- Мне думается, что этими словами Сталин признал свое поражение, давая понять Гитлеру, что, если он отодвинет вермахт на старые границы, то Германия останется им не тронута.
- Странный ответ! - причмокнул Фельгиббель. - Но в чем-то, дружище, ты и прав, наверное. Неужели Сталин давал нашему фюреру аванс, как бы обещая, что он не собирается уничтожать диктатуру нашей партии, а задача московского Кремля - только в том, чтобы изгнать нас, немцев, с захваченных русских земель?..
Паулюс догадался, куда заманивает его приятель, но эти "дебри" политики всегда опасны, а потому он поспешно извинился, что никак не может уделить другу должного внимания:
- Я слишком занят. Прости и не обижайся… Голова разламывается от грохота телетайпов, глаза устали видеть постоянно прыгающую зеленую "лягушку"…
Все чаще он покидал раскаленный от солнца "фольксваген"; мучимый жаждой и жарищей, не раз просил раскинуть в степи палатку, в тени которой и разрешал оперативные вопросы. Его наблюдательный адъютант писал: "Критически мыслящий генштабист, Паулюс не мог не заметить слабости и авантюризма гитлеровской стратегии Его это тревожило, терзало… он надеялся, - писал В. Адам, - исправить упущения и просчеты верховного командования… Только бы он не сдал физически - выглядел он больным".
- Шмидт, - спрашивал Паулюс, - не кажется ли , что наши удары предназначены для колебания атмосферы?
- Главная цель - окружение и уничтожение живых масс противника - остается недостижима. Русские увертываются от ударов, как опытные боксеры на ринге. Я объезжал поля битвы - где же убитые? Их ничтожно мало. Я пролетал над дорогами - где колонны пленных? Их не видно. Я надеялся видеть брошенного оружия. Но всю технику, даже тяжелую, русские утаскивают за собой…
Шмидт поиграл зажигалкой:
- Все равно - мы наступаем. Мы наступаем, а не они! Я уже вижу себя в зимнем Бейруте - ожидающим когда от Нила приползут танки вашего приятеля Роммеля…
Паулюса обескуражил доклад Вольфрама Рихтгофена:
- В моих самолетах разорвана монтажная система, некоторые приборы выведены из строя. Но это не диверсия, а работа степных грызунов, которые по ночам шарят в кабинах пилотов, словно воришки в карманах у спящих пьяниц.
Одновременно стал жаловаться и Виттерсгейм:
- Мои танки застряли у станицы Боковской. Суслики и степные мыши шныряют внутри танков, как в погребах, пожирая изоляцию, выводят из строя электротехнику. Легче всего поставить часовых. Но не могу же я, черт побери, ставить у каждого танка по дюжине мышеловок.
Паулюс обмахнул пот с изможденного худого лица.
- Тоже… партизаны! - сказал он. - Кажется, сама русская природа ополчилась против нас. Даже грызуны делают все, чтобы мы околели здесь, как проклятые… Что ты здесь околачиваешься? - при всех накричал он на своего сына. - Марш на фронт! Твое место сейчас - впереди батальона…
Паулюс сознательно не держал сына при себе, дабы в армии не возникало излишних пересудов и нареканий. Он не мог знать, что потери Красной Армии в это лето были меньшими по сравнению с потерями вермахта (узнай Паулюс об этом, он был бы безмерно удивлен). Но он сам чувствовал, что его потери чересчур велики. Квартирмейстер 6-й армии фон Кутновски, пожимая плечами, известил Паулюса, что в его армии, когда-то полнокровной, сейчас едва насчитывается 170 тысяч человек, хотя в некоторых ротах осталось по 40 - 60 солдат:
- Остальные убиты или госпитализированы.
Это настолько потрясло Паулюса, что он срочно вызвал к себе главного врача армии, профессора и генерала Ренольди, отчего такая убыль в моих войсках?
- Дело не только в убитых и раненых. Солдаты валятся на маршах, как снопы. Резко подскочил процент сердечно-сосудистых заболеваний и злокачественных поносов. Наконец, появились первые признаки степной туляремии от невольного общения со степными грызунами. К этому добавьте легионы мерзостных вшей, и картина, достойная кисти гениального Менцеля, будет дописана до конца…
Вскоре стало известно, что Ганс Фриче крепко запил.
- В такую-то жарищу? - удивился Паулюс.
Одетый в безрукавку, он сидел за столом, вкопанным в землю, степной ветер загибал края оперативных карт, обгрызанных ночью степными мышами. Он машинально пронаблюдал, как в сторону Дона проплыли эскадрильи Рихтгофена, отягощенные многотонным бомбовым грузом, чтобы обрушить его на крыши Сталинграда. За этим же столом зять Кутченбах деревянной ложкой поглощал из тарелки простоквашу.
- Была причина напиться, - сообщил он. - Фриче так влетело от Геббельса, что у него искры из глаз посыпались…
Оказывается, комментируя сводки ОКБ, Фриче перехвалил Паулюса как блистательного полководца. Геббельс устроил Фриче скандал: признавая заслуги Паулюса, никогда нельзя забывать, что Гитлер - полководец, и он лучше своих генералов знает секрет победы, а генералы лишь исполнители его предначертаний. Паулюсу вся эта история была крайне неприятна, и он поспешил избавить армию от Фриче, который и упорхнул в Берлин - извиняться перед шефом. Вскоре после этого случая заявился при штабе генерал Гейтц, который, памятуя о своей службе в военных трибуналах, не потерял прокурорской бдительности.
- Я глубоко уважаю вашего друга Фельгиббеля, но вчера в разговоре с генералом Гартманом он позволил Себе нескромные выражения о нашем фюрере. В условиях фронта это… опасно!
Паулюс поручился за своего друга:
- Стоит ли заострять углы, и без того острые? Геббельс простил Ганса Фриче за нескромность в отношении меня, а мы простим Фельгиббеля за нескромность отношении фюрера.
В большой излучине Дона сопротивление русских резко возросло, темпы наступления 6-й армии явно замедлились.
- Мы выбиваемся из графиков, - забеспокоился Паулюс. - Неужели двадцать пятого июля не сделаем русским "буль-буль" в их родимой Волге?
- Я предлагаю, - сказал Шмидт, - за счет ослабления флангов усилить нажим в центре общей дирекции на Сталинград.
- Пожалуй, разумно… хотя и рискованно! Наши боевые порядки уже потеряли оперативную плотность. Дивизии стали расползаться по фронту, как перегнившие тряпки - по ниточке.
В пустотах брешей на картах Шмидт аккуратно вписывал утешительные слова; "Боевая группа заполнения разрыва". Но этих "боевых групп" никто не видел… Паулюс сомневался:
- Кого мы обманываем, Шмидт? Неужели себя?
- Скорее в ОКВ… надо же давать Кейтелю хороший материал для сводок по радио. Пусть там знают: фронт прочен.
- Не слишком ли это авантюрно, Шмидт?
- Ax! Чем только мой "чертик" не шутит…
Солдаты рвали из рук друг друга карты:
- Где тут станица Цимлянская? Говорят, там такие шипучие вина, как шампанское, потом два дня - волшебная отрыжка…
* * *
12 июля танки вломились в Миллерово. Паулюс прибыл в этот городишко, когда в нем царил полный разгром. Почти все дома разбиты, заборы обрушены. На улицах полно раздавленных всмятку людей, попавших под гусеницы "панцеров". Кутченбаха при виде такого зрелища мучительно вырвало. Паулюс сказал:
- Все танками… опять танки! Что бы я без них делал? А все-таки генерал Альфред Виттерсгейм большой молодец…
Город гудел от пожаров. Автоматчики разбивали витрины магазинов, выкидывая на улицы груды белья и одежды, потом ковырялись в них, отбирая для себя все лучшее. Полковник Адам уже приготовил для Паулюса более или менее приличную квартиру в доме, не пострадавшем от огня и разбоя. Кутченбах стал хлопотать у самовара. Паулюс морщился:
- Черт, что-то мне было надо, но я забыл… А! Вспомнил. Я не закончил разговора с Фельгиббелем, где он?
Выяснилось, что лучший приятель улетел в Берлин, даже не соизволив с ним попрощаться. Паулюсу это было неприятно:
- Эрих всегда был так вежлив, так любезен…
Только потом (год спустя) Паулюс догадался, что Фельгиббель посещал его 6-ю армию по причинам более серьезным, нежели техническая проверка станций радиоперехвата. Фельгиббель уже тогда вписал свою биографию в число генералов-заговорщиков против Гитлера, чтобы избавить Германию от фюрера, но… сам задохнулся в петле. Фельгиббелю и было поручено прощупать политические настроения Паулюса - нельзя ли и его, столь авторитетного в вермахте, перетянуть в лагерь генеральской оппозиции? Но покинул 6-ю армию, даже не попрощавшись с Паулюсом, ибо Фельгиббель убедился, что его друг остается верным паладином того режима, который его выпестовал и возвеличил… Да, читатель, Паулюс по-прежнему, как и в былые времена, держал "руки по швам"!
Его эсэсовский зять, барон Альфред Кутченбах, уже завел патефон, поставил на диск русскую пластинку, сказав:
- Это очень хорошая песня. Вы слушайте, а я стану для вас переводить: "Степь да степь кругом, путь далек лежит…"
Кутченбах сразу покорил хозяина дома своим превосходным знанием русского языка, вызвав его на откровенность.
- Давай, отец, забросим политику к едреной фене, - дружески сказал он старику. - Если говорить честно, так я понимаю вас, русских. Вам сейчас обидно и тяжело. Но со временем, когда вся эта заваруха закончится нашей победой, ты сам будешь благодарить нас, немцев, за тот новый порядок, который мы вам несем… Поверь! Так оно и будет.
Ответ домовладельца обескуражил Кутченбаха:
- Нешто вам, немцам, кажется, что вы принесли на святую Русь ("новый порядок")? Да у нас-то, слава те, Господи, и старый порядок неплох был. Вспомню былое, так ажно душа замирает. При царе-батюшке у нас о городовых на улицах порядка было больше, нежели у вашего фюрера…
Паулюс вышел на двор и, оглядевшись, стал мочиться возле разрушенного русского блиндажа. Из развороченных бревен, прямо из земли, будто она росла там торчала рука человека, а на руке - часы, и было видно, как стремительно мчится секундная стрелка часов по циферблату, а пальцы руки еще шевелились…
"Неужели живой?" - удивился Паулюс и еще раз огляделся.
8. Чем люди живы
Близится роковое число - 23 августа, а я по-прежнему далек от желания описывать подробности, свойственные научным монографиям, вроде того, что 217-й стрелковый полк занял хутор Ивановку, а 136-я пехотная бригада отодвинулась в северо-западном направлении. Как бы ни были ценны такие подробности для военных историков, но главное все-таки - люди , сама жизнь человеческая, их нужды и радости, сомнения и страдания.
Не буду оригинален, если скажу: нам бы никогда не выиграть этой страшной войны, если бы не русская женщина. Да, тяжко было солдату на фронте, но женщине в тылу было труднее. Пусть ветераны, обвешанные орденами и медалями, не фыркают на меня обиженно. Мы ставим памятники героям, закрывшим грудью вражескую амбразуру, - честь им и слава! Но подвиг их - это лишь священный порыв краткого мгновения, a каково женщине год за годом тянуть лямку солдатки голоде и холоде, трудясь с утра до ночи, скитаясь с детьми по чужим углам или живя в бараках на нарах, которые ничем не отличаются от арестантских.
Не возражайте мне, ветераны! Не надо. Лучше вдумаемся. Мы-то, мужики, на одном лишь геройстве из войны выкрутились, а вот на слабые женские плечи война возложила такую непомерную ношу, с какой бы могучим Атлантам не справиться. Именно она, наша безропотная и выносливая, как вол, русская баба выиграла эту войну - и тем, что стояла у станков на заводах, и тем, что собрала урожай на полях, и тем, что последний кусок хлеба отдавала своим детишкам, а сама и тем сыта оставалась…
Думаю, неспроста же в те военные годы и сложилась горькая притча-байка, которую сами женщины о себе и придумали:
Ты и лошадь, ты и бык,
Ты и баба, и мужик!
До войны сытен был хлеб, политый потом колхозниц, этих подневольных рабынь "победившего социализма", но вдвойне горек был хлеб, политый женской кровью. Они-то этого хлеба и не видели вдосталь, отдавая его солдату на фронт, опять-таки нам, мужикам с винтовками. Где же он, памятник нашим женщинам? И не матери-героине, не физкультурнице с неизбежным веслом, не рекордсменке в комбинезоне, а простой русской бабе, которая на минутку присела, уронив руки в тоске и бессилии, не зная, как прожить этот день, а завтра будет другой… и так без конца! Доколе же ей мучиться?
* * *
С утра пораньше Чуянов навестил аэродром в Питомнике - как раз к побудке летчиков, которых оживляли командой:
- Эй, славяне! Ходи на уборку летного поля…
С метелками в руках, выстроясь в одну шеренгу, нетчики, штурманы и стрелки-радисты голиками подметали взлетные полосы, столь густо усеянные рваными и острыми осколками, что ими не раз повреждались шины колес при взлетах и посадках.
- Бомбят вас, ребята? - спрашивал Чуянов.
- Да не очень. Рихтгофен больше сыплет на отступающих к Дону да на город кладет… Жить можно!
Но Чуянов-то понял, что житуха у них плохая. Самолетов мало. Нашей авиации было ой как трудно противостоять мощному воздушному флоту Рихтгофена, а потерь много… Потом, побросав голики, летчики выкраивались перед столовой.
- У нас две очереди, - невесело шутили они. - Кому в боевой полет - кому в столовку, где дают кислую капусту в различных вариациях, и только компот еще из нее не варят. А на капусте из крутого пике выбраться да и миражи опасны…
Может, и шутили, кто их знает? Но Алексей Семенович воспринял эту шутку, как издевательство над людьми, которые каждый день - с утра до ночи - рискуют своей головой, и, едва вернувшись в обком, сразу же распорядился, чтобы скотобойни города каждый день слали лучшее мясо в Питомник.
- И чтобы колбасы не жалели! - кричал он в трубку телефона. - Кому так в три горла пихаем, а героям сталинградского неба капусту кислую… Стыдно. Очень стыдно.
Днем в здание обкома партии вдруг ворвалась с улицы страшная собака: шерсть вздыблена, как у волка, глаза горят, скачет с этажа на этаж, мечется по коридорам, чего-то ищет, секретарши с визгом запрыгивали на столы, мужчины кричали:
- Безобразие! Кто пустил сюда зверя? Эй, охрана!
Алексей Семенович Чуянов вышел из кабинета.
- Позвоните на СТЗ, - указал он спокойно, - кажется, эта овчарка из той злобной своры, что завод охраняла…
Выяснилось, что после бомбежки охрана СТЗ, действительно, не досчиталась сторожевых собак, вот одна из них и заскочила в обком партии, а Чуянов зверье любил.
- Эй! - позвал псину. - Как зовут тебя?.. Допустим, что Астрой. Ну, Астрочка, иди ко мне. Не бойся.
Шерсть на овчарке прилегла, она тихо поскулила и доверчиво подошла к человеку. Чуянов храбро запустил пальцы в загривок собаки и потрепал ей холку.
- Ладно, - сказал он. - Сейчас тебя отведем в столовую, где объедки сыщутся, накормим, а потом…
Потом эта страшная зверюга, готовая разорвать любого, вдруг лизнула Чуянова в руку и покорно, как дворняжка, побежала за ним в столовую. С того же дня она стала отзываться на кличку Астра… Секретарь обкома стал для нее хозяином!
- Ладно, - сказал хозяин, - там вчера фрица подбили. Герасименко звал на допрос его… Съезжу. Скоро вернусь.
В штабе Сталинградского военного округа он слушал, как проходил допрос немецкого аса, прыгавшего с парашютом из горящего бомбардировщика - прямо на крыши окраинной Бекетовки.
- Вы из четвертого воздушного флота Рихтгофена?
- Нет. Из второй воздушной армии Кессельринга, которая обслуживала африканский корпус фельдмаршала Роммеля.
- Что-то не верится. Назовите аэродромы.
- Пожалуйста. Бари. Палермо. Бенгази. Эль-Газала.
- Как же вас занесло на Волгу? - вмешался Чуянов.
- Роммель застрял под Эль-Аламейном, а бомбежки по базам Мальты отложены. Английское командование само просило наше об этом - для эвакуации своих госпиталей. А нас отправили в Россию, чтобы помочь армии на Дону и на Волге.
Все это было странно, и настроение, и без того поганое, ухудшилось.
Чуянов вернулся в обком, где его поджидал Воронин.
- Ну, что хорошего? - спросил, думая о своем, Чуянов.
- У нас хорошего мало. Вон за границей, мне читать приходилось, даже через океаны провода тянут, а… у нас?
- Что у нас?
- Дерьмо собачье! Кабеля нет, чтобы воду не пропускал. Сегодня проложат через Волгу полевой кабель, а завтра, глядишь, меняй снова: изоляция уже намокла и сдала…
Еще хуже было на восточном берегу Волги: там до Баскунчака и Астрахани - столбы с проводами; немецкая авиация даже бомб не тратила, сбрасывая на линии связи и высоковольтные провода железнодорожные рельсы и шпалы, "бомбила" их обрезками водопроводных труб и швыряла пустые бочки… Воронин сказал:
- Сегодня рано утром маршал Тимошенко с Хрущевым приехали. Удивлялись, что у нас пивом торгуют… Вы, говорят, живете так, будто и войны у вас нету. Лучше, чем в Москве!
Тимошенко появился в Сталинграде 13 июля, и Никита Сергеевич, улучив минуту, шепнул Чуянову на ухо:
- Ну, ни в какую! Едва вытащил. Товарищ Сталин сам указал, чтобы сидел в Сталинграде, а он… сам не знает, чего хочет!
Чуянов заметил в Тимошенко некоторую нервозность вполне оправданную для его положения, но выглядел он (или желал таким казаться) излишне самоуверенным любезно пригласив Чуянова вечером к ужину. Надо полагать, маршал переживал большую человеческую трагедию. Хотя, если судить честно, во всем происходящем на фронте он мог бы винить только себя, и теперь каждый удар противника должен бы восприниматься им как справедливый удар судьбы, жестоко мстившей ему за прежние просчеты. Ведь ему, довоенному герою, всегда казалось, что он будет лихо побеждать врагов на чужой территории, а вместо этого очутился на берегах великой русской реки…
Маршал задал только один вопрос:
- Когда будет наплавной мост через Волгу?
- Военные обещают навести его где-то в конце августа.
- А до войны, что, ума не хватало?
- У меня хватало. Я писал кому надо, чтобы подумали, но… есть выше начальники.
- Кругом начальники, - буркнул маршал…
Побывав дома, Чуянов на минутку заскочил к Герасименко - его штаб военного округа располагался как раз напротив универмага (того самого, в подвале которого потом сдался победителям Паулюс). Поговорили, а говорить было о чем. Сейчас на СТЗ все цехи и дворы были заставлены танками, вытащенными с поля боя. Теперь их спешно ремонтировали, рабочие сами обкатывали машины на заводском полигоне, став за это время опытными танкистами. Герасименко рассказывал:
- Притащат такую гробину с передовой, а внутри - снаряды, гранаты, оружие… Ну, разбирают между собой. Иные домой тащат. Иногда же люк открывают - там одни черные скелеты, уже обгорелые. - Герасименко жаловался, что к отступающим примазываются агенты абвера или диверсанты. - По-русски болтают не хуже нашего… Все время шлют истребительные батальоны. Кого поймают, того шлепнут. Там, в станицах, такая кутерьма сейчас - не приведи Бог! А людей можно понять: одни бегут, другие остаются. Ведь сколько лет наживали, там телега еще от деда, а икона еще от прабабки… Без слез все не бросишь. Жалко!
Чуянов заговорил совсем о другом: