6. На фронте без перемен
Жизнь продолжалась - даже сейчас, когда до смерти-то два шага и при донских станицах и городках, опрятных хаток и полустанков, расцвели как ни в чем не бывало прекрасные и стыдливые мальвы. Было отчасти странно входить в степные поселки, где вечерами еще работали клубы, дикими и непонятными казались шумливые очереди в кассу за билетами, чтобы еще - в сотый раз! - посмотреть дурашливую комедию "Волга-Волга", на пыльных площадках полустанков еще танцевали под всхлипы гармошек солдаты с местными девушками, тут же влюблялись и расставались, чтобы больше никогда не увидеться.
Но иногда в теплых лиричных сумерках слышалось:
- Кончай кину показывать! Будет вам вальсы раскручивать! Иль не слыхали, что пора всем драла от фрица давать?
- Да брось, - отвечали жители. - Лучше почитай сводки в газетах: на фронте без перемен, и до нас беда не дойдет.
- А ты вон тамотко пыль-то видишь ли?
- И что? Небось опять стада издали к Волге погнали.
- Не стада! Через час танки здесь будут…
Вольфрам Рихтгофен имел 1400 самолетов - больше половины всей авиации, которую Геринг держал на Восточном фронте, и вся эта армада, убивающая и завывающая беспощадная и наглая, вихрилась теперь над нашими армиями в степи, где человеку негде укрыться от бомб, где ты всегда останешься виден. А на речных переправах - ад кромешный, все там перемешалось: автоколонны, коровы, медсанбаты, танки, повозки, лошади, пожитки беженцев и фургоны со снарядами… ад!
Алан Кларк, хороший английский историк, писал, что немецкие танковые колонны угадывались даже за 60 километров - это была чудовищная масса пыли, которая перемешивалась с дымом и пеплом горящих деревень. И это грозное облако, застилая горизонт, за ночь не успевало рассеяться над степью, а утром оно становилось еще плотнее, смешиваясь с новою тучей пыли. Зрелище гигантской армады танков и техники было, конечно, впечатляющим, и сами же немцы были не в силах сдержать своего восторга перед той могучей силой, что надвигалась в большую излучину Дона; войска вермахта двигались даже не по дорогам, которых почти не было, а катились прямо по гладкой степи (и фотография этой армады, которая лежит передо мною, действительно ужасает!). "Это строй римских легионеров, - писали немецкие корреспонденты, - перенесенный в XX век для укрощения монголо-славянских орд…"
Берлинская "Фелькишер Беобахтер" сообщала читателям, что русские отходят даже без выстрела (во что верить не следует): "Нам весьма непривычно углубляться в эти широкие степи, не наблюдая признаков противника…"
Гитлер в эти дни ликовал, и Кейтель сказал Йодлю - как бы между прочим:
- В состоянии подобной эйфории наш фюрер был, кажется, только после падения Парижа… Заметили?
- Возможно, - согласился Йодль. - Из абвера, кстати, поступило сообщение: в Кремле сейчас настроение подобное тому, что было летом прошлого года. Следует ожидать, что Сталин начнет изыскивать побочные контакты для нового Брест-Литовского мира с нами… на любых, конечно, условиях, лишь бы ему не потерять своего положения в кабинетах Кремля!
Верно, Гитлер так радовался успехам своего вермахта, что, сменив гнев на милость, сам же позвонил в Цоссен.
- Теперь с русскими покончено! - известил он Гальдера.
- Похоже, так оно и есть, - скупо отвечал Франц Гальдер. Не согласный с фюрером во многом, сам он уже заметил, что центр армии Паулюса уподобился клину, достаточно острому по форме, и что по мере продвижения к Волге его фланги слабеют, обнажаясь.
Об этом он из Цоссена и доложил фюреру.
- Перестаньте о флангах! - прервал разговор Гитлер…
Это были как раз те дни, когда Черчилль собирался лететь в Москву, он пил гораздо больше, чем можно пить в его годы, и часто вызывал нашего посла Майского, чтобы спросить его с некоторой ехидцей: когда же "дядюшка Джо" (Сталин) обратится к Гитлеру с просьбой о заключении мира?
Удивляться тут нечему: британская разведка работала, и работала она хорошо, зная о том, о чем мы не догадывались…
* * *
Кажется, войскам армии Тимошенко готовились клещи: от Воронежа скатывалась танковая армия Гота, южнее их подпирала мощная армия Паулюса, грозя окружением. Вокруг же, на множество верст, куда ни посмотри, до небес вздымались гигантские столбы черного дыма - горели деревни, фермы, хутора, МТС. Горизонт утопал в непробиваемой пылище, которая не успевала рассеяться за ночь: это двигались танки с пехотой, это брели стада и толпы беженцев с котомками за плечами. Сверху людей обжигало палящее солнце, пикировали на них бомбардировщики. Пыль, гарь, сухота, безводье… Ветеранам 1941 года невольно вспоминались прошлогодние дороги былых отступлений.
- Нет, - сравнивали они, - в этот раз хуже …
И - страшнее: "Тогда (в 1941 году) было меньше войск, техники. Тогда мы знали: захваченная врасплох страна там, в тылу, только еще собирает силы. А сейчас - вот он, прошлогодний тыл, вот силы, накопленные за год…"
Сколько горьких, злых, справедливых слов сказано в те дни о неоткрывшемся втором фронте!
- А, мать их всех! - ругались солдаты. - Начерчеллили планов - и никаких рузвельтатов . Мы за всю Европу, за всю Америку должны тута, в энтом пекле, за всех отбрыкиваться…
Но Тимошенко не терял присущей ему бодрости.
- В этот раз, - авторитетно заверял он, - мы не доставим удовольствия немцам и в окружение не влипнем. Лучше сохраним силы в планомерных отходах на вторые и третьи позиции…
Начиная с 6 июля Ставка не раз теряла маршала Тимошенко, который сторонился всяких переговоров. Вел он себя несколько странно, избегая общения со своим штабом, на вопросы даже не отвечал. 7 июля его штаб покинул Россошь и перебрался в Калач (Воронежский), но Тимошенко почему-то остался в Гороховке.
- Вы поезжайте, - сказал он, - а я… Гуров со мною! Вот я с Гуровым тут посижу да подумаю.
Странное решение! Штаб терял связь с армией, а он, командующий армией, сознательно отрывался от своего штаба. По этой причине Москва получала из штаба Тимошенко одни сведения, а Семен Константинович иногда заверял Москву, что причин для волнений нет. Потом маршал вообще пропал, в Гороховке его не было, а куда он делся - никому неизвестно.
Василевский в эти дни даже почернел от переживаний, безжалостно обруганный Сталиным за то, что Генштаб потерял контроль над положением фронта, самого ответственного сейчас. Операторы сбились с ног, отыскивая пропавшего маршала, между собой делились сомнениями, что с Тимошенко это не первый раз:
- Помните, под Харьковом… он тоже "пропадал". Весь день просидел в кустах или под мостом. А где сидит сейчас?
Генерал Бодин, посланный на фронт как представитель Генштаба, докладывал в Москву: "Его (маршала) отсутствие не позволяет проводить неотложные мероприятия… у меня есть определенные опасения, что это дело добром не кончится!"
Никита Сергеевич Хрущев высказал то, о чем другие боялись и думать:
- Слушайте, а не драпанул ли он к немцам? Ведь за такие дела, как наши, ему головой отвечать придется…
"Появилась, знаете, у меня такая мысль, - вспоминал позже Хрущев. - Хотел ее отогнать, но она сама нанизывалась на факты… Естественно, зародились нехорошие мысли". И лишь 9 июля раздался в штабах почти торжествующий вопль:
- Нашли ! Жив наш маршал… вот он, объявился!
Тимошенко, как всегда, выглядел бодро, он вел себя так, будто ничего особенного не случилось, а на все вопросы отмалчивался. Вместе с ним был и Гуров, который шел, низко опустив голову, словно опозоренный. От маршала ответа не дождешься, а потому все наседали с вопросами на Гурова:
- Так где же вы были? Объясни наконец.
- Идите все к черту! - мрачно отвечал Гуров.
Газеты бестрепетно возвещали прежнее: "На фронте без перемен", и потому люди интуитивно чувствовали:
- Без перемен - значит, погано. Боятся сказать правду…
* * *
Жарища - невыносимая! Пить хотелось. Пить бы и пить, блаженно закрыв глаза, а воды не было. В редких хуторах мигом вычерпывали колодцы, оставляя их сухими, и, подкинув на спинах тощие вещевые мешки, далее, отступая. На бахчах оставались дозревать арбузы и дыни, а громадные подсолнухи склоняли над плетнями царственно-венчанные головы, словно навеки вечные прощались с уходящим. Избавляясь от лишнего, солдаты шли босиком по обочинам шляхов, распоясавшись, офицеры покрикивали:
- Любую хурду бросай, а саперные лопатки береги… еще окапываться. И не раз! Не век же драпать. Остановимся!
"А где?" Среди молоденьких лейтенантов, только что вышедших из военных училищ и сразу угодивших в сатанинское пекло такой вот войны-войнищи, не умолкали мучительные разногласия:
- Не понимаю! Нас со школы учили: самое главное - человек, а техника уж потом. Этим же гадам, Клейсту иль Готу, плевать на человека. У них другое в башке: броня, скорость, огонь. И вот результат: я, гордый человек, царь природы, и что есть мочи драпаю от этой самой вонючей техники.
- Так чего ж ты, Володя, не донимаешь?
- Не укладывается в голове, как это мы, поставив человека выше техники, отступаем до Волги, а немцы жмут нас во всю ивановскую. Несгибаемые большевики - так внушали нам с детства - а живем полусогнутыми - под бомбами.
- Да, ребята, кто прав? Я согласен: железо само по себе воевать не умеет. Но бьют-то нас все-таки железом и моторами.
- Наверное, Игорек, кой-чего у нас не хватает.
- Мозгов не хватает!
- К мозгам нужна и техника. Вот у меня сестренка. Еще сопливая, а уже по восемнадцать часов у станка вкалывает Куску хлеба радуется. Я верю, что в тылу люди мучаются не напрасно. Будет и у нас железяк всяких… во как, выше головы! Только бы до Волги живым дойти, а пировать станем на Шпрее.
- Оптимист… голова садовая! Давай вот, топай… Да, мы опять отступали.
И до чего же обидно было нашим бойцам, когда они, едва живые после изнурительных маршей, позволивших оторваться от противника, потом разворачивали газеты и читали написанное: "На Юго-Западном фронте без перемен". Армия Тимошенко изнемогала, вся в крови и бинтах, а Москва еще боялась сказать народу горькую правду-матку, и солдаты злобно рвали газеты на самокрутки?
- Во, заврались! Кажись, нам живьем надо самого Гитлера поймать да яйца ему отрезать, тогда увидят они перемены…
В немецких штабах были крайне удивлены: при таком страшном напоре и скорости продвижения русских пленных было "не как в сорок первом", ничтожно мало. Из этого следовал вывод: наши рядовые бойцы даже в самых тяжких условиях, все-таки научились сражаться, а вот их военачальники еще не овладели искусством войны… Самолеты эскадрилий Рихтгофена поливали колонны отступающих из пулеметов, сыпали на них пачки осколочных бомб, иногда с неба слышался такой страшный свист и вой, что даже отчаянные храбрецы вжимались в землю. Не сразу сообразили - что к чему, и скоро в колоннах хохотали:
- Надо же! На испуг нас берут. Колесами…
Да, для устрашения отступающих немцы иногда сбрасывали колеса тракторов из МТС, которые - в силу своей конфигурации - издавали почти немыслимые завывания.
- Хоть бы Волга-то поскорее, - говорили усталые.
- А на что она тебе, Волга-то?
- Говорят, там и остановимся. Чтобы ни шагу назад.
- Это какой же умник тебе сказывал?
- Да начальник станции. Дядька начитанный. Умный…
Соседей зорко оглядывали - не затесался ли кто чужой? В такое-то время всякое бывает. Заметили одного вихрастого, у которого в петлицах гимнастерки что-то непонятное было.
- Это что у тебя там обозначено?
- В петлицах-то? Так это лира. Признак музыкальности.
- А сам-то ты, выходит, на лире играл?
- На трубе!
- А где труба-то твоя?
- Спрашиваешь! Скоро нам всем труба будет.
- Не каркай.
- А что?
- А то, что и по мордасам получить можешь…
Отступая, они еще и сражались (и немцы, угодившие плен, на допросах признавались: "Это был ад… мы никак не ожидали встретить от вас, отступающих, такое сопротивление!").
* * *
- Так где же вы были? - продолжали пытать Гурова.
- А откуда я знаю? - огрызался тот, явно смущенный…
Наконец сам Н. С. Хрущев спросил его об этом же.
- Маршал, - отвечал Гуров, - отыскал стог сена, забрался в него, бурку свою разложил и говорит мне: давай, мол, Кузьма Акимыч, посидим здесь, чтобы не приставали.
- Что? - удивился Хрущев. - Так и сидели в стогу?
- Да нет. Иной раз, завидев отступающих, маршал вылезал из сена и показывал, куда идти, где сворачивать.
- О чем хоть думали-то… в сено забравшись?
- Маршал сознался, что сил нет появляться в штабе, говоря: "А что там делать? Хозяин станет по ВЧ мытарить, а что я скажу в оправдание? Войск нет. От меня потребуют жесткой обороны, для которой сил нет…" Вот так и сидели!
- Хорошо, хоть выбрались из этого стога, - сказал Хрущев. - А то ведь, знаешь, что я тут думал? И не один я.
- Догадываюсь, - согласился Гуров…
Только 9 июля Тимошенко удалось залучить в Калач - к аппарату Бодо, и в разговоре со Сталиным маршал открыто и честно признал свое бессилие и слабость своих войск:
- Над моей армией нависла серьезная опасность!
Вот с этого и надо было начинать, а не отсиживаться на куче сена, разложив под собой героическую бурку эпохи гражданской войны. Язык не повернется, чтобы в этом случае винить и Гурова в трусости (вспомните, как он на танке вырвался из котла под Барвенково - человек смелый!). Но появление Тимошенко в Калаче ничего не изменило; его фронт разваливался, маршал жаловался Сталину, что без подкреплений и авиации ни о каком отпоре противнику и речи быть не может:
- Враг очень силен, товарищ Сталин.
- А это я и без вас знаю, - грубо отвечал Сталин…
Наверное, в давних боях за Царицын маршал чем-то угодил Сталину, ибо даже сейчас голова его уцелела. Тимошенко продолжал оставаться героем штурма "Линии Маннергейма". Но в Москве наконец-то поняли, что события на южных фронтах стали неуправляемы, а Семен Константинович, кажется, и не был способен управлять ими. В одном маршал был прав: немцы хотели его войска взять в кольцо окружения, а он из этого кольца выкручивался, отступая все дальше и дальше… А куда же дальше?
Южный фронт генерала Р. Я. Малиновского рискованно склонялся к Ростову, а войска Тимошенко отжимались Паулюсом за Дон, а в рядах наших отступающих бойцов все чаще можно было услышать;
- Что ж это, земляки? Весной хотели из Днепра напиться, а сами уже за Дон тащимся. Гляди, так и до Волги недалече.
- А мы что? Мы люди маленькие. Скажут остановиться, мы и остановимся. Начальству виднее.
- Да где ты видел-то начальство? Лучше в газетку вчерашнюю глянь: на фронте у нас без перемен. Вот и получается, что там, наверху, ни хрена еще толком не знают…
Понятно, что им, рядовым труженикам военной страды, не дано было знать, что "там, наверху" - в ночь на 12 июля - родилась грозная директива Ставки № 170495: "Прочно занять Сталинградский рубеж западнее реки Дон и ни при каких условиях не допустить прорыва противника восточнее этого рубежа в сторону Сталинграда", - солдаты не знали, что в Ставке уже смирились с тем, что немцы займут излучину Дона, и им, солдатам, будет разрешено переплывать на восточный берег тихого Дона.
В ту же ночь фельдмаршал фон Бок, сильно встревоженный, вышел на связь с Гитлером и стал доказывать, что пока Вейхс не разделался с Воронежем, дальнейшее продвижение к Сталинграду и на Кавказ опасно для вермахта?
- Мой фюрер, не забывайте о флангах, - напоминал он.
- Вы мне более не нужны! - отвечал Гитлер, взбешенный тем немаловажным обстоятельством, что какой-то там фельдмаршал осмеливается учить его, бывшего ефрейтора…
Гитлер спустил директиву для Вейхса, словно предчувствуя, что сказано в директиве Сталина: "Не позволить противнику отступить на восток и уйти через реку Дон…"
Вейхс никогда не был заметным дарованием в рядах пышного генералитета немецкого вермахта, и он, человек умный, с оттенком грусти известил Паулюса, что именно отсутствие талантов выдвинуло его на высокий пост в такой напряженный момент, Гитлер, по словам барона, сделал из него удобную пешку, а сам остался ферзем, от которого зависит и участь пешки.
- Фюрер запретил русским выкупаться в Доне, приказав задушить их в дуге большой излучины, но - посмейтесь, Паулюс, вместе со мною! - русские уже переправляются на левый берег Дона, никак не желая оставаться в пространстве этой излучины…
Немецкие "панцеры" генерала Альфреда Виттерсгейма уже ворвались в мирную Ольховатку, танкисты 14-го танкового корпуса, столь обожаемые Паулюсом за дерзость, мигом растащили с маслобоен все сливки и сметану - котелками и касками, они алчно заглатывали масло целыми кусками; отсюда оставалось всего 30 километров до Россоши, жители которой еще не подозревали о близости врага, наивно полагая, что они живут в глубоком тылу. Паулюс давно не улыбался, усталый.
- Барон, - сообщил он Вейхсу, - ожесточение русских накалено до такой степени, что моя пехота отказывается ходить в атаки без танков, а танкисты Виттерсгейма прежде запрашивают прикрытие с воздуха…