Пушки уже отскочили назад в первом залпе, компрессоры плавно поставили их на место, клацнули замки. Николай Шаламов ловко забросил в пасть казенника свежий снаряд. Панафидин не сразу сообразил: песком будут засыпать лужи крови убитых, чтобы ноги живых не скользили по палубе. Элеваторы, гудя моторами, подавали наверх снаряды и пороховые кокоры. Через дверной проем было видно, как матросы волокут Штакельберга за ноги и голова барона жалко мотается.
– Куда вы его? Что с ним, братцы?
– Уже готов… открасовался. Амба!
"Как быстро это бывает", – не ужаснулся, а просто отметил в сознании мичман. Но с этого момента он перестал метаться, четко реагируя на мычание сигнальных ревунов, зовущих его батарею к залпам. Русские снаряды при попаданиях давали нечеткий блеск, словно высекали искру из кремня, а японские вызывали клубки густейшего дыма, отчего иногда казалось, что наши снаряды вообще не долетают. Многое становилось ясно – такое, о чем мичман ранее не задумывался. "Рюрик", идущий концевым, ритмично вздрагивал под ударами разрывов фугасного действия. Николай Шаламов кричал:
– Горим… горим же! Вы что, не видите?
– На "России" трубу сбило, братцы.
– Давай разноси шланги… Трюмные, напор, напор!
Брандспойты выкручивались из рук матросов. Пламя из носового отсека перекинулось в соседний. Японские фугасы взбрасывали кверху куски палубного настила. Все это – в треске огня, в ядовитом дыму. У переживших разрыв шимозы сразу спекались губы, возникала страшная жажда, они орали:
– Пить! У кого есть хлебнуть… хоть глоток!
Пушки, отброшенные взрывами, перекатывались на качке, грозя переломать ноги. В открытые порты море хлестало соленой пеной, а мертвецы, жидкие, как студень, ерзали затылками по тиковым доскам, их уже ничто не касалось…
– Подавай! – требовали комендоры от элеваторов.
Панафидин стянул с кресла убитого наводчика, сам приникнув к прицелу. Краем глаза, целясь в "Идзумо", он видел, что флагманская "Россия" несет уже половину трубы, а дым клубами валит прямо из палубы… Взмахом руки он звал Шаламова:
– Ты жив? Тогда подавай… подавай!
– Уррра-а-а!.. – донеслось сверху, с палубы.
Это радовались, когда взрывом раскрыло корму "Ивате", и он, контуженный, остался на месте, а броневая фаланга Камимуры шла дальше как заговоренная, и борта японских крейсеров вспыхивали яркими точками – в упор били орудия знаменитой фирмы Армстронга… Победные возгласы "ура!" верно поняли только наружные вахты, а те, что оставались внутри крейсеров (ничего не видящие), решили, что наверху приветствуют появление Порт-Артурской эскадры, и потому тоже кричали:
– Урра-а! Теперь мы вместе… мы спасены…
………………………………………………………………………………………
Флагманская "Россия" теряла скорость. Клинкет паропроводов (который так и не успели починить в базе) вывел из строя сразу четыре котла. Кормовая труба, уже разбитая, не давала тяги на топки. Сопла вентиляторов с могучим ревом засасывали внутрь крейсера дымы пожаров и невыносимые газы от разрывов шимозы, удушающие людей в низах.
– "Рюрик" горит, – сообщали с вахты. – Горит, но узлы он держит пока что не хуже нас…
Иессен понимал, что бригада, уже избитая с одного борта, нуждается в перемене курса. Где он, спасительный маневр, чтобы расцепить клещи, в которые они попали? С севера – броненосные силы Камимуры, а с юга – адмирал Уриу с легкими крейсерами. Андреев подсказывал Иессену отворот к югу:
– Потом вдоль берегов Кореи вывернемся к северу.
– В любом случае они нас нагонят.
– Несомненно! Но отбиваться будем до крайности…
Об Андрееве писали: "Болезненный, небывало нервный в обычной обстановке, в бою он выказал небывалое хладнокровие и мужество, весело разговаривал с матросами близ орудий, чем сильно поддерживал боевые настроения. Старший офицер крейсера капитан 2-го ранга Вл. Ив. Берлинский был убит наповал, когда стоял рядом с командиром…"
– Не уносите его с мостика, – велел Андреев. – Накройте Андреевским флагом и пусть остается с нами…
Один за другим смело за борт прожекторы. Японские снаряды разворачивали в бортах такие дырищи, через которые свободно пролезал человек. Пробило фок-мачту. По внутренней ее шахте снаряд, как в лифте, опустился в отсек динамо-машин, но, слава богу, не взорвался, его раскаленная болванка каталась среди электромоторов, стонущих от усилий. Сначала снаряд поливали водой, а потом привыкли к нему, и матросы пинали его ногами, как чушку:
– У, зараза! Валяется тут, ходить мешает…
Иессена предупредили: с юга виден "Нанива".
– Сам черт его несет, – выругался адмирал…
"Нанива" издали пострелял по "Рюрику", потом примкнул в кильватер крейсерам Камимуры, усиливая мощь его огня. Было 05.36, когда Иессен решился на отворот к зюйду.
– Сейчас или никогда, – сказал он…
"Ивате" справился с пожарами после взрыва и занял место в кильватере за крейсером "Нанива". А на наших кораблях одно за другим замолкали орудия. Нет, их не подбили – случилось худшее. На дальних дистанциях боя, когда пушки задирали стволы до предела, слетала резьба шестеренок в подъемных механизмах, и пушки оседали, беспомощные в вертикальной наводке. Андреев спустился с мостика – к комендорам. Артиллерийские кондукторы, люди бывалые, чуть не рыдали:
– Так што там, в Питере-то, думали раньше? Или им дистанция боя в ширину улицы снилась? Ведь погибаем…
– Шестерни дерьмовые! Цена-то им – рубль с полтиной, как за бутылку, из-за них бьют нас, а кто виноват?
Что мог сказать на это Андреев? Да ничего.
– Это преступно, – соглашался он с матросами. – Такое оружие могли поставить на крейсера только враги… Но у нас есть один выход: сражаться до конца!
Люди задирали пушки с помощью талей, удерживая их при стрельбе канатами. Иногда – под огнем противника – они подставляли под орудия свои спины, а порой вспрыгивали на казенную часть стволов, как на бревна, и весом своих тел удерживали пушки в нужном угле возвышения…
На мостике Андреева поджидал Иессен в обгорелом кителе, он держал перед собой обожженные руки, подставляя их под освежающий сквозняк, задувавший в разбитые окна ходовой рубки. Обманным маневром адмирал отводил крейсера к югу, чтобы затем отыскать "окошко" для перехода на северные румбы – спасительные для них. Андрееву он сказал:
– Все бы ничего и мы бы выкрутились, но с моря, сами видите, подходят еще два японца: "Чихайя" и "Такачихо", а "Рюрик" уже перестал отвечать на позывные… Как у вас?
– Я, – прокричал ему в ухо Андреев, – велел закладывать под машины взрывчатку и готовить кингстоны к открытию!
– Добро, – согласился Иессен и даже кивнул…
(На бригаде оставалось лишь четыре орудия в 203-мм против шестнадцати японских, на 14 русских пятидюймовок японцы отвечали залпами из 28 стволов. Камимура подавлял бригаду таким громадным превосходством, какого не имел даже адмирал Того в сражении с Порт-Артурской эскадрой.)
– Отгоните "Наниву", – требовал Иессен. – Он опять лезет к "Рюрику"… На баке, вы слышали? Сигнальщики, дать на "Рюрик" запрос: "Все ли благополучно?"
На вопрос адмирала крейсер долго не отвечал. Издали было видно, как взлетают над ним груды обломков палубы, в столбах рыжего дыма исчезают надстройки… Ровно в 06.28 над искалеченным мостиком распустился кокон флага "Како".
– "Рюрик" не может управляться, – прочли сигнальщики.
Наверняка этот сигнал "Како" разобрали и на мостиках "Идзумо": с японских крейсеров слышались крики радости.
– Запросите "Рюрик" – кто на мостике?
Ответ пришел: крейсер ведет лейтенант Зенилов.
– Это минный офицер, – подсказал Андреев.
Иессен сбросил с себя тлеющий китель:
– А где же Трусов? Где, наконец, Хлодовский?
Камимура не распознал маневра русских, и, казалось, уже пришло время, чтобы, прижавшись к берегам Кореи, развернуть бригаду, в норд-остовую четверть горизонта:
– Но теперь мы не можем оставить "Рюрика"!
– Никак не можем, – отозвался Андреев…
Массы железа перемещались с движением орудийных стволов, масса железа быстро уменьшалась с количеством залпов, масса железа раскалялась докрасна и потом остывала – на все на это магнитные компасы реагировали скачками картушек, будто их стрелки посходили с ума от ужаса. Точность совместного маневра бригады была уже немыслима, ибо на трех крейсерах три путевых компаса указывали три разных курса…
………………………………………………………………………………………
"Цела ли каюта? Не сгорела ли моя виолончель?.."
Последний раз Панафидин видел Хлодовского – по-прежнему элегантного, при "бабочке", будто он вернулся с бала, только бакенбарды исчезли с его лица, сожженные в пламени пожаров. Обходя орудия, он похлопывал матросов по спинам:
– Ты городской, ты деревенский, все морские. Не на казнь идем, не на виселицу – в священный бой за отечество!
Вскоре из соседнего каземата проволокли на носилках офицера: "В виске громадная рана, один глаз вылез, другой – будто из стекла, но кто это – не узнать…"
– Кого потащили? – спросил Панафидин.
– Хлодовского, – ответил Шаламов.
– Ах, боже мой! Ну, подавай… подавай…
Линолеум палуб уже сгорел, всюду плескалась грязная вода с ошметьями бинтов, в этой воде, розовой от крови, плавали мертвецы. Шаламов запечатал снаряд в канале ствола:
– А, мудрена мать! Чую, что тут уже не до победы, тока бы житуху свою поганую продать подороже…
Элеваторы еще работали, подавая из погребов снаряды и кокоры зарядов. Но артиллерия не успевала расстреливать их в противника: отдача боеприпасов не справлялась с подачей. Один японский фугас воспламенил "беседку" поданных к пушкам кокоров. Из мешков разбросало длинные ленты горящих порохов. Извиваясь и шипя, словно гадюки, они прыгали на высоту до двух метров, и матросы ловили их голыми руками, выбрасывая в открытые порты.
– Сгорим! Спасайся, братва, кто может…
Кто-то сиганул через порт в море, другие кричали:
– Стой, падла! Подыхать, так один гроб на всех…
Откинулся люк, в его провале появилась голова прапорщика Арошидзе, который тянул за собою шланг под напором:
– Держите… у вас хорошо, у других еще хуже!
Панафидин глянул на свои обожженные руки, с которых свисали черные лохмотья кожи:
– Ну, все. Отыгрался на своем "гварнери"…
– В лазарет! – говорил Шаламов. – Хотите, отведу?
– Оставайся здесь, я сам дойду… сам…
Баня с лазаретом была встроена между угольных бункеров, которые и принимали на себя удары японских снарядов. Но при этом, разрушая наружные борта крейсера, взрывы каждый раз вызывали шуршащие обвалы угля, который тоннами сыпался в море. Панафидин ступил в лазарет как в ад… Вповалку лежали изувеченные, обгорелые, хрипящие, безглазые, страдающие, а один сигнальщик, потеряв обе руки, рвался от санитаров:
– Кому я такой нужен теперь? Лучше сразу за борт…
Конечников отпускал "грехи" умирающим, кромсал ленты бинтов для перевязок, а Солуха в черном переднике, держа сигару в зубах, орал на лекаря Брауншвейга:
– Хватит таскать в баню! Нет места. Всех в кают-компанию, несите людей туда. Занимайте каюты… скорее, скорее…
Увидев Панафидина, он показал ему в угол:
– Если вы к кузену, так он вот там… уже кончается.
Плазовский был еще жив, пальцы его пытались нащупать шнурок от пенсне, который был стиснут зубами.
– Даня… неужели ты? Это я, Сережа… ты слышишь?
Острый свист заглушил все слова. Фугасы все-таки доломали защитную стенку угля, они вскрыли магистрали, и теперь раскаленный пар под сильным давлением ринулся в лазарет, удушая людей в белых свистящих облаках пара. Переборка треснула, как перегоревшая бумага, и на раненых с грохотом покатились тяжелые куски кардифа, добивая тех, кто еще надеялся жить… Панафидин с трудом вернулся в свой каземат, но каземата уже не было. Из черной пелены дыма навстречу шагал незнакомый и страшный человек, похожий на гориллу.
– Я! Я! Я! – выкрикивал он, и мичман узнал Шаламова.
– Где остальные?
– Я! – отвечал Шаламов. – Я – все остальные…
Он был единственный – уцелевший.
………………………………………………………………………………………
Холодильники "Рюрика" еще вырабатывали мороженое, в них охлаждался чай с лимонным и клюквенным экстрактом, но все эти блага уже не доходили до раненых. Каюты были заполнены умирающими, Солуха велел Брауншвейгу давать кому один шприц с морфием, а кому сразу два… Шкипер Анисимов и капельмейстер Иосиф Розенберг свалили Хлодовского с носилок прямо на обеденный стол кают-компании, за которым Николай Николаевич так часто председательствовал. Брауншвейг потянул с него штанины брюк… вместе с ногами.
– Там у него каша из костей, – шепнул он Солухе.
– Два шприца, – отвечал врач…
Иногда приходя в сознание, Хлодовский требовал:
– Откройте клетку, всех птиц на волю…
Солуха и Конечников ранены еще не были, а Брауншвейг, осыпанный мелкими осколками, оставался бодр и даже весел. Медицина была скорая и простая: что отпилить, что отрезать, где наложить жгут, кому воды, кому вина – вот и все, пожалуй, ибо времени на всех изувеченных не хватало. Большие коленкоровые мешки с перевязочными материалами быстро опустели (хотя раньше думали, что их хватит до конца войны и даже останется). Солуха сказал Брауншвейгу:
– Побудьте здесь, а я поднимусь на мостик. Все-таки надо глянуть, что там с Евгением Александровичем…
Личные впечатления Н. П. Солухи: "Палуба была завалена осколками, перемешанными с телами убитых и кусками человеческих тел. У орудия на баке лежала целая куча убитых. Всюду смерть и разрушение! Силуэты вражеских судов изрыгали гром выстрелов. Воздух вздрагивал от них. В ушах создавалось сильное напряжение барабанных перепонок, доходившее до боли. Наш крейсер дрожал от собственной стрельбы и ударов снарядов неприятеля…" В рубке распоряжался лейтенант Николай Исхакович Зенилов, принявший командование крейсером.
– Док, – сказал он Солухе, – меня… в голову, но вы меня не трогайте. Я свое достою. Желаю заранее знать, кому из лейтенантов вручить крейсер, когда меня не станет.
Солуха не мог дать точного ответа:
– Штакельберг первым из офицеров вписался в синодик. После него остались лейтенанты: Постельников, но уже без памяти, Сережа Берг – вся грудь разворочена. Могу назвать только мичманов и прапорщиков запаса. Впрочем, я слышал, что лейтенант Иванов 13-й еще держится у своих пушек.
– А что с Николаем Николаевичем?
– Хлодовский близок к агонии.
– Вот как! С билетом до Петербурга в кармане…
У каперанга Трусова было разворочено лицо. Он лежал в рубке, удерживая на качке бутылку с минеральной водой, которую и хлебал через горлышко. Рядом с ним перекатывало с боку на бок рулевого, которому при взрыве выбило из орбит глаза.
– Вам надо вниз, – сказал Солуха каперангу.
Трусов, мотая головой, отползал в угол рубки:
– Оставьте меня. Я уже не жилец на свете, а мостика не покину. Перевяжите, и пусть ваша совесть будет чиста…
Личные впечатления иеромонаха А. Конечникова: "Я наполнил карманы подрясника бинтами, стал ходить по верхней и батарейной палубам, чтобы делать перевязки. Матросы бились самоотверженно, получившие раны снова рвались в бой. На верхней палубе я увидел матроса с ногой, едва державшейся на жилах. Хотел перевязать его, но он воспротивился: "Идите, отец, дальше, там и без меня много раненых, а я обойдусь!" С этими словами он вынул матросский нож и отрезал себе ногу. В то время поступок его не показался мне страшным, и я, почти не обратив на него внимания, пошел дальше. Снова проходя это же место, я увидел того же матроса: подпирая себя какой-то палкой, он наводил пушку в неприятеля. Дав по врагу выстрел, он сам упал как подкошенный…" Священник вернулся в кают-компанию, где над грудами обезображенных тел порхали птицы, обретя свободу. Иллюминаторы были распахнуты настежь, но не все пернатые покинули крейсер, вылетев в голубой простор. Хлодовский требовал:
– Выпустите их… пусть летят… домой, домой!
"Рюрик" получил снаряд под корму и начал выписывать циркуляцию (подобную той, какую выписывал в Желтом море флагманский "Цесаревич"). Лейтенант Зенилов нашел силы дать ответ на запрос адмирала: "Не могу управляться". После обмена сигналами вражеский снаряд влетел под броневой колпак боевой рубки и разом покончил со всеми живыми…
Лейтенант Иванов 13-й сражался на батареях левого борта, когда его окликнули с трапа:
– Константин Петрович, вам на мостик!
– Что там случилось?
– Идите командовать крейсером…
Из рубки еще не выветрились газы шимозы, Зенилов лежал ничком возле штурвала, Иванов 13-й задел ногою что-то круглое, и это круглое откатилось как мяч. Не сразу он сообразил, что отпихнул голову капитана 1-го ранга Трусова.
– Выбрось ее, – велел он сигнальщику…
Иессен на двух крейсерах продолжал битву с эскадрою Камимуры, а вокруг "Рюрика", выписывавшего концентрические круги, хищно кружили "Нанива" и "Такачихо". С панели управления кораблем все приборы были сорваны, они болтались на проводах и пружинах, ни один компас не работал. Лейтенант Иванов 13-й продул все подряд переговорные трубы, но из всех отсеков лишь один отозвался ему утробным голосом:
– Динамо-пост слушает… чего надо?
– Говорит мостик. Что вы там делаете?
– Заклинило. Сидим как в гробу. Ждем смерти…
Из отчета лейтенанта Иванова 13-го: "Руль остался положенным лево на борт, т. к. подводной пробоиной затопило румпельное и рулевое отделения, была перебита вся рулевая проводка, управление машинами вследствие положения руля на борту было крайне затруднительно, и крейсер не мог следовать сигналу адмирала идти полным ходом за уходящими "Россией" и "Громобоем", ведущими бой с броненосными крейсерами японцев… Огонь нашего крейсера ослабевал".
Глупо было искать живых в рубках мостика. Иванов 13-й все же проверил их снова. Велико было удивление, когда в штурманской рубке он увидел лежащего капитана Салова:
– Михаил Степаныч, никак вы? Живы?
– Жив. Течет из меня, как из бочки. Всего осыпало этой проклятой шимозой… Осколки во – с орех!
– Так чего же не в лазарет?
– Сунься на палубу, попробуй, – сразу доконают…
Через открытую дверь Иванов 13-й показал в море:
– Вот они: "Такачихо" и "Нанива"… Что делать?
– Попробуй управляться машинами. Если удастся, круши их на таран, сволочей! Пусть мы вдребезги, но и они тоже…
Вихляясь из стороны в сторону разрушенным корпусом, почти неуправляемый, крейсер "Рюрик" хотел сокрушить борт противника, чтобы найти достойную смерть. Из отчета Иванова 13-го: "Попытка таранить была замечена неприятелем, и он без труда сохранил свое наивыгоднейшее положение…"
– Тогда… рви крейсер! – сказал ему Салов.
– Рано! "Россия" и "Громобой" идут на выручку…
"Рюрик" уже превратился в наковальню, на которую японские крейсера – все разом! – обрушили тяжесть своих орудийных молотов, чтобы из трех русских крейсеров добить хотя бы один.
………………………………………………………………………………………