- Какой скорый нашелся! - Остролицый нахлобучил своему партнеру шлем на голову. - Митридата голыми руками взять захотел! Да ведь это оборотень, а не человек! Его еще в детстве прикончить решили, он невидимкой стал. Вынырнул, словно со дна моря, где-то на том берегу и там семь лет пропадал. К Митридату надо ключ иметь!
- Какой такой ключ?
- Магический. Я слышал, что здесь, в Никомедии, у одного человека тот ключ хранился.
- У кого?
- У него!
Остролицый повернулся и протянул руку в направлении столба с распятым на нем юношей.
Раздался новый взрыв хохота. Легионеры сочли это шуткой. Они-то ведь знали, что этот мятежник был упорнее всех прочих и даже не назвал своего имени.
ГИГАНТЫ И БОГИ
Гелиос пылал гневом. Казалось, он не желал простить смертным, что они приносят жертвы другим богам, и ревниво осыпал землю тысячью огненных стрел. Пергамцы скрывались от них под черепичными крышами, мраморными кровлями портиков, кронами деревьев. Гнев Гелиоса не остановил лишь двух путников, терпеливо поднимавшихся в гору. Может быть, у них не было в нижнем городе пристанища? Или дела не допускали промедления?
На одном была хламида из тонкой милетской шерсти, выдававшая в нем человека богатого и независимого. Другой, в коротком грубом плаще, какие носят обычно рабы, шагал впереди. За его плечами болтался кожаный мешок. В правой руке был кувшин с узким горлышком для вина или воды. Он помахивал им, не замечая, что капли влаги выливаются наружу и тотчас же испаряются на раскаленных камнях.
- Эй, Гнур! - крикнул первый.
Митридат обернулся. За месяцы странствий по городам и селениям Азии он привык к своему новому имени и к роли слуги знатного господина. Царская печать и троп оставлены супруге. Он принял чужое имя и переменил одежду, чтобы обойти страну, подвластную римлянам. Подобно похитителям золотого руна они засеяли ее зубами дракона. И вот уже вздымается земля. Семена ненависти прорастают щетиной копий.
Азия жила в предчувствии грозных событий. Какие-то странники, переходя из города в город, рассказывали о страшных знамениях: в святилище Артемиды Эфесской, восстановленном после пожара, мыши изгрызли золотое одеяние богини. Для объяснения этого чуда не надо было обращаться к халдеям. Кому не известно, что богатства Азии также расхищаются римлянами? В многолюдном Милете среди бела дня орел разрушил воронье гнездо на платане, посаженном, по преданию, Антигоном. Смысл и этого знамения был ясен, так как орел показался с восточной стороны горизонта.
Все объединилось в ненависти к пришельцам из Рима, но сами они этого, кажется, не замечали. По-прежнему сенаторы, окруженные свитой, посещали театры и гимнасии. Так же, как и раньше, римские всадники собирали подати. На гладко выбритых лицах то же спокойствие, та же надменность. Склоненные головы и согнутые спины они сочли залогом вечной покорности, не разглядев злобы в опущенном взгляде. Они поверили, что Азия, привыкшая подчиняться царям, смирилась и с их господством.
Митридат подождал, пока Аристион с ним поравняется, и почтительно подал медный кувшин. Эллин на этот раз не улыбнулся, чтобы поощрить его артистический талант. В его взгляде Митридат прочел какое-то странное нетерпение.
- Не время! - сказал философ, отстраняя кувшин.
И вот они снова поднимаются в гору, томимые ожиданием чего-то неизбежного и уже близкого. Их сандалии хлопают по раскаленным камням. И со стороны никто их уже не примет за господина и раба. Это два воина, идущие к цели.
Дорога, огибая дома, сделала еще один поворот, и путники неожиданно оказались перед квадратным строением, разрезанным широкой лестницей. На ее верхней площадке высился лес мраморных колонн, образующих обрамление алтаря.
- Вот! - сказал Аристион, показывая на фриз под колоннами.
Митридат вскинул голову. Перед ним, словно отделившись от стены, выступило лицо с мучительно сведенным ртом и круглыми от ужаса глазами. Воин схватился обеими руками за древко копья, направленного ему в грудь. Над поверженным склонилась божественная голова. В сжатых губах жестокая решимость, и лишь округлость щек и подбородка выдавала женщину.
"Лаодика!"- едва не вскрикнул Митридат, пораженный сходством. Такой он представлял себе мать все годы изгнания. Она убила отца и готова была убить его. Но он вырвал копье из ее рук…
И взгляд Митридата скользит дальше. Змеиные хвосты. Рушащиеся колесницы. Спины, скрученные, как тетива катапульт. Головы, отрывающиеся от плеч, как ядра. Молнии раздирают небо. Гром заглушается скрежетом зубов, воплями, ржаньем. Мрамор ожил.
- Что это?
Митридат отшатнулся.
Лицо Аристиона выражало ликование, словно он оказался победителем. Кажется, он радовался тому, что царь ощутил силу эллинского искусства. Фриз Пергамского алтаря выразил все, что он хотел ему сказать, расставаясь, может быть, навсегда.
- Боги и гиганты! - выдохнул он.
Митридат не отрывал взгляда от фриза. У него было много врагов. Некоторых он знал в лицо, других по именам. Иные были безымянными. Он скрывался от них, отвечая ударом на удар, хитростью на хитрость. Но он не понимал до глубины, что такое битва. Здесь, под мраморным фризом, он разгадал ее тайну. Это над ним занес копыта конь! Копье приставлено к его груди!
- Гиганты и боги! - повторил Митридат, словно прозрев.
Наблюдения, мысли, чувства - все, почерпнутое из путешествия, нет, из жизни, - казалось, выплеснуло из него и застыло в этих мраморных фигурах. В мире нет сыновей, отцов, матерей и братьев. Есть лишь гиганты и боги. Между ними не прекращается схватка! Нет жалости и сострадания! Быть втоптанным в землю или занять Олимп!
Митридат напрягся, как лев перед прыжком. Но в это мгновение на плечо опустилась рука, и царь очнулся.
Площадь была пуста. От деревьев и статуй ложились резкие тени. Камни Пергама жгли подошвы.
- Прощай! - сказал Митридат.
Взгляд его нащупал где-то за горами родной Понт и лежавшие за ним скифские степи. Там было его воинство, дети земли - гиганты.
ВОЗВРАЩЕНИЕ МИТРИДАТА
Скалистые горы то отступали от берега, то вплотную подходили к нему, обрываясь в море блестящими темными скалами. Глаз еще не успел привыкнуть к этому движению суши, напоминающему игру в прятки, как вдруг цепь гор оборвалась и прямо впереди выступили пологие холмы в матовой зелени оливковых рощ. За ними, разворачиваясь пурпуром черепичных крыш и ослепительной белизною стен, выплывала Синопа.
Митридат схватился за поручни. Можно было подумать, что увидел город впервые. Нет! Открывшееся зрелище не радовало его и не вызывало умиления. В давно знакомом ему облике столицы он уловил что-то размягченное и мечтательное. Словно и впрямь она была основана влюбленным юношей, а не грозным воителем, изгнавшим амазонок. Где башни цитадели? Где мачты боевых кораблей?
Митридат резко повернулся и, не дожидаясь, пока укрепят сходни, спрыгнул на берег.
Он широко шагал, не замечая обращенных на себя взглядов, не слыша приветствий. Во всем его облике ощущалось жадное нетерпение. Не успевшие отрасти волосы еще более подчеркивали юношескую неугомонность. Он был жестким и колючим, словно северный ветер со снегом, что здесь называют "скифом".
Синопа строила корабли. Это известие, как гигантское эхо, обогнуло Понт Эвксинский. Все, кто умел держать в руках топор, ладить снасти, крепить паруса, кто рассчитывал найти работу, спешили в Синопу. На запах наживы, как мухи на мед, слетались предприимчивые купцы.
Из Фазиса, что в стране колхов, пришло полотно, соперничавшее по плотности с египетским, а из земель мосхов, где пчелы роятся на деревьях, - воск. Танаис, этот северный Нил, прислал молодых рабов. Они были светловолосы, крепкотелы, неповоротливы, как медведи. Никто не мог понять их варварского наречия.
В обоих гаванях города росли горы бревен, отесанных брусьев, досок. Тут была прославленная питиунтская сосна для мачт, пантикапейский дуб для килей, вифинская пихта, незаменимая для рей и весел, не знающий себе равных диоскурийский ясень, твердый, как кость, колхский самшит. Из-за Таврских гор на верблюдах доставили несколько бревен железного дерева. Арабские купцы уверяли, что под водою оно сохраняется двести лет.
Рубкой отборного леса, предназначенного для великого флота, ведали опытнейшие дровосеки. Они не были знакомы со знаменитой "Историей растений" Феофраста, но по вековому опыту знали, как выбрать лучшие деревья, как их рубить, когда снимать кору, как хранить. Пихты были срублены на лунном ущербе, чтобы древесина была крепче, сосны - когда на них нет шишек. Бревна бука мочили в воде, чтобы они не гнили, а отесанные брусья смазывали коровьим навозом, чтобы быстрее сохли.
Синопа превратилась в огромную мастерскую. В верфях целая армия ремесленников обтесывала, строила, пилила, конопатила. В городском предместье Армене не умолкали удары молотов. Опытные мастера, потомки халибов, ковали медные листы, чтобы превратить корабли в гоплитов. В арсенале под руководством прославленного Никонида строились баллисты и другие военные машины. Нашлась работа ткачам и косторезам. Даже знатоки Гомера, от которых не ожидали пользы, были заражены корабельной горячкой. Они предлагали названия судам, которые пока еще были бревнами или даже горделивыми соснами где-нибудь в Париадре или в горах соанов: "Амфитрита", "Протей", "Медуза", "Тритон"… Все имена морских богов были исчерпаны, и тогда пошли в ход женские имена - греческие, персидские, армянские: "Аристо", "Эро", "Миттина", "Мендико", "Сотерида", "Коттиха", "Роксана", "Нисса". Флагманскому кораблю Митридат дал имя "Хрест".
Рождался великий флот. Синопа была его матерью. Если первые ее сыновья закрепили за нею прозвище "покровительница искусств и наук", то новое детище должно доставить Синопе славу владычицы морей, понтийского Карфагена. Милет и Галикарнас, Афины и Коринф строили корабли из понтийской сосны, чтобы угрожать ими Понту. Теперь Понт будет иметь свой флот, равного которому не видел Гелиос. Понт Эвксинский тесен для этого флота. Ему нужны просторы моря, которое теперь называют Римским.
Одновременно со строительством флота в Кабире, выше слияния Лика и Ириды, воздвигался дворец. По специально проложенной дороге туда везли квадры мрамора, статуи, саженцы редких деревьев для парка, животных для зверинца. Митридат начинал новую жизнь.
САРАНЧА
Агенты Тития рассыпались по Вифинии, как саранча. Всюду, где только они появлялись, слышались вопли, плач, бессильные проклятия. Мычали уводимые из хлевов коровы, блеяли овцы. По дорогам к Никомедии тянулись толпы Девушек и юношей с серыми от горя лицами. Там их уже ждали корабли предприимчивых делосских работорговцев. А где-то в морском тумане виделся Рим, подобный чудовищу из легенды о Крите. Как Минотавр, он пожирал сыновей и дочерей поселян и ремесленников. Их слезы и горе становились золотом, наполнявшим кованые железные сундуки Тития и его римских компаньонов.
Но ошибся бы тот, кто подумал бы, что между консуляром и ростовщиком царило согласие. Тития ничего не интересовало, кроме золота. Найдя казну Никомеда пустой, он решил выколотить долг и проценты с его подданных. Те, кто не могли внести поголовной подати, теряли не только имущество, но и свободу. Титий готов был превратить все царство в пустыню. Мания Аквилия, уже успевшего получить изрядный куш, заботило состояние Вифинии и ее армии. Он понимал, что, если не одернуть Тития, в стране останутся одни старики и старухи. Кто будет работать? Кто будет служить в войске? Специальный закон, изданный Никомедом по настоянию консуляра, запрещал продажу в рабство за долги. Корабли работорговцев стали уходить из Никомедии пустыми. Им больше нечего было делать в Вифинии. Но зато оживились безлюдные прежде долины в горах восточнее Никомедии. Они были превращены в лагеря для обучения новобранцев. Их сгоняли со всех концов царства. Это были отцы семейств и безбородые юнцы, виноградари, рыбаки, пастухи, мелкие торговцы, школьные учителя. Под наблюдением специально подобранных Манием Аквилием центурионов они превращались в воинов.
Это было зрелище, способное вызвать смех. Новобранцы не понимали приказаний, путали ряды, наталкивались друг на друга, падали. Самые простые команды ставили их в тупик. В латах, со шлемами, напяленными на лоб, они напоминали комических персонажей Менандра. Но стоило вспомнить, что их руки привыкли к сетям, виноградному ножу, к плугу, молоту, чтобы почувствовать жалость к этим несчастным пленникам Ареса. Чувство это было чуждо их учителям, считавшим всех вифинцев лентяями, хитрецами, а то и тайными сторонниками Митридата. Жестокое обращение заставило нескольких вифинцев бежать. Римляне распяли их у лагерных ворот на устрашение всем остальным.
Казалось, Маний Аквилий мог быть доволен результатами своей деятельности. Прошло лишь полгода после возвращения Вифинии Никомеду, а у вифинского царя впервые была армия, обученная по римскому образцу. Конечно, подготовка воинов оставляла желать лучшего. Но Маний Аквилий и не рассчитывал на победу Никомеда над войсками Митридата. Ему нужен был предлог для военной поддержки своего союзника. Был уже назначен день похода к понтийской границе. Однако Никомед стал вести себя как осел, на которого взвалили неподъемную ношу. Страх перед могущественным соседом заставлял его изыскивать всякие причины для оттяжки выступления. Манию Аквилию пришлось напомнить принятое Никомедом обязательство и сказать ему, что знает еще одного сына его отца, который мечтает занять трон. Никомед смирился со своей участью. Труднее было справиться с Титием, который не мог простить Манию Аквилию понесенных убытков. Он отказал консуляру в кредите, ссылаясь на невыполнение прежних обязательств. Манию Аквилию пришлось связаться с делосскими ростовщиками, потребовавшими в качестве залога за займ вифинские корабли.
Видя, что Маний Аквилий обходится без его услуг, Титий прибег к помощи своих друзей в Риме. Но золотые времена Тития миновали. Горький опыт Рутилия Руфа и других сенаторов, осужденных всадническими судами, заставил отцов города отвергнуть все нападки на Мания Аквилия. Народный трибун Ливии Друз Младший выдвинул на комициях предложение отнять у друзей Тития - римских всадников - судебную власть. В ответ всадники привлекли к суду нобилей, обвиняя их в вымогательстве и грабеже.
Рим шел к гражданской войне. Это чувствовалось не только в его провинциях, но и на далеких берегах Понта Эвксинского.
ЧЕРЕШНИ
Единственным украшением стола, разделявшего Митридата и Архелая, было блюдо с черешнями. Архелай, казалось, не замечал его. Его речь была плавной, доводы вескими. Римские новости были ему известны во всех подробностях, словно он сам присутствовал на заседании сената.
Архелай внезапно запустил ладонь в блюдо, и на пальцах гирляндами повисли янтарные ягоды. Подняв руку над головой, он патетически произнес:
- Отцы сенаторы! Эти невиданные плоды растут лишь в трех днях пути от нашей провинции. Посмотрите на них! Они появляются раньше вишен и превосходят их красотой и сладостью. Допустите ли вы, чтобы враги наслаждались этими дарами Помоны, в то время как дети Марса и не мечтают о фруктах?! Как бы то ни было, я полагаю, что Синопа должна быть разрушена.
Митридат расхохотался. Напряжение, вызванное рассказом, было снято шуткой. Маний Аквилий перед отъездом из Рима, разумеется, не произносил подобной речи, и, наверное, ему вовсе неизвестно о существовании черешен, выращенных в понтийском городе Керасунте. Но нет сомнений, что он вообразил себя новым Катоном. Он так же мечтает об уничтожении Синопы, как старый цензор бредил разрушением Карфагена. Конечно, консуляр не придумает ничего нового. Ему нужен новый Масинисса - человек, на которого должен обрушиться первый удар. И он уже нашел его. Это Никомед!
- Ты прав! - воскликнул Митридат. - Перед глазами Мания Аквилия стоит Карфаген. И этим необходимо воспользоваться.
- У тебя есть план?
- Да! Отправляйся в Рим. Римские сенаторы привыкли к роли арбитров. Пусть они рассудят меня с Манием Аквилием.
Архелай уронил ягоды в блюдо. Мог ли он думать, что шутка выльется в серьезное поручение?!
- А как Комана? - вырвалось у него. - На кого я брошу Кибелу?
- Пусть она останется за тобою. В споре с Марсом, - сказал Митридат, - не обойтись без ее покровительства… и ее сокровищницы! Кто это сказал: "Рим падет, как только отыщется подходящий покупатель"?
- Нумидийский царь Югурта, если верить молве.
- Последуй его совету! Явись во всеоружии. Встреться с Марием. Я слышал, что у него затруднения. Римский народ ненасытен. А если откажет Марий, обратись к Сулле. Он рвется к власти и нуждается в золоте. - Митридат встал. - Желаю тебе удачи! И пожелай того же мне в деле с Тиграном.
СВАДЬБА
Митридат пододвинул к себе фиал, до краев наполненный вином.
- Твоя страна, - начал он мечтательно, - впервые открылась мне с круч Париадра. Склоны в косых солнечных лучах казались розовыми. И с тех пор, стоит лишь услышать слово "Армения", как в глазах встает этот цвет.
- А мне на чужбине родина виделась ослепительно голубой, как вода ее озер, - отозвался Тигран. - Парфяне поместили меня в каменистой степи ниже Гирканского моря. Три года я ел там лепешки из толченых яблок, пил вино, выжатое из каких-то корней. Мое возвращение обошлось Армении в семьдесят долин!
- Но ведь ты уже возвратил их, как я слышал?
- Да! - подтвердил Тигран. - Но горы стали тесны моему народу, как младенцу колыбель. Мы владеем истоками всех великих рек. Так почему же их устьем должны обладать другие? Без выхода к морю нет державы. Это понял твой дед Фарнак, пробивший мечом путь к Понту. Пойду за ним и я…
- Географы, - сказал Митридат после долгого раздумья, - считают, что ойкумена имеет форму хламиды, а физики добавляют, что эта хламида поизносилась за многие тысячи лет. Нас, политиков, это ничуть не беспокоит. Мы, как портные, сшиваем старые куски, и нам кажется, что получается нечто новое. Но что осталось от былой империи Кира и Александра? Сгнили нити, связывавшие сатрапии, империя распалась на отдельные куски.
- Ты хочешь сказать, что великая Армения мне не по плечу?
- Нет! Я просто спрашиваю, где те нити, которыми ты сошьешь Македонию, Атропатену, Армению, Албанию?
- А какие нити у тебя? - поинтересовался Тигран.
- Моя нить - свобода эллинов. Она может объединить тысячи людей, живущих в разных городах. Я это понял, путешествуя по Азии. Вернувшись в Синопу, я позаботился и об игле.
- Об игле? - удивился Тигран.
- Я говорю о флоте, - продолжал Митридат. - Но одного флота мало. Для борьбы с римскими легионами мне нужна тяжеловооруженная конница.
Он откинулся на сиденье и внимательно, словно впервые, взглянул на Тиграна. "Сможет ли этот тридцатилетний полнеющий человек быть полезен моему делу? Годы парфянского плена не сломили его. Он многому научился в неволе. Но мечта о Великой Армении? Не выроет ли она пропасть между нами?"
- Я дам тебе свою конницу, - сказал Тигран решительно. - Но мне хотелось бы знать, как ты отнесешься к моему предложению…
Митридат сделал вид, что не понимает, куда клонит его собеседник.
- Разумеется, если в моих силах…
- У тебя есть дочь на выданье, - молвил Тигран вкрадчиво. - Я хотел бы породниться с тобою.
Митридат задумался.
- Я согласен, - сказал он, поднимая свой фиал.