Ночью кто-то вымазал дерьмом дверь землянки, в которой ютился вянрикки. Вартилаа проснулся от вони и сразу решил, что это дело рук обворованного им солдата. Но, зная отчаянный характер Олави, он побоялся идти к нему, а выместил злость на своем денщике. Было слышно, как Вартилаа кричал: "Ты спал около дверей, неужели не слышал?.."
Размазывая по лицу кровь, денщик пошел жаловаться - только не к офицерам, а к Ориккайнену, который пользовался в роте всеобщим уважением. Капрал сказал денщику, что он сопля, и решил сам объясниться с вянрикки.
Но Вартилаа разошелся не на шутку и приказал капралу самому вычистить дверь.
- Надо принести лопату, - пытался увернуться Ориккай-нен.
- Ничего, соскребешь и своим пуукко.
- Я, херра вянрикки, хлеб режу своим пуукко.
- Ты людей тоже им режешь, - продолжал настаивать Вартилаа. - Не только хлеб!..
Ориккайнен отказался выполнять приказание и направился к командиру роты. Суттинен был уже пьян, но еще не настолько, чтобы не разобраться в этой истории. Он считал бы для себя позором рыться в солдатских посылках или читать их письма, пусть солдаты жрут и пишут что угодно, только бы воевали.
Оттопыренные уши лейтенанта налились кровью, он схватил со стены автомат и крикнул:
- Убью этого выкидыша!
Но оружие у него со смехом отобрал военный советник Штумпф.
Суттинен побежал напрямик - через болото, испачкав руки, открыл дверь землянки Вартилаа и этими же руками надавал своему прапорщику пощечин. Вянрикки не ожидал такого оборота дела и неожиданно разревелся, словно школьник, которого наказали за плохо придуманную игру.
Вернувшись в свою землянку, Ориккайнен сказал Олави и денщику:
- Ничего, парни, ему этот окорок еще боком вылезет…
Вечером Юхани Вартилаа ушел инструктировать "кукушек", сидевших на высоких соснах перешейка между озерами, и не вернулся. Его ждали всю ночь, а на рассвете капрал Хаахти возвратился с "кукования", но только пожал плечами, когда ему рассказали о вянрикки.
- Я все время качался в люльке, и никто не приходил. Правда, на берегу Хархаярви иногда постреливали, но ведь господину Вартилаа там нечего было делать.
Докладывать об исчезновении вянрикки пришлось Ориккайнену. Суттинен только что проснулся и лежал за марлевым пологом, ограждавшим его от комаров. В ответ на сообщение капрала лейтенант хрипло рассмеялся:
- Может, Вартилаа повесился от обиды в развилке сучка, словно мышь, у которой белка съела запас на зиму!..
И, вяло выругавшись, он стал растирать измятое после вчерашней пьянки лицо:
- Черт с ним, с этим вянрикки, одним дураком меньше!..
Но обер-лейтенант Штумпф, брившийся возле окна, рассудил иначе:
- Если так плевать на всех, то в вашей прекрасной Суоми скоро не останется ни одного офицера. Надо поискать вянрикки… Капрал, возьмите автомат и… Кстати, почему вы не носите свой пуукко?..
Веко правого глаза капрала нервно задергалось, но Штумпф смотрел в зеркало и не мог заметить этого…
- Герр обер-лейтенант, - сказал Ориккайнен, - я только что чистил свой пуукко и оставил его на нарах в землянке.
- Так вот, - продолжал немецкий советник, - возьмите автомат и как следует обыщите весь перешеек. Может, вянрикки ранен, а может, действительно… ха-ха!.. повесился… Ха-ха!..
- Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
В лесу было хорошо…
Пахло перегретой хвоей, душистым листом черничника, от озерной воды тянуло прохладой. Смахивая с лица лесную паутину, капрал бесшумной поступью углублялся в чащу, и ничто не ускользало, от его быстрого взгляда. Вот ящерица шмыгнула в траву, а вот доживает последние часы надломленная ветка - здесь недавно проходил человек; осока на болотистой лужайке примята, словно кто-то бежал и упал, - так и есть: раненый уползал в эти заросли, спасаясь от пуль, и умер…
Капрал подтянул сапоги повыше, прислушался: гудели вершинами сосны, четко долбил тишину дятел, что-то прошумело в траве и снова затихло. Дойдя до поваленного бурей дерева, под вывороченными корнями которого высился муравейник, Ориккайнен круто свернул влево и, согнувшись, пробежал шагов двадцать. Замер. Огляделся. Снова пробежал. Лег,..
Теперь, в просвете между ветвей, он видел застывшее в покое озеро Хархаярви. Возле берега густо разросся кустарник, скрывая неглубокую лощину. Где-то вдалеке хлопнул выстрел, но Ориккайнен не обратил на него внимания. Еще раз оглянувшись, он встал и, раздвигая ольховые ветви, медленно спустился в лощинку.
Здесь было темно и сыро. Землю устилали вялые прошлогодние листья. Ориккайнен присел на корточки и руками стал разгребать вороха этих листьев, что-то отыскивая. Лицо его все время сохраняло сосредоточенное выражение, и на нем не отразилось ни удивления, ни страха, когда из-под листьев вдруг высунулась рука человека, затянутая в узкую замшевую перчатку.
Обшарив каждую кочку между кустами, Ориккайнен схватился за эту руку и оттащил труп в сторону. Старательно обыскав то место, где лежал мертвец, и ничего не найдя, капрал снова забросал труп листьями.
- Нету, - тихо произнес он, потрогав пустые ножны. - Где же я мог его потерять?..
И вдруг из-за кустов, росших на обрыве лощины, раздался чей-то насмешливый голос:
- Ну как, Ориккайнен?.. Нашел свой пуукко?..
Капрал сдернул с плеча автомат, в течение секунды опустошил диск. Дрожало в руках оружие, и, почти закрывая глаз, дрожало веко. И не успел еще "суоми" подавиться последним патроном, а капрал уже вставил второй диск.
Срезаемые пулями, подкашивались сучья, вихрем кружились в воздухе сорванные листья.
Третий диск… Он уже протянул за ним руку, но вспомнил, что их было только два. А ножны - пусты. Цепляясь за ветви, стал вылезать из лощины, и тогда снова раздался этот незнакомый голос:
- Ну что, капрал, выдохся?..
Ориккайнен вяло опустился на землю. Невдалеке от него, на пригорке, стоял русский солдат с погонами ефрейтора. И в этом щуплом, подтянутом человеке, из-под пилотки которого выглядывали седые волосы, капрал угадал свою смерть.
- Патроны вышли, - глухо сказал он, - а то бы…
- Я тебя с утра поджидаю, - подходя ближе, заговорил ефрейтор. - Думаю, не может так быть, чтобы финн и не пришел за своим пуукко! Ну, здравствуй, капрал Теппо Ориккайнен, - так, кажется, у тебя на рукоятке вырезано?..
- Так, - отозвался капрал, рыская глазами по кустам: куда бы броситься?
Но ефрейтор спокойно подошел к нему и сел рядом, доставая самодельный портсигар из карельской березы.
- "Беломорканал", - сказал он, предлагая закурить, - тот самый канал, который вы так ненавидите. Бери!..
Папироса увертывалась из дрожащих пальцев капрала. Косясь взглядом на короткоствольный русский автомат, он тоскливо думал: "Ох, дурак я!.."
- Да ты, я вижу, давно воюешь, - сказал ефрейтор, заметив на груди целый ряд знаков отличия.
- Вторую войну.
- Я тоже давно. Уже третью. С вами, сволочами, разве поживешь мирно?
"Сейчас шлепнет", - тоскливо подумал капрал и, чтобы не мучиться дальше, решил приблизить этот момент: все равно уже не вырвешься.
- Много ваших я положил, - твердо сказал он и зажмурился. - Много!
- Ну и я ваших - не меньше.
Дуло "суоми" еще тлело ядовитым дымком. "Сколько людей убил, - навернулась мысль, - а сейчас меня убивать будут…"
- Батрак я, - с натугой, точно оправдывая себя в чем-то, сказал Ориккайнен и поднес к лицу свои широкие красные ладони. - На вырубках "Вяррио"… Может, слышал?
- Работал.
- Что?
- На "Вяррио", говорю.
- Ты?
- Когда?
- Давно, - вздохнул ефрейтор, - еще до революции.
- Лесоруб?
- Был. Сейчас учитель.
- Вот как, - задумчиво протянул капрал и почему-то успокоился. - Карел?
- Нет, финн. - Ефрейтор забросил окурок в лощину, где лежал под ворохом листьев мертвый офицер, и спросил: - За что ты его?
- Сволочь он… солдат обижал… А ты, выходит, видел?
- Я как раз вот здесь сидел. Скажу честно, ловок ты - даже пикнуть не дал ему. Только чего же пуукко свой оставил?..
- Растерялся, никогда своих не приходилось…
Ориккайнен снова потрогал ножны, прищурился:
- Меня… к своим отведешь?.. Или как?..
- А чего тебя отводить? - улыбнулся ефрейтор. - У нас таких, как ты, много!
- Допрашивать будете…
- А'мы и так все знаем. Больше тебя даже.
- Значит - пуля?
- И пули тратить не буду.
- Что же тогда?
- А иди куда хочешь! Все равно вам конец скоро. И, как бы в подтверждение своих слов, ефрейтор бросил к ногам Ориккайнена его длинный пуукко:
- На, возьми!..
"Вот сейчас и выстрелит, - подумал капрал, не решаясь забрать нож. - Если бы русский был - можно поверить, а он - финн, мы все такие…"
- Дурак ты капрал!..
Непослушными пальцами Ориккайнен втиснул острое лезвие в ножны.
- Что ты делаешь со мной? - изменившимся голосом прошептал он. - Как же я теперь стрелять-то в вас буду?..
- А ты не стреляй.
- Война.
- А ты не воюй!
Ориккайнен поднял тяжелый "суоми", протянул его ефрейтору:
- Слушай, возьми-ка ты меня лучше в плен.
- От этого война раньше не кончится.
- Нет, ты возьми! А то еще, не дай бог, встретимся…
- Если хочешь - давай. Хоть завтра.
- Не приду я больше к тебе. Берешь - так бери сейчас.
- Иди к черту, - равнодушно сказал ефрейтор и встал. - Убирайся!..
- Нет, ты возьми!
- Тьфу, финское отродье!.. Слушай, ты случайно не из Хяме? Там все такие твердолобые.
- Я за тобой пойду.
- Не нужен ты мне.
- А там, - капрал махнул рукой за озеро, - там я тоже теперь не нужен.
- Ничего, можешь пригодиться. Если, конечно, дураком не будешь.
Ефрейтор потянул капрала за рукав, вдвоем они взошли на пригорок.
- Вот, - сказал ефрейтор, - видишь ту сосну?
- Вижу.
- Видишь, на ее стволе белеет что-то?
- Вижу.
- Так вот. Сходи прочти - это листовка. И написана она вашими солдатами, которые у нас в плену. В этой листовке они к вам обращаются - к тем, кто еще не расстался с оружием. Прочтешь - многое ясно тебе станет. Если увидишь, что врут в листовке, обманывают таких, как ты, разорви ее и выстрели мне вслед. Если увидишь, что это правда, снеси к себе в землянку, пусть прочтут другие… Прощай! До лучших времен!..
- Постой, - остановил его Ориккайнен, - как зовут тебя, чтобы знать?
- Лейноннен-Матти!
* * *
Он шел обратно. Листовка шуршала у него за пазухой, и он часто доставал ее, снова и снова прочитывал серые, размытые дождем строчки.
"Так значит, - раздумывал капрал, - Паасикиви еще в марте ездил в Москву для переговоров о мире. И еще в марте - вон когда! - Суоми могла выйти из войны. И русские шли на это, они тоже согласны мириться… А вот Рюти, этот старый пес, сорвал переговоры. Значит, опять сиди капрал Ориккайнен в землянке, дави вшей, грызи "фанеру", бей русских…"
Кто-то тихо свистнул. Капрал огляделся и, заметив на одном дереве кольцевой надрез коры, уверенно направился прямо к нему.
- Кто здесь?.. Ах, это ты, Олави!..
- Я, капрал, - послышалось сверху. - Поднимайся сюда, поговорим…
Ориккайнен ухватился за нижний сук и, сильно подтягивая свое тяжелое тело, добрался до люльки. Олави, привязавшись веревкой к стволу дерева, расхаживал вокруг него по доске, всматривался в затянутую хмарью лесную глушь; рядом с ним лежала, упираясь в развилок сучка, винтовка с оптическим прицелом…
- Ну, - спросил он. - нашел эту собачью морду?
- Нет.
- Ни живого, ни мертвого?
- Никакого. Наверное, обиделся и сбежал к русским…
Олави выругался и вдруг притянул к себе винтовку - стал тщательно целиться.
- Что там? - спросил капрал…
- Да какой-то москаль бежит. Но ему, чувствую, больше не бегать.
- Обожди, - сказал Ориккайнен, - дай-ка я сам пугну его…
Он вдавил в плечо удобный приклад, сильный окуляр приблизил к нему фигурку солдата, в котором - так показалось - он узнал Лейноннена-Матти.
- Ветер дует справа, - предупредил его Олави, - ты учти это.
- Учту, - ответил капрал три гулких выстрела подряд огласили притихший лес.
- Эх, ты! - сокрушенно вздохнул Олави. - Такая цель была, и - промазал. Ты, я вижу, совсем разучился стрелять…
- Может быть, и разучился, - хмуро ответил капрал.
Возвращение
Рябинин очнулся, лежа на широкой медвежьей шкуре.
Пахло табаком, потом и сырым океанским воздухом. Посередине чума над костром висел большой закопченный таган. Из-под его крышки поднимался пар, приятно пахнущий крепко заваренным чаем.
Перед капитан-лейтенантом сидела молодая узкоглазая женщина с гладко зачесанными иссиня-черными волосами. Она курила длинную тонкую трубку. Заметив, что Рябинин открыл глаза, она выпустила дым и улыбнулась, обнажив ряд крепких белых зубов.
- Где я? - спросил он.
- Здесь, - последовал ответ.
- Кто ты?
- Женщина.
- Как тебя зовут?
- Нага.
- Дай курить!
- На!
Она сунула ему в рот трубку и отошла, вернувшись обратно с тарелкой, на которой лежали дымящиеся куски жареной оленины.
- Ешь, - сказала Нага, подсовывая ему жирный кусок мяса. - Ты скоро уедешь отсюда. Олешки бегают по тундре быстро, быстро - как ветер… Ешь, Прошка Николаевич!
- Откуда ты знаешь, как меня зовут?
- Это сказал твой человек. У него на плече две блестящие тряпочки - красивые, как солнце.
"Это старшина Платов", - подумал Рябинин и спросил:
- А где же этот человек?.. С тряпочками-то?..
- Он уехал с дедушкой Тыко в Кармакулы. Там есть радио. Надо сказать людям на Большой земле, что ты гостишь в моем чуме…
"Значит, - радостно догадался Прохор Николаевич, - старшина уже уехал на радиостанцию вызывать корабль…"
В чуме заплакал ребенок. Нага встала и, взяв его на руки, снова села рядом с Рябининым.
- Твоя кровь? - спросил капитан-лейтенант.
- Моя, - гордо ответила женщина. - Будет охотником. Зовут Уэлей…
Рябинин доел оленину, взял лежащий на пороге короткий собачий хорей и, опираясь на него, как на трость, вышел из чума. Его сразу обступили матросы, и Прохору Николаевичу захотелось обнять их всех сразу.
Рябинин целыми днями просиживал на скале, грелся на солнце, пощипывал ягоды, а иногда дремал, положив под голову матросский бушлат.
В постоянном ожидании прошло несколько томительных суток.
И вот однажды на горизонте показался корабль. Матросы быстро развели костер. Дедушка Тыко выплеснул на сырые бревна плавника целое ведро тюленьего жира, и черный густой дым повалил в небо. Скоро все разглядели идущий к берегу эсминец, с борта которого уже "вываливали" дежурную шлюпку. Матросы стали прощаться с ненцами, дарили им на память самодельные портсигары и мундштуки…
Молодой лейтенант, приведший шестерку за аскольдовцами, четко, по-военному, приветствовал Рябинина и тут же оказал ему морскую почесть - уступил руль. Прохор Николаевич еще раз оглядел угрюмые новоземельские скалы, над которыми висел дым догорающего костра, скомандовал:
- Весла… на воду!
И широкие, начищенные стеклом и пемзой лопасти со звоном всколыхнули изумрудную воду.
Узкий борт эсминца "Летучий" надвигался на шестерку быстро и неудержимо. Гребцы работали веслами изо всех сил, наваливаясь плечами на самый планширь. В пяти метрах от корабля Рябинин скомандовал "шабаш", и шлюпка, по инерции подойдя впритирку к трапу, замерла, поскрипывая плетеными кранцами. Лопасти, взлетевшие кверху, осыпали всех дождем брызг, и, как финал маневра, камертонами звякнули музыкальные уключины…
Рябинин поднялся на палубу эсминца и сразу же встретил Пеклеванного.
- Артем!.. Стал миноносником!
- Вот, как видишь…
- Ну, как тут без меня?
- Да ты-то как?
- Обнимемся, что ли?
- Давай…
Трепыхались по ветру шуршащие флаги. Матросы и вахтенные безмолвно отдавали честь. Два офицера стояли, обнявшись, на узкой рельсовой дорожке эскадренного миноносца. А в клюзе уже грохотал выбираемый из воды якорь.
На следующий день Рябинин выходил из штаба, вспоминая сказанные Саймановым слова: "Вас ждет новое трудное дело". До отхода подлодки, на которой он собирался переправиться в Мурманск, оставалось целых полчаса свободного времени. Прохор Николаевич решил зайти в экипаж, чтобы хоть немного побыть со своими матросами, спасенными ранее.
На территорию флотского экипажа Рябинина не пропустил часовой, преградивший дорогу выкинутым вперед штыком. Требовалось выписать особое разрешение от дежурной службы. Вахтенный по КПП, матрос со щекой, раздутой от свирепого флюса, велел Прохору Николаевичу обождать, пока придет дежурный офицер.
- Я сейчас вызову его по телефону, - сказал он. - С ним и поговорите…
Рябинин еще издали увидел шагающего через весь экипажный двор лейтенанта Самарова. На рукаве у Олега Владимировича висела бело-голубая повязка "рцы", означающая принадлежность его к дежурной службе.
- Кто тут ко мне? - спросил замполит и, заметив Рябинина, порывисто шагнул ему навстречу. - Прохор Николаевич, дорогой вы мой!.. - На глазах у него дрожали с трудом сдерживаемые слезы. - Как я рад!..
Они крепко поцеловались, и Рябинин спросил, показывая на "рцы":
- Никак уже в экипаже служишь?
- Да, лектором-пропагандистом.
- Так, так, - грустно заметил Прохор Николаевич и, посмотрев на часы, заторопился: - Слушай, замполит (я уж буду называть тебя по-старому), выпиши-ка мне пропуск. Да поскорее, я тороплюсь к жене в Мурманск. А сейчас хочу успеть повидать своих матросов…
Самаров задумчиво постучал папиросой по крышке портсигара.
- Опоздал ты, командир, - тихо сказал он, - в экипаже нет уже ни одного аскольдовца, кроме меня.
- Как же это?.. Где они?
- Каждый решил идти туда, где будет нужнее… .дни уже на Рыбачьем, про Пеклеванного ты сам знаешь, Китежева пока лежит во флотской поликлинике, Мордвинов попал в особый батальон морской пехоты, одни пошли на катера, другие на тральщики…
И когда Самаров замолк, Рябинин медленно снял фуражку, точно присутствовал при погребении друга; его плечи как-то дрогнули, он низко опустил голову.
- Значит, - сказал он глуховатым голосом, - "Аскольда" нет…
- Неправда! - возразил Олег Владимирович. - "Аскольд" есть!.. Люди, командир - живы, люди и командир борются, а значит, и "Аскольд" есть!..
По дороге в гавань Рябинин думал над словами Самарова, и тревожный, надсадный вой корабельной сирены напомнил ему об отплытии. Прохор Николаевич взглянул на часы. До отхода подлодки оставалось всего три минуты.
"Ах, черт возьми!" - выругал он себя за медлительность и побежал к полосе гаванских причалов мимо вахтенных, мимо кораблей, мимо широких пакгаузов. И вот подводные лодки. Над низким пирсом поднимаются их серые рубки с башнями перископов. В глазах рябит от обилия белых цифр. Матросы в синих беретах везут по рельсам длинную, жирно смазанную торпеду, над которой кружится рой мух.
- Где стоит Щ-15?
- В конце пирса. Уже отдала швартовы…
"Опоздал!" - проносится в голове.