно. Ты об этом, Иринушка, даже не догадывалась… И вот, знаешь, - продолжал Беридзе, - от скуки я снова накинулся на английский язык. Все время штудировал одну книжку. Поверишь - даже без словаря…
Они уже подходили к дому, и он заговорил поспешно:
- Эта книга о парусном искусстве… Когда-то, очень и очень давно, человек впервые укрепил над своим челноком камышовую подстилку, а может быть, шкуру убитого им зверя. Челн двинулся быстрее, и дикарь, наверное, закричал от радости. Вот так-то, Иринушка, родилось в этом мире парусное ремесло. Вечная борьба со стихией рождала сильных и смелых людей. Очень много их погибало, но на смену им шли другие - такие же отчаянные и злые. В море всегда человеку было лучше, нежели на берегу. И вот наступил век паруса - золотой век паруса. Ты представляешь, Иринушка, кусок грубой заштопанной материи - и вот эта тряпка двигает корабли, торговлю, цивилизацию…
- Ты романтик, - остановила его Рябинина. - Пойдем домой, мне стало холодно…
Звонок приглушенно прозвучал в глубине квартиры. И вот хлопнула дальняя дверь - едва слышно, другая - ближняя - громче, раздался топот бегущих ног и наконец звонкий юношеский голос спросил:
- Кто?
- Это я, Сережка, открывай! Мы с Вахтангом…
Сын обнял ее на пороге. Но, заглянув через плечо офицера на лестницу, разочарованно протянул:
- А где же отец?
- А что, разве его еще нет? Я думала, он уже дома.
- И не приходил.
- Странно. - Ирина Павловна слегка нахмурилась. - Его куда-то вызвали с совещания и… Ну-ка, дай мне на тебя опереться, - она стала стаскивать боты. - И он больше не вернулся. Наверное, сейчас придет.
Сергей подхватил сверток, и они прошли в полутемную столовую.
- А ну! Дай я на тебя посмотрю… Боже мой, как ты растешь, Сережка! А это что за новость? Никак усы?
Мать засмеялась, а сын смущенно провел рукой по верхней губе, покрытой золотистым пухом. Он стоял перед ней в грубой матросской голландке навыпуск, в вырезе которой виднелась не по годам сильная грудь спортсмена. Засученные по локоть рукава обнажали руки широкой кости, обещавшие быть такими же крепкими, как у отца.
- Ведь я скоро паспорт получу, - сказал Сережка и, потрогав сверток, деловито осведомился: - Книги?
- Да. Хочешь - посмотри…
Вахтанг, взяв книгу, уединился в угол, рассматривая эту книгу почти с благоговением. Сережка же - наоборот - кое-как перелистал книжку и тут же отшвырнул ее. Он уважал и любил свою мать, но к профессии ее относился почти с равнодушием; море в его воображении всегда оставалось просто морем, где люди совершают чудеса мужества и выносливости, но он еще не понимал, что море может быть и поприщем для науки.
- Кто-нибудь ко мне приходил?
- Нет.
- Ну, а чем ты занимаешься?
- А вот пойдем - покажу…
В комнате сына топилась печка и было душно от сизого чада. На пылающих углях стояла жестяная банка: в ней что-то плавилось. Проход от кровати до письменного стола загромождали большие тяжелые весла.
У сына была своя шлюпка, построенная отцом еще до войны, - с ней он возился все свободное время.
Вот и сейчас просверлил в вальках весел глубокие отверстия, собираясь заливать их расплавленным свинцом.
Обкладывая банку со всех сторон углями, Сережка солидно объяснял:
- Это для того, чтобы легче было грести. Вес человеческих рук, положенных на валек, равен приблизительно четырем килограммам. А мои лопасти очень тяжелые, надо уравновесить. - Он взял стамеску и молоток. - Ты посиди пока, а я сейчас лунки изнутри расширю, чтобы свинец не выпал, когда остынет.
- Ладно, Сережка!
Юноша ловко орудовал стамеской, вылущивая со дна просверленных отверстий курчавую стружку. При каждом ударе молотка на его лбу прыгал жесткий чуб русых волос, и лицо становилось сосредоточенным, напряженным.
Разглядывая сына, Ирина Павловна думала:
"Вылитый отец: лоб, глаза и даже губы те же - тонкие, твердые… Видно, будет такой же упрямый и сильный…"
Сережка залил свинцом отверстия в веслах, и дерево теперь шипело и потрескивало, обжигаемое изнутри расплавленным металлом.
Стараясь не хромать, Вахтанг тем временем сходил в прихожую, достал из карманов кухлянки два матово-оранжевых апельсина:
- Это вот тебе, Иринушка, а это вот тебе, Сережка. Как видите, я вас не забываю.
- А тебя, как видно, не забывают в родном ауле?
- Да, опять прислали посылку и письмо. Вах, какое письмо, какое письмо! - повторил Вахтанг, покачивая кудлатой головой, в которой едва-едва проглядывали первые седины.
Отдирая кожуру апельсина, Ирина Павловна улыбнулась.
- После этого письма, - сказала она, - ты, наверное, и выписался из госпиталя раньше срока. Я ведь знаю, что тебе могут писать твои старики, которые даже фотографируются с кинжалами наголо.
Вахтанг подал Сергею осколок от авиабомбы с острыми зазубренными краями:
- Ну, а вот это подарок только тебе. Обнаружен хирургами в моем бренном теле. Храни. Помни мою доброту.
Старший лейтенант сел на стул, вытянув больную ногу. Ирина Павловна направилась в столовую, и он совсем по-домашнему крикнул ей вслед:
- Если можно, то - чаю!..
За столом, как-то сразу посерьезнев, Вахтанг сказал:
- Плохая весть, Иринушка.
- Что такое?
- Твой "Меридиан" вмерз в ледяной припай у Хайпудырского берега.
Ирина Павловна вздохнула.
- Кому еще налить чаю?.. Ведь я, Вахтанг, уже знаю об этом.
- Мама, неужели ты отложишь экспедицию до весны?
- Буду искать другое судно.
- Вах! - произнес Вахтанг свое обычное восклицание, которым он привык выражать радость, удивление и негодование. - Я знаю, что найти судно для дальних плаваний сейчас почти невозможно. Все суда, какие только можно использовать, нашли себе в войну применение. Ведь не позволят же тебе отрывать их от работы, которая нужна фронту!
- И это я тоже учитываю.
- Мама, пусть институт сам найдет судно.
- А институт ищет судно через меня. Я уполномочена на это. Притом мне кажется, что начальник экспедиции должен делать все сам, начиная от поисков судна и кончая составлением экспедиционных отчетов… Ну ладно! Хватит об этом.
В глазах Вахтанга блеснул озорной огонек. Он резко выпрямился на стуле - он все делал резко и быстро, словно торопился куда-то, - и серьезно взглянул на женщину черными, немного выпуклыми глазами.
- Вспомни о парусе, - сказал он. - Я недаром пришел к тебе…
- Что ты этим хочешь сказать?
- А вот ты слушай. В последнем походе (это было вчера на рассвете) на мой "охотник" навалились сразу три "юнкерса". Что тут было - не рассказать!.. Короче говоря, один с дымом ушел, наверное, так и не дотянул до аэродрома, а другие наш мотор попортили. Пришлось зайти для ремонта в первую попавшуюся бухту, что мы, конечно, и сделали. И в этой бухте… Ира, налей-ка мне чаю!
- Ну, что в этой бухте?
За дверью раздался настойчивый звонок.
- Отец! - вскрикнул Сережка и, обрадованный, кинулся в прихожую, но вернулся обратно не с отцом, а с молодым широкоскулым парнем, от которого исходил крепкий дух ворвани.
- Ты кто такой? - спросил Вахтанг.
- Я? - И парень ткнул себя в грудь пальцем. - Мордвинов я, меня Яшкой зовут… Я салогрей с "Аскольда"…
- Что-нибудь разве случилось? - насторожилась Ирина.
- Не знаю, - ответил Мордвинов. - Прохор Николаевич меня попросил к вам зайти. Сказать, что он сегодня домой не придет. Просил прислать ему полотенец чистых да шлепанцы.
- Хорошо, - кивнула Ирина. - Передайте ему, что я сама зайду сегодня на траулер и занесу все, что он просит… Вы, может быть, выпьете с улицы горячего чаю?
- Нет, - хмуро ответил Мордвинов. - Я не пью горячего чаю, я пью только холодный.
- Может, тогда возьмете пирожок на дорогу. Пирожки очень хорошие.
- Спасибо, - поблагодарил Мордвинов, - но я не ем хороших пирожков. Я ем только плохие…
- Иди, иди, братец, - сказал Вахтанг. - Не хами здесь!
- Разве же я хамлю? - удивился салогрей и спокойно пошел к выходу…
"Какие странные матросы бывают у моего Прохора", - думала Ирина, провожая Мордвинова до дверей. Она вернулась за стол и обратилась к Вахтангу:
- Ну продолжай. Так что же было в этой бухте?
- В этой бухте, - засмеялся старший лейтенант, - стояла шхуна. Но какая шхуна!.. Обожди, Ирина, не перебивай меня, история еще только начинается. Эта шхуна стояла на отмели, подпертая с бортов валунами. Я так и ахнул, когда увидел ее! По легким обводам, высокой корме и другим приметам, которые невозможно передать, а можно только почувствовать, я сразу понял, что это настоящий "пенитель". Пока матросы чинили мотор, я излазил шхуну вдоль и поперек и пришел к неутешительному выводу, что на свете еще есть много дураков, которые раньше времени забыли о парусе. В довершение всего я покажу вам вот это…
Вахтанг протянул Ирине Павловне бумажный пакетик. Когда она развернула его, на стол упали два кусочка дерева: один - темный, другой - более светлый, и оба имели с одной стороны лоснящуюся поверхность, покрытую смолой.
- Что это? - изумилась Ирина.
- Это я выпилил от борта шхуны образцы обшивки. Специально, чтобы показать тебе. Темный - от подводной части, а светлый - от надводной.
Ирина Павловна смущенно сказала:
- Но я ничего в этом не понимаю. Вот смола… она хорошо сохранилась. Значит, сохранилась и обшивка шхуны. Выходит, так?..
Сережка внимательно рассмотрел кусочки дерева, порезал их столовым ножом и даже понюхал.
- Да это настоящая лиственница, - заявил он. - Прочнее трудно найти что-либо у нас на севере. Ведь лиственницу не любит червь-торедо, и она плохо горит… Вахтанг, ты говоришь, шхуна стоит на отмели, а не на воде? Тогда, значит, лиственница выделила на открытом воздухе скипидар, и от этого шхуне не страшна никакая сырость.
- Вот анализ! Молодец, Сережка! - восхищенно сказал старший лейтенант. - Из твоего сына, Иринушка, хороший моряк выйдет… А сейчас ты, не теряя времени, поезжай в рыболовецкий колхоз "Северная заря", оттуда пробеги верст тридцать на собаках до бухты Чайкиной, где и стоит этот "пенитель". Посмотри: годится судно для экспедиции или нет. Вот, пожалуй, и все. Я, откровенно говоря, только затем и пришел сегодня, чтобы сообщить о шхуне. А сейчас мне, - Вахтанг решительно встал, - пора на катер…
И, направляясь к двери, шутливо продекламировал:
- "Пора, пора! Рога трубят…"
***
Ирина Павловна застала своего мужа в каюте: ящики письменного стола были распахнуты настежь - капитан раскладывал на полу какие-то бумаги, стоя на коленях.
- Пришла, - улыбнулся он жене. - Я так и знал, что ты придешь… И я очень рад тебе, дорогая.
Он встал перед ней и отряхнул на коленях брюки.
- Ты устала? - спросил он, беря ее за плечи. - Я знаю, что ты устала… Я тоже устал. Был чертовски трудный рейс. И сегодняшний вечер мы проведем вместе. У меня где-то еще завалялась бутылка рома…
- Скажи, Прохор… Мне кажется, что-то случилось!
- Нет, все остается по-прежнему. Меняется только флаг…
- Я не совсем понимаю тебя. О чем ты говоришь?
- Я всю жизнь проплавал под флагом, в углу которого вышиты золотом две скрещенные селедки. Дураки, конечно, никогда не понимали такой романтики - они видели селедку только на столе, под уксусом и с зеленым луком. Теперь я меняю флаг, мой старый добрый флаг, - на новый, бело-голубой, со звездами… Ты поняла меня теперь?
- Не совсем.
- Потом поймешь. А сегодня я хочу, чтобы ты осталась ночевать в моей каюте. Завтра мой "Аскольд" станет кораблем военным, и женщине, пусть даже такой чудесной, как ты, уже будет не место на его палубе…
- Ах, вот оно что! - догадалась жена, сразу как-то изменившись в лице и сильно побледнев.
- Да, вот так, Ирина. Именно так…
Никогда еще они не были так дружны, как в этот вечер. Далеко за полночь они просидели в полутемной каюте, распивая бутылку пахучего рома, и все говорили, говорили, говорили. Потом капитан снял со стены фонарь и пошел проверить отсеки, а Ирина Павловна присела на плоскую жесткую постель мужа и задумчиво сняла туфли…
Вернулся муж и завел часы.
- Уже четверть третьего, - сказал он, - пора спать…
Бухта Святой Магдалины
Вахтанг Беридзе рукавом смахнул с циферблата соленые брызги, посмотрел на светящиеся стрелки часов.
- Четверть третьего, - заметил он и по переговорной трубе передал в моторный отсек: - Старшина, еще оборотов пятнадцать… Да, да, прибавь, пожалуйста!..
Холодное беззвездное небо посылало вниз мрак и стужу. На какое-то мгновение из-за облаков стремительно вынырнули голубоватые Плеяды, померцали в вышине и снова скрылись в тучах. Только на востоке, не переставая, горела красноватым огнем полночная звезда Кассиопея.
Вахтанг Беридзе стоял рядом с рулевым возле компасного нактоуза, сдирая ногтем с линз бинокля тонкую пленку льда. Мичман Назаров, закутанный до самых глаз в меховую кухлянку, поднялся по трапу на мостик. Он что-то сказал, но шум волн и ветра заглушил его голос, тогда он закричал:
- Товарищ командир! Прошли последний створ, выходим в открытый океан…