Теперь инструктору доставлялись все, какие удавалось добыть, русские журналы и газеты. Он думал: "Как русская армия, даже в страшную пору своих поражений, могла сохранить стойкий дух, сохранить веру в победу?.." К удивлению фон Герделера, корреспондентами русских газет часто были простые солдаты и матросы.
Инструктор долго и мучительно раздумывал, извлекая выводы из своих предположении, и наконец решился.
- Завтра, - сказал он чиновнику армейского ведомства пропаганды, - вызовите ко мне егеря Франца Яунзена, автора мистерии "Возвращение героев Крита и Нарвика".
- Герр инструктор, солдат тринадцатого взвода шестого полка девятнадцатого горноегерского корпуса Франц Яунзен прибыл согласно вашему вызову.
- Хайль! Вот вам бумага, вот вам стол, вот чернила и перо - садитесь и пишите. Пишите статью для газеты "Вахт ам Норден". Ваше дело - объективно отразить настроение солдатской массы.
- Будет исполнено, герр инструктор…
Через полчаса статья была готова и представляла собой смесь всего того, что печаталось на страницах множества солдатских газет. Заканчивалась она возгласом: "И есть только одна сила под этими небесами, способная остановить наше движение к победе и величию, - это сама смерть!…"
Разрывая рукопись надвое, инструктор сказал:
- Пожалуйста, без фанфар и барабанов. Вы лучше меня знаете, что думает немецкий солдат. Вот и напишите…
Второй вариант статьи постигла судьба первого.
- Я вызывал вас, Яунзен, не за тем, чтобы вы распинались тут передо мною в верноподданнических чувствах. Сейчас не сорок первый год, и задачи армии уже не те, что были в начале войны. Мне важно получить от вас искреннюю статью о действительном положении вещей на фронте. Но в то же время - проникнутую оптимизмом, какой присутствует в вашей мистерии.
На этот раз Франц Яунзен старался дольше обычного. Он пыхтел, елозил под столом сапогами, протирал очки. Но и третий вариант тоже полетел в корзину.
- Вы что, притворяетесь или действительно не понимаете, что от вас требуется? - уже начиная выходить из себя, кричал оберст. - Разве в вашей землянке егеря разговаривают только одними партийными лозунгами?.. Повторяю: от вас требуется объективность в оценке сегодняшнего положения нашей армии с точки зрения простого солдата… Вам, наконец, ясно?
- Так точно, герр инструктор!
- Тогда какого же черта вы здесь паясничаете?..
Яунзен снова заскрипел пером. Вскрывая на выбор солдатские письма, еще не проверенные цензурой, - это он проделывал ежедневно, чтобы постоянно быть в курсе настроения армии, - фон Герделер изредка посматривал на егеря. Тот старательно скреб бумагу, и лицо у него от натуги было почти синее, как баклажан.
- Герр инструктор, - робко спросил он, вставая, - а про то, что наши войска в Крыму и на Украине пытаются выпрямить растянутую линию фронта, - об этом, герр инструктор, можно писать?
- Можно, - разрешил оберст, слегка нахмурясь.
Четвертый вариант статьи был скомкан и брошен в камин.
- Это уже то и все-таки еще не совсем то, - сказал фон Герделер, раздумывая. - Вы не уйдете отсюда, пока я не буду иметь перед собою того, что мне нужно. Вот, подсказываю вам приблизительно начало статьи…
Он наугад взял со стола письмо какого-то егеря, прочел:
- "…Зиму прожили. Что-то принесет нам весна? Не дай Бог, если таких птичек, которые восьмого марта прилетели к финнам и разворотили им порт Котка. Но пока что у нас спокойно. Утешаем себя тем, что провидение направляет удары русских стороной. Страшно думать, что когда-нибудь и здесь повторится нечто подобное. Надеемся отсидеться за бетоном и камнями, к обороне подготовлены хорошо и не перестаем готовиться дальше…" Усильте, Яунзен, эту мысль о том, что мы будем неуязвимы в обороне, и особенно не канительте!..
Уже к вечеру, исписав целую стопку бумаги, Франц Яунзен наконец-то заслужил одобрение инструктора. Фон Герделер немного сократил статью, кое-что исправил в тексте своим энергичным почерком и отнес ее редактору "Вахт ам Норден".
Прочитав статью, беспартийный редактор, дрожавший от каждого неосторожного слова, испугался:
- Герр инструктор, я все это понимаю, приветствую искренность автора, но…
- Никаких "но"! - обрезал его фон Герделер. - От моего имени - в набор!..
Вернувшись обратно, он сказал Яунзену:
- Можете возвращаться в часть. Статья завтра же появится в печати. Чем вы желаете получить гонорар: марками или консервами?
- Герр инструктор, конечно, консервами!..
- Ипподром готов, - весело заявил ефрейтор. - Вот эта крайняя беговая дорожка будет для моей гнедой кобылки, - и он отметил крайнюю полоску своими инициалами: "Р. 14."
- Я беру среднюю, - сказал Франц Яунзен.
Егеря расселись вокруг доски, каждый занял себе полоску и, быстро отыскав на своей одежде вошь (которая выглядела побойчей других), положил ее на край "беговой дорожки".
- На старт! - скомандовал Нишец. - Пли!..
Вшивые гонки начались.
Первой шла жизнерадостная мелкая вошка Вилли Брамайера; Франц Яунзен поправлял спичкой своего "рысака", который никак не хотел ползти прямо, а старался вильнуть в сторону.
- Доска шершавая, - жаловался егерь. - Это еще что, а вот до того как белье в прошлом месяце парили, так вот у меня была вошь - это вошь!..
Но в самый разгар "гонок" дверь распахнулась, и в землянку вошел эсэсовский офицер, на погонах которого были видны три четких буквы: "Ж. Е. Р." - тайная полевая полиция.
- Франц Яузен - кто?
- Так точно, герр…
- Руки вверх!
Эсэсовец толкнул его к двери, там уже стояли двое в штатском. Яунзена бросили в машину, и она сразу же сорвалась с места. Все произошло настолько стремительно, что Яунзен вначале ничего не понял. Только когда автомобиль проехал версты две, он спросил:
- Герр унтерштурмбаннфюрер, мне можно опустить руки?
Удар в лицо. Смех.
- Герр…
Еще удар.
- Ты будешь знать!.. Говори, как тебе удалось вот это?
Только сейчас Франц заметил в руке офицера газету со своей статьей.
- Герр…
Ему не дают говорить. Бьют. По лицу Яунзена текут кровь и слезы. Он сползает с сиденья, штатские топчут его ногами. Наконец бить прекращают.
- Кто дал тебе Железный крест?
- Я убил изменника нации.
- Это не ответ на вопрос.
- Крест выдан мне по инициативе оберега фон Герделера.
- Ага, - смеется эсэсовец, - одна компания!..
Снова бьют. Машину трясет. Пролетают вершины гор. Сверкает море. Гудят под мостами реки. И - бьют…
Петсамо. Яунзена волоком втаскивают в комендатуру тайной полевой полиции.
- Пей, - говорит эсэсовец и дает воды.
Зубы егеря стучат по железному ободку кружки; на подоконнике длинного коридора пушистый котенок трет лапкой мордочку… какие-то двери… какая-то лестница… Куда ведут?..
В сумрачном кабинете, украшенном большим портретом Гитлера, сидит бледный фон Герделер. Увидев Яунзена, он долго о чем-то думает, потом поднимается и говорит:
- Этот солдат невиновен. Я ему приказал, и он приказ выполнил…
За спиной Яунзена, как избавление от мук, захлопывается дверь одиночной камеры. Глубокой ночью к нему приходит санитар-фельдфебель.
- Ну! - говорит он, грубо ощупывая избитое тело егеря. - Ты, парень, легко отделался.
Он лезет к нему в рот жесткими пальцами, равнодушно замечает:
- Зубы выбили, а корни остались.
Достав щипцы, вырывает корни. Франц Яунзен выплевывает кровь, плачет:
- О, майн готт, за что меня так?..
- Не скули! - Фельдфебель смазывает ему синяки какой-то мазью, говорит: - Иди… иди, парень.
- Куда?.. Куда идти?
- В канцелярию.
В канцелярии военный чиновник, как будто ничего не случилось, говорит ему:
- Впредь вы будете следить за настроением солдат вашего взвода и немедленно докладывать обо всем лейтенанту Вальдеру. Ваш служебный номер, который вы должны хранить в тайне, - 7318… Можете идти.
- Слушаюсь, - ответил Яунзен, а когда очутился на улице, то поднял голову и, глядя на звезды, поклялся: "Чтобы я когда-нибудь что-нибудь для кого-нибудь еще написал… да никогда!.."
До сих пор Герделер думал, что мощь третьей империи заключена в железных колоннах солдат, в генералах людендорфской выучки, в беспрекословной дисциплине, в жерлах орудий, в крейсерах, в торпедах, в немецкой пунктуальности. И до сих пор он чувствовал себя неотделимой частью этого сложного механизма. Но оказалось, что все это - блеф; над армией и над ним тупо возвышалась еще одна сила, которая воплощена вот в этом штурмбаннфюрере с белой повязкой гестаповца на рукаве.
Допрос окончен. Ему бросают одежду:
- Одевайтесь.
Инструктор разбирает сверток обмундирования. Золотые шнуры оберста с мундира уже спороты. Пальцы дрожат, не могут нащупать пуговицу. Кто-то помогает ему натянуть штаны, толкает в спину:
- Быстрей, быстрей!..
Уже ночь. Горы чернеют на горизонте. Его сажают в машину, везут. Штурмбаннфюрер всовывает ему в рот сигарету, подносит к лицу зажигалку.
- Ну, - говорит он, - может, вспомним все-таки?
"О чем вспомнить? - пытался сосредоточиться фон Герделер. - Ах да!.. Этот "дарревский молодчик" Отто Рихтер, прибывший в Финмаркен из Голландии. Я встречался с ним в Парккина-отеле… Кто еще был тогда?.. Кажется, командир противокатерной батареи с мыса Крестового… как зовут этого обер-лейтенанта?.. Фон… фон Эйрих…"
- Ну! - настаивает гестаповец. - Так, может, мы скажем честно, что получили задание от русской разведки начать разложение горноегерской армии?
- Я ни в чем не виноват, - отвечает фон Герделер. - Никаких заданий от Рихтера не получал… Произошла какая-то чудовищная ошибка…
Шофер в мундире эсэсовца говорит:
- Здесь! - И машина останавливается. Инструктора подхватывают за руки, его ноги волокутся по земле. "Все, - думает он, - конец", - и говорит:
- Послушайте, я умру, но совесть моя перед фюрером чиста. Я остаюсь верным слугой национал-социалистской партии.
- Браво, браво! - смеется штурмбаннфюрер и деловито распоряжается: - Вот к этой скале… повертывайтесь…
- Нет! - отвечает инструктор, прижимаясь к скале спиной. - Я приму смерть с открытым лицом!..
- Ну, валяйте, желаю вам оставить штаны сухими.
Автомашины с включенными фарами въезжают на площадку, и теперь четыре ярких луча, как прожекторы, сходятся на фон Герделере.
- По изменни-ку н-а-а-ции!.. - нараспев командует штурмбаннфюрер, и карабины нащупывают сердце инструктора, которое сжимается в груди от предчувствия пулевых уколов.
Гестаповец вдруг обрывает команду, подходит к нему.
- Спрашиваю последний раз, - говорит он, - от кого получали задание написать эту пораженческую статью?
Фон Герделер вскидывает руку в нацистском приветствии:
- Хайль Гитлер!
- Не будь дураком! Я отдаю команду "пли".
- Хайль Гитлер!
- Пли!
Инструктор почти явственно ощутил толчок пуль, но продолжал стоять, только одна мысль билась под черепом: "За что?.. За что?.. Разве я…"
Штурмбаннфюрер подходит снова:
- Послушайте, я шучу только один раз. Со второго залпа от вас полетят клочья.
- Хайль Гитлер!..
- Ну, ладно!.. Внимание… пли!
На этот раз, кажется, попали. Все тело разрывается на части.
"Но почему я не падаю?.."
Штурмбаннфюрер подходит и сталкивает его на землю:
- Лежи!..
Инструктор потерял сознание. Когда же очнулся - вокруг было пусто. Он понял, что машины уехали, оставив его одного в тундре. Вспомнив сцену расстрела, вяло подумал: "Пугали", - и поднялся на ноги.
На рассвете, проделав пешком несколько верст, инструктор пришел в Петсамо, где его уже ждал приказ:
"Оберст Хорст фон Герделер понижается в звании, как не справившийся со своими обязанностями, и переводится в разряд строевых офицеров…"
Двое
- Пи-ить… дай… воды…
И, когда она просила об этом, Мордвинов каждый раз переставал грести и с ненавистью оглядывал волнующийся простор океана.
"Где бы достать воды?.. Хоть каплю, одну лишь каплю!.. Не для меня - для нее!.."
- Пи-и-ить… пи-и-ить, - просила Варенька, с трудом разлепляя запекшиеся губы, а он сидел рядом с ней - тихий, сгорбленный - и ждал, когда она снова потеряет сознание. Потеряет сознание и хоть на время забудет, что на этом прекрасном свете, который она так любит, есть вода - вода живая, сверкающая, прохладная, чистая.
И, когда она забудет об этом, он опустит в воду, которую нельзя пить, свое широкое весло - снова начнет грести к невидимому берегу. Пусть уж лучше она лежит в беспамятстве, чем слышать ее постоянную просьбу "пи-и-ить", которую нельзя исполнить.
Но когда однажды над морем, почти касаясь волн, прошла грозовая туча, Мордвинов чуть не закричал от радости, почувствовав, как на его грудь вдруг упала прохладная капля. Он содрал с себя голландку, развернул ее в руках и поставил под нее пустую банку из-под консервов. Обильно хлынувший дождь застучал по парусине, собранной в виде воронки, и матрос молча смотрел расширенными глазами, как стекали, прыгая по жестяному донышку, капли.
Это была жизнь, и, что самое главное, не его жизнь, а - Вареньки!..
Когда дождь прошел, Варенька очнулась снова, и он, опережая ее просьбу, бросился к ней и крикнул:
- На!..
Он дал ей выпить все, до последней капли. И когда воды не стало, жажда, терзавшая его третьи сутки, стала уже непереносимой. Тогда он лег на борт плотика - начал глотать соленую, обжигающую внутренности горечь моря. Это не утолило его жажды, но само сознание того, что он все-таки пьет, на время приглушило мучительный жар в усталом теле…
Вареньке становилось хуже. Решетчатое днище плотика пропускало воду, и как Мордвинов ни старался, подкладывая под раненую брезент, ему все время приходилось менять на ней сырое белье, которое он тут же сушил на себе.
Порою ему казалось, что Варенька уже застывает от холода. Тогда он ложился на днище, прижимаясь к ней своим телом. Больная и беспомощная, она сделалась теперь для него доступнее и ближе.
Потом, точно вспомнив что-то, он вставал и снова решительно брался за свое коротенькое весло… А солнце день и ночь светило над морем…
Добравшись до берега, Мордвинов отыскал в одной бухте старинную постройку, в которой умер когда-то не известный миру русский человек Родион Евстихеев, и перенес в нее Вареньку.
Этот первый день, проведенный на берегу, он посвятил налаживанию своего маленького хозяйства. Спички, еще с утра разложенные на солнцепеке, загорались отлично. Скоро в древнем каменном очаге весело потрескивали ветки, чадил зеленым дымом ягель. А в консервной банке, заменявшей кастрюлю, уже варились крупные ярко-аквамариновые яйца кайр, голубоватые яйца гагар, которые Мордвинов достал на скалах птичьего базара.
"Что ж, жить можно", - думал матрос, но пища не радовала его, когда Варенька, измученная болью, почти умирающая, отказывалась от всего, что он ей предлагал, и только просила пить, пить, пить - просила так, словно все еще не могла избавиться от жажды. Мордвинов был на "Аскольде" лишь санитаром, да и то больше времени проводил на своей дальномерной площадке, нежели в лазарете, - чем он мог помочь ей?
"Умрет… Как страшно думать об этом! Вот жила, разговаривала, смеялась и вдруг - нет ничего, ни смеха ее, ни голоса, - смерть!.."
Поначалу он хотел развести костер, но потом подумал, что здесь пустынный район моря, куда редко заходят корабли, и решил поберечь плавник. Отправиться к югу на плотике, держась берегов, - это значило погубить себя и Вареньку, которая еще жива, еще дышит, еще… будет жить.
- Будет! - сказал он себе и, стиснув руками голову, весь вечер просидел возле очага, думал: "Что делать дальше?.." Плотик, на котором он добрался до берега, только носил название плотика, на самом же деле это был просто большой спасательный круг, только не пробковый, а резиновый, надутый воздухом; внутри него была укреплена круглая деревянная решетка, на которой мог лежать, поджавши ноги, лишь один человек. Вот Варенька и лежала на ней. Хорошо еще, что Мордвинов догадался подобрать тогда из воды сорванный взрывом с "Аскольда" обрывок парусинового тента; этот брезент он потом подкладывал под девушку, а то бы волны заливали ее все время. Хотя, чего уж там, от волн не спасешься, и случись на морс легкий шторм, плотик не успевал бы выныривать на гребень, волны задушили бы и его, и Вареньку…
Ночью, когда незаходящее солнце присело над морем с северной стороны, собираясь снова начать свой поход вкруговую, в голове Мордвинова созрело решение. Прислушиваясь к прерывистому дыханию девушки, он встал, тихо вышел и спустился к берегу океана.
Было время ночного отлива, обнаженный берег покрывали заросли морской капусты. Засучив штаны, матрос долго бродил по каменистой отмели, отрывая от грунта многометровые стебли водорослей, снопами выносил их на сухое место. Здесь же он нашел два бревна плавника, окаменевших от долгого пребывания в море. Мордвинов откатил бревна подальше от воды и, убедившись, что на сегодня все сделано, пошел спать.
На следующий день матрос пришел сюда снова и начал кропотливую работу. Разбирая просушенные за день водоросли, он проверил прочность их стеблей, откладывал в сторону самые крепкие. Потом из отобранных фукусов и ламинарий стал плести толстые тросы - перлини, сращивая концы лонго-сплесенями. Тросы получались гибкими, прочными - сам Антон Захарович Мацута позавидовал бы своему ученику.
Так в постоянной работе - между домом, где лежала Варенька, и берегом, где собирался плот, - прошло еще несколько дней. Для того чтобы новый плот получился устойчивым и мог бы выдержать волнение на море, нужно было не меньше десяти массивных бревен. Но плавника не хватало, и Мордвинов совершал дальние переходы вдоль полосы прибоя, выискивая беспризорные бревна. В ожидании, что океан принесет на волнах из устья Енисея ствол дерева, он - уже усталый - подолгу просиживал на высокой прибрежной скале, застывая на целые часы в неподвижной выжидающей позе, так что молодые глупыши садились ему на плечи, принимая его за камень.
Однажды вечером Вареньке вроде стало легче, и, лежа на топчане, она с удивлением озиралась по сторонам, точно увидела впервые эти черные стены, этот закоптелый, грозивший обвалиться потолок и этого угрюмого матроса, сидящего на корточках у огня. Слабым движением руки она подозвала Мордвинова к себе, и он, присев у нее в ногах, стал тихо рассказывать о своем решении переправиться на материк.
Варенька часто закрывала глаза; думая, что она заснула, матрос несколько раз осторожно вставал, намереваясь уйти, но девушка каждый раз удерживала его, говоря:
- Нет, нет!.. Просто мне так легче…
И когда он замолчал, она посмотрела прямо в лицо ему усталыми, но по-прежнему ясными глазами.
- Яша, - сказала она тихо и спокойно, - сейчас что, вечер или утро?..
Он машинально посмотрел в окно: солнце светило ярко, и в этот момент ему показалось, что он не знает - что сейчас, утро или вечер; не знает - где он, и страшное ощущение одиночества потрясло все его существо.