* * *
В отличие от Муссолини, испанский каудильо Франсиско Франко никогда не кричал о том, что он прав, но все-таки он оказался прав, не доверяя Гитлеру, и потому - в ответ на призывы фюрера - отправил в Россию только одну "Голубую дивизию", составленную из отбросов общества; русские в таких случаях говорят: возьми, Боже, что нам негоже…
Это был сброд! Уголовники, выпущенные из тюрем; нищие, желавшие обеспечить свои семьи; были и такие, что поскандалили с женами и "отомстили" им экскурсией в Россию; наконец, в "Голубой дивизии" было немало и республиканцев, сознательно ехавших на русский фронт, чтобы сразу же сдаться в плен. Немцы обещали платить наемникам 60 марок в месяц, но выплачивали советскими рублями (из расчета 20 рублей за одну марку).
"Голубая дивизия" сразу показала своим союзникам, что с ними шутки плохи. Проездом через Германию, ради лучшего освещения своих вагонов, испанцы снимали фонари на станциях. Они штурмом взяли вагон-холодильник с сыром и весь сыр мигом слопали; с перрона вокзала в Берлине испанцы мигом "увели" все чемоданы немецких офицеров, приехавших в отпуск, чтобы порадовать родных подарками из России.
"Голубая дивизия" обосновалась на Псковщине, немцы держали испанцев на особом пайке - всего 200 граммов сухарей в день, и они очень легко, даже беззаботно сдавались в плен.
- Сытно пожрать бы, - говорили они на допросах, - а больше нам ничего и не надо. Капитане - сволочь! Сам жрет курятину да нас же и обворовывает… Вы нас простите. Конечно, нам бы лучше сидеть дома, но там жрать нечего!
Испанцы не столько воевали с русскими, сколько дрались с немцами. Заодно уж - за компанию! - они Жестоко били своих офицеров. Среди моих земляков остались смутные предания:
- Испанцы-то? А шут их знает, что за люди? Если не дерутся, так они, почитай, все время дрыхли, как окаянные. Мы же сами их и будили. Вставайте, говорим, эвон, немцы идут. Тут они мигом вскакивали - и в драку…
В наших архивах сохранилось множество показаний испанских военнопленных. Меня удивил один протокол допроса:
"Я, - сознался один офицер, - постоянно испытывал все нарастающее чувство привязанности к русскому народу и земле русской. Многие мои товарищи испытывали те же чувства… поверьте, я будто стал очищенным ото всей скверны".
Франко очень скоро убрал "Голубую дивизию" с русского фронта, а Гитлер не смел возражать, ибо он нуждался в поставках ценного вольфрама из рудников Испании. Впрочем, этим испанцам потом даже повезло; многие до сих пор получают приличную пенсию от правительства ФРГ и живут неплохо.
Итальянцы ничего не получают и никогда уже не получат…
21. Война затягивается
Красная Армия по-прежнему отступала - когда дорогами, а чаще лесами, проселками, через болота. С картами было плохо! Перед войной, боясь шпионов, все, что надо и не надо, засекретили, даже географию, а так как военная доктрина учила, что воевать предстоит только на чужой территории, то выпускали карты Европы, а своих вот не было. У немцев же - наоборот! - имелись прекрасные карты России, и потому наши командиры всегда желали иметь трофейные карты своей же родной земли… Вот и "драпали" дальше на восток, при кратких вспышках спичек прочитывая по-немецки писанные русские названия: Дедово, колхоз "Путь Ильича", Бабий Лог, совхоз "Сталинским путем"…
- Эх, где наша не пропадала! Пошли, братцы, далее.
Ведь еще совсем недавно, во время предвоенных маневров, красноармейцы проходили через села, бабы выносили навстречу горшки с топленым молоком, старухи несли в подолах яблоки, малину в деревенских решетках, старики-пасечники угощали сотовым медом. А теперь даже таились деревень - как бы не нарваться на немцев - и тянулись околицами, небритые, грязные, кое-как забинтованные, стараясь не смотреть в глаза встречным, безголосый позор уязвлял души, а командиры со шпалами и ромбами в петлицах выслушивали объяснения стариков:
- Мы-то в германскую не пустили немака на свою землицу. На кого же нас бросаете? Сколь годочков в нитку тянулись, на вас же налоги платили, а вы… Вернетесь ли?
- Жди, дед. Вернемся. А сейчас и без тебя тошно…
Время было лютейшее: сегодня жив, а завтра тебя нету.
Люди топали по родимой земле, осиянной трескучими пожарами деревень, мимо старинных погостов, где под крестами навек опочили их достославные пращуры. Это уж потом, дошагав до Берлина, вислоусые "отцы" спрашивали молодых:
- Ты, сынок, с какого года на фронте?
- Да, почитай, с сорок третьего. А что?
- У-у, сопляк какой! Кто в сорок первом не воевал, тот и войны-то не видывал, тот и беды не знавал…
Орденоносцев в армии тогда было очень мало. На человека с медалью "За отвагу" смотрели во все глаза, как на жирафа глядят в зоопарках. Гимнастерки солдат, принявших на себя первый удар вермахта, были украшены значками "Готов к труду и обороне" или "Ворошиловский стрелок", но и эти скромнейшие отличия, наверное, тоже к чему-то обязывали… Отступали!
В редчайшие минуты отдыха Шапошников говорил:
- Эта война, какой еще не знало человечество, позже, когда нас на свете не будет, привлечет обостренное внимание историков. Потому нельзя оставлять после себя одни белые пятна, преступно говорить только об успехах, скрывая жесточайшую правду. И пусть потомки увидят не только мужество солдат наших, но и трагические просчеты генералов… Пройдут годы, и какой-нибудь листок из блокнота, написанный комбатом в траншее за минуту до его гибели, станет важным историческим документом… Сберечь бы все это!
Сберечь не удалось. Может, еще где-то на дне старческих сундуков лежат солдатские письма. Может, какая-нибудь старуха, вспомнив молодость, и прочтет в тысячный раз: "Добрый день, Маня! Во первых строках своего письма сообщаю, что я жив и здоров, чего и тебе желаю…" А куда он, ее муж, делся потом - об этом никто и никогда не узнает. Намучились до войны, страдали во время войны и наплакались они после.
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
* * *
Паулюс с зятем возвращались из группы Манштейна в пустынном транспортном "юнкерсе", с ними летел и генерал Эрих Гепнер, на его голове черная пилотка танкиста сидела чересчур залихватски, а посреди фюзеляжа стоймя был поставлен рояль.
- Это ваш? - спросил Паулюс о рояле.
Рыцарский крест украшал мундир Гепнера.
- Именно о таком "Стейвейне" жена и мечтала. Это из витебского клуба железнодорожников. Русские держали его на сцене, совсем не понимая того, что габариты стиля "миньон" допустимы лишь для дамского будуара.
Взревели моторы "юнкерса", Гепнер невольно повысил голос.
- Вы не слышали последнюю новость, Паулюс?
- Нет. Я кормил комаров в лесах под Лугой.
- Сталин начинает менять людей. В начальники своего Генштаба он снова поставил старого Шапошникова, чтобы освободить Жукова для фронтовой работы. Думается, в Кремле сейчас мечутся, выискивая новых людей, чтобы заменить прежних начальников.
Гепнер по-хозяйски придерживал рояль (через три года, когда Гитлер станет его вешать, он будет жалобно просить об одном - не конфисковывать его имущество). Паулюс сказал, что для ОКХ останется, наверное, загадкой внезапное устранение Шапошникова из Генштаба, а теперь - непонятное его возвращение.
- Никаких загадок, - отвечал Гепнер, - просто у Сталина совсем не осталось здравых людей, вот и вернул Шапошникова.
- Но там уже был некий Жуков.
- А кто знает Жукова? Никто…
На аэродроме в Летцене Паулюс встретил генерала Курта Гаммерштейн-Экворда, снова он выслушал от него едкие слова:
- Все сроки прошли, а Россия не капитулировала, как вы полагали в Цоссене. Глупо думать, что отступление русских является преднамеренным, и вряд ли они следуют маршрутами Барклая и Кутузова. Вам, Паулюс еще предстоит покрутиться под куполом этого цирка но я… я уже покинул эту арену!
"Странные слова и при чем здесь 1812 год?"
Вот и Альтенштайнштрассе; поднимаясь по лестнице, Паулюс уже мечтал о пушистой пижаме и домашнем уюте. А завтра можно выехать с Коко за город - рисовать акварелью старые деревья над притихшей водой. Жена встретила его слезами:
- Боже, как я волновалась все эти дни, а теперь счастлива, что ты вернулся с войны… снова дома.
Паулюс, обнимая Коко, весело смеялся:
- Поверь, именно на фронте у Манштейна я… отдохнул. А теперь с ужасом думаю, что снова надо ехать в Цоссен или мотаться в Пруссию. На фронте все-таки легче…
Радиоприемник заполнял квартиру пением победных фанфар, знакомый голос Ганса Фриче возвещал о новых и, как всегда, "исторических" победах фюрера на Востоке. Молоденькая горничная поднесла Паулюсу рюмку яичного ликера на подносе. Он уже слышал шум горячей воды - ему готовили ванну.
За обеденным столом Елена-Констанция спросила:
- Не скрывай от меня - когда закончится война?
Паулюс в этот момент прислушался к речи Ганса Фриче, который сообщал о пресс-конференции для иностранных корреспондентов, устроенной Риббентропом, министр выразился так - СССР уже перестал быть фактором, имеющим в мире политическое значение. Даже те, кто сомневался в успехе этой войны, теперь свято уверовали в гений нашего фюрера.
- Не все, - сказал Паулюс, как бы отвечая и жене, и тому же Гансу Фриче. - Вермахт сильно забуксовал под Шмоленгсом.
- Это серьезная остановка?
- Вермахт она не остановит, но сроки войны передвинутся дальше. Мы ведь надеялись захватить много вагонов и паровозов, чтобы не перешивать узкую колею, принятую в Европе, на более широкую - российскую. Но большевики угоняют весь подвижной состав, и нам приходится задействовать автомобили. Сейчас мы собрали со всей Европы четыреста тысяч машин… Представь, сколько горючего пожирает эта армада.
Зазвонил телефон, жена сняла трубку.
- Гальдер… тебя, Фриди, - сказала он…
- Паулюс, - послышался сдавленный голос из бункера Цоссена, - у вас нет никаких соображений по поводу того, что Шапошников вернулся в свой Генеральный штаб?
Паулюс сказал, что ему как-то безразличны эти перестановки "мебели в кремлевских кабинетах", что в любом случае общий интерьер останется, по его мнению, прежним - маловыразительным. Затем они встретились и разговор Гальдером был продолжен:
- Шапошников, пожалуй, единственный сейчас в окружении Сталина, кто не боится возражать ему, и его советы могут быть опасны для нас. Потому его следовало бы обезвредить.
- Каким образом? - спросил Паулюс.
- Через Бухарест или Хельсинки - так будет достовернее! Подозрительный Сталин сразу удалит Шапошникова…
Теперь в Цоссене всем уже было ясно, что молниеносная война (блицкриг) превращалась в войну затяжную. Пока помалкивали об этом, но каждый понимал, что предстоит зимняя кампания, к которой вермахт не был подготовлен. По этой причине немецких генералов заразила эпидемия наполеономании. Это подтверждали и вести с фронта. Фельдмаршал Клюге - по мемуарам французов о походе 1812 года - пытался отгадать, что ждет его войска в зимней России. Ходили слухи, что Гудериан даже устраивает ночлеги в местах, где когда-то переспал и Наполеон. В совпадениях (да и даже в географии) немецкие генералы хотели видеть что-то пророческое, указанное им свыше. Гитлер, напротив, даже ликовал от совпадений:
- Мы форсировали Неман в тот же день, что и Наполеон! Наши танки ворвались в улицы Вильно и Ковно двадцать четвертого июня - в день, когда туда вошла кавалерия Мюрата… Но мы обгоним Наполеона на своих моторах!
Паулюс, вдумчивый аналитик, был далек от того, чтобы проводить мистические параллели между 1812 и 1941 годами:
- Сравнение этих войн не выдерживает критики, - рассуждал он академическим тоном, словно читая лекцию. - Избегая сражений с Наполеоном, русские ничего не теряли, кроме унылых и безлюдных пространств. В этой же войне они оставляют промышленные центры, без которых немыслимо снабжение сталинских армий. Потому и отпор большевиков будет возрастать день ото дня - по причинам, далеким от исторических аналогий. Сейчас их должны бы беспокоить потеря месторождений молибдена и марганца, без наличия которых немыслима вся сложная металлургия легированных сталей…
7 августа в Цоссене появился Хойзингер - со смехом:
- Поздравьте: у меня в Москве появился… антипод. Шапошников, вернувшись в Генштаб, выдвинул в начальники оперативного отдела молодого Александра Василевского.
- Что вам, абверу, известно о нем?
- Василевский еще в стадии нашего изучения. Известно, что он из семьи священника. Офицером стал еще до революции. Воевал с нами в армии Брусилова. Принадлежит к числу очень редких в Москве поклонников учения Драгомирова, который, как вам известно, моральный фактор в сражении ставил выше технического воздействия. В обращении с подчиненными Василевский отзывчив и даже мягок. В личной жизни порядочен. С отцом-священником, как член партии, отношений не поддерживает. Имеет лишь единственный орден… незначительный!
8 августе радиостанция Хельсинки нанесла провокационный удар. В передаче на русском языке некие "друзья" обращались лично к Шапошникову, убеждая его не казниться более муками истерзанной совести, к чему эти запоздалые раскаяния? Ему, бывшему офицеру царского штаба, пора обратить свой ум на служение не Сталину, а страдающей русской нации. Шапошников этой передачи не слышал. В эти дни (дни жестоких боев под Смоленском) его однажды видели даже небритым.
Он уснул над аппаратом Бодо, ожидая связи с Жуковым.
Связь работала, как всегда, отвратительно.
* * *
Незадолго до войны, в очень морозный день, Сталин звонил в Ленинград, и вдруг в его трубке послышалось:
- А корыто? Корыто купила ли? Ой, два часа выстояла… достала. Цинковое!
- Манька-то как живет? Разошлась со своим?
- Выгнала! У нее теперь хахаль… непьющий.
- А сколько он получает, ты не спрашивала у Маньки?
- Да инженер! Много ль с инженера накапает?..
Сталин вызвал наркома связи И. Т. Пересыпкина:
- Если я могу свободно подслушивать чужие разговоры, значит, и мои разговоры кем-то прослушиваются… Разберитесь!
В недостатках связи пришлось разбираться в самый разгар войны, когда управление армиями было уже потеряно. Войска слишком надеялись на линии Наркомата связи - на проволоку между столбами. Совсем не учли, что война будет маневренной, а линии связи протянуты, как правило, вдоль железных дорог или важных магистралей. Чуть войска отойдут от дорог подальше - ни столбов, ни проволоки. К тому же связь была не подземно-кабельная, а воздушно-проводная, и противник смело к ней подключался, прослушивая наши переговоры, а иногда немцы давали по нашим войскам ложные приказы - отступать! Слепое доверие к телефонам порой кончалось трагедиями, гибелью множества людей. При этом существовала "радиобоязнь": к походным радиостанциям относились как к лишней обузе, за которую надо отвечать, при первом же удобном случае их отсылали в обоз. Это происходило от недоверия к сложной аппаратуре, от боязни штабов быть запеленгованными противником. Шифровальные же коды были настолько сложными, что зачастую приказы передавали в эфир открытым текстом, после чего на штабы сыпались бомбы. Но вот что достойно внимания: танкисты с авиаторами активно пользовались радио, требуя от командования только одного - скорейшей радиофикации танков и самолетов. Скоро наши воины освоили все приемы связи, а радио стало привычным для командования. Но в 1941 году мы еще блуждали во всеобщей немоте, и даже сам Пересыпкин, ставший маршалом связи, порою никак не мог соединить Сталина со штабом Буденного;
- Извините, осталась связь только по азбуке Морзе.
- Вы по азбуке Морзе с женой договаривайтесь, - злился Сталин, - а я должен слышать Семена, чтобы по голосу определить, как он там… жив или уже помер?
…Фельгиббель в эти дни снова повидался с Паулюсом.
- Мы, - сообщил он, - сейчас перехватили интересную информацию от русских. Сталин нервничает из-за Киева, очень недовольный Буденным, и, кажется, вместо этого конюха будет назначен Тимошенко… Тебя это интересует?
- Нет, - отозвался Паулюс. - Не все ли равно, кто будет под Киевом, которого русским все равно не удержать. Меня беспокоит иное… вот эта карта, видишь?
Запрограммированная в планах линия "Архангельск - Астрахань", эта стратегическая линия, на которую войска вермахта должны бы уже давно выйти, оставалась пока недосягаема. Паулюс просил Фельгиббеля всмотреться в эту роковую черту фронта, что вытянулась почти прямой вертикалью:
- Ленинград - Днепропетровск, вот и все, чего мы достигли ценой бешеных усилий, ценой колоссальных потерь, износив моторы и нервы, растратив колоссальные массы дефицитного горючего. Утешаюсь только тем, что инициатива и стратегический успех пока еще принадлежат нам … Все изменится, если не мы, а они станут навязывать нам свою славянскую волю, а эта воля, как известно из истории, всегда была способна соперничать с нашей, великогерманской.
- Значит, Тимошенко не боишься? - спросил Фельгиббель.
- Я должен остерегаться тех, которые еще неизвестны. Но они, несомненно, должны скоро обнаружиться… В двенадцатом году Наполеон знал тоже двух полководцев - Барклая и Кутузова, но разбили-то его совсем другие, Наполеону ранее не известные.
22. Куда покупать билет?
Теперь Паулюс редко бывал дома. Самолетом или дизельным экспрессом он часто мотался между Цоссеном, где владычил угрюмый Гальдер, и убежищем "Вольфшанце", где диктовал свою волю Гитлер, а Йодль с Кейтелем внимали ему с напряженным видом. Наконец, Паулюс решил не играть с фюрером в кошки-мышки, а честно предупредить его: зимняя кампания неизбежна, вместе с нею мучительно назревают новые проблемы.
- Мы ведь еще не знаем, - докладывал он, - как наша техника перенесет русский климат? Не загустеет ли в баках горючее? Как отреагируют технические масла? Что делать, если смазка замерзнет на оружии, а тавоты кристаллизируются? Русские лучше нас приспособлены к своим природным условиям, и наверняка именно зимой они постараются навязать нам свои решения.
Гитлер слушал спокойно (во всяком случае, Паулюсу не приходилось видеть его катающимся по полу и грызущим ковры от ярости). Лишь постепенно он стал возбуждаться:
- Паулюс, я не желаю слышать подобную болтовню, - именно так записала его ответ стенографистка. - Спокойно доверьтесь моему дипломатическому опыту. Армия должна нанести русским лишь несколько мощных ударов… Впредь я самым категорическим образом запрещаю вам говорить о зимней кампании!
Паулюс чуть было не сказал, что при морозе в сорок градусов никакой Талейран не способен повлиять на химический состав тавотов и бензолов. Близилась осень. Авиаразведка докладывала, что из смоленского котла советские войска выходят чуть ли не стройными колоннами. Разрывы в линии фронта угрожали теперь вермахту. Фельдмаршал фон Бок радировал Кейтелю, что его наступление выдохлось: через "кровавую печь" боев под Ельней прошли тысячи солдат, а от боевых дивизий, недавно еще полнокровных, остались лишь жалкие ошметки.
Гитлер заговорил иначе - даже ласково: