– Да. Ты же знаешь, что Сашка никогда не расстается со своей Машкой, следящей за ним, чтобы он не устроил выпивона. – Крышка часов захлопнулась. – Если и дальше пойдет все так, – сказал он, – я раньше срока получу капитана второго ранга.
Далее говорить ему было трудно: в кармане мундира, прожигая его до самого сердца, лежало письмо из Нагасаки от ресторатора Пахомова, сообщавшего, что мальчик, рожденный Окини-сан, подрастает, скоро надо думать о школе, цены в Японии сейчас бешеные, за обязательное учение дерут три шкуры, а бедная и одинокая Окини-сан живет крайне скудно…
Коковцев начал разговор издалека:
– Я встретил на эскадре Дубасова.
– Федора Васильевича?
– Да. Он вернулся из Нагасаки и…
Как ни было тяжело Коковцеву, он все-таки набрался мужества рассказать Ольге все об Окини-сан, не скрыл от жены и того, что в Японии остался мальчик – его сын.
– Прости. Но молчать об этом я тоже не могу…
Странно повела себя Ольга! Не успев огорчиться, она тут же взяла себя в руки, рассуждая с трезвой ясностью:
– Конечно, я всегда догадывалась, что тут не обошлось одним цирком с попрыгуньей Эммой Чинизелли. Впрочем, ты поступил правильно, что сказал мне об этом. Иноса настолько далека от меня, что мне порой кажется, будто ты любил эту женщину на планете, недоступной для моего понимания… Бог с тобой, я даже не ревную, – великодушно простила она его.
Потом долго и сосредоточенно раскуривала дамскую папиросу "Сафо" с золотым наконечником и легла на кушетку.
– Ты хоть знаешь ли, как зовут твоего сына?
– Иитиро.
– Что значит Иитиро?
– Тигр… Эта женщина родилась в год Тора, но ее сын, по японским поверьям, должен быть счастлив в жизни, и его все должны бояться, как тигра, а несчастная мать утешится на старости лет счастием и могуществом своего сына…
– Тигр Владимирович Коковцев, – съязвила Ольга Викторовна. – Звучит совсем неплохо… Но сейчас я, поверь, обеспокоена только твоей порядочностью. Я сама недавно стала матерью, и я не хочу, чтобы по твоей вине эта несчастная, как ты объясняешь мне, оказалась на уличной панели…
Она сказала, чтобы он отсылал в Иносу денежный пансион, достаточный для того, чтобы не нуждалась Окини-сан и чтобы не нуждался ее "тигренок". Коковцев никак не ожидал такого благородства от жены, урожденной Воротниковой, в доме которых принято считать каждую копейку, и он, опустившись на колени, с большим и неподдельным чувством расцеловал ее руки:
– Спасибо, Оленька…
Она показала привезенные из столицы новые платья:
– Я ведь надеялась, что мы куда-нибудь пойдем.
– Конечно. Лучше в шведский "Кэмп", там уютнее.
Коковцеву стало легче на душе. В ресторане Ольга Викторовна охотно вальсировала с молодыми мичманами, которые за ней давно увивались, а сам Коковцев, командир "Самопала" и владелец этой женщины, подвыпил, кажется, лишнего. Он пел:
Господа, к чему вам нервы?
Жизнь на карту – полный ход.
В этих виках, в этих шхерах
Черт костей не соберет…
Его нога в замшевом ботинке, пошитом на заказ у ревельского сапожника, отбивала музыкальный такт, а на руке лейтенанта крутился золотой браслет с затейливою славянской вязью:
МИННЫЙ ОТРЯД. ПОГИБАЮ,
НО НЕ СДАЮСЬ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Европа, как и Америка, предвзято самоуверенные, еще не догадывались, что в их компанию затесался новый конкурент – внешне очень благожелательный (и безжалостный!), подкупающе-радушный (и хищно-оскаленный!). Японцы были приятными гостями во всех странах: вежливые и чуть наивные, они возлюбили посещения арсеналов и заводов, гаваней и полигонов. Их еще не трогала идеология европейской мысли, они не придавали значения той гигантской сумме философии, выстраданной Европой за множество столетий. Попав за границу, японец не шлялся во Дворец Правосудия, чтобы внимать парижским адвокатам, делающим из чертей ангелов, японца не пленяли Лувр или Прадо, Эрмитаж или галерея Уффици, – нет, он возвращался домой с дипломом инженера, хирурга, биолога или химика. Результат был налицо: японские врачи очень быстро обрели высокий международный авторитет, ученые Европы стали цитировать японских коллег; началось повальное увлечение японским искусством, в домах русской интеллигенции считалось хорошим тоном иметь на стене гостиной гравюру Хокусаи с неизбежным видом Фудзиямы…
Время от времени японское посольство в Петербурге устраивало великолепные приемы. В числе приглашенных бывал и Коковцев с женою – как кавалер ордена Восходящего солнца. Распорядок церемонии японцы писали на листьях лотоса, которые аккуратно приклеивали потом на благоухающие дамские веера.
Ольга была обескуражена японским меню:
– Владя, подскажи, что мне просить из этого?
– Проси сушеную каракатицу с вареньем, это вкусно. Хорошо, что я еще не имею ордена Двойного дракона от коварной и подлой Цыси, иначе твой выбор был бы еще затруднительнее…
Ни Коковцев, ни другие русские люди, бывавшие в Японии, не хотели верить, что эта страна может стать опасным врагом. А между тем многие видели в Японии только красивую декорацию, еще не догадываясь, что за прелестными бамбуковыми ширмами, расписанными журавлями и вишнями, скрывается нечто, таящее угрозу другим народам. Яйца были уже разбиты – из них вылуплялись зловещие гарпии. И офицеры германского генштаба муштровали самурайскую армию. И капитаны британского флота тренировали в океанах экипажи японских броненосцев… Увлеченный беседою с секретарем шведского посольства, Коковцев не мешал жене кокетничать с молодым маркизом из французского атташата.
– Кто лучше всего выражает дух народа – мужчины или женщины? Если в Японии зеркалом ее души являются женщины, то мне не придется воевать с этой страной. У японцев есть даже поговорка: в улыбающееся лицо стрел из луков не выпускают…
Гости уже подвыпили, зал наполнялся общим говором.
– Гомэн кудасай, – вдруг коснулось слуха Коковцева.
Он увидел перед собой изящную японку, сильно перетянутую в талии поясом-оби. Удивителен был тонкий овал ее лица (Коковцев вспомнил, что такие лица в Японии называются "уридзангао" – дынное семечко). Кланяясь, женщина спросила его:
– Вы разве не узнали меня, Кокоцу-сан?
– Напротив! Я даже помню ваше имя, О-Мунэ-сан…
Это была дочь самурайского адмирала Кавамуры.
– А это мой муж, – указала без жеста, одними глазами, на группу японцев, стоявших поодаль (но кто из них был ее мужем, так и осталось невыясненным). – А почему вы тогда не навестили меня в Тогицу? – вдруг спросила его бывшая фрейлина.
Коковцев игриво отвечал, что вся человеческая жизнь, очевидно, соткана из одних лишь утраченных возможностей:
– Но я безумно рад видеть вас здесь… Вы бы знали, как вы сейчас прелестны! Гораздо лучше, нежели тогда – на клипере "Наездник", когда в вашу честь была взорвана нами мина.
От волос японки исходил тонкий специфический аромат. Это был запах цветов и фруктов Японии, о близости которой моряки догадываются еще далеко в море – по запаху.
– Я ведь ждала вас тогда, – вздохнула О-Мунэ-сан. – Правда, песчаная дорога до Тогицу неудобна, но зато много красивых пейзажей. Вы могли бы взять носильщиков с паланкином…
Она как будто уговаривала его вернуться в Тогицу! Коковцев отыскал глазами Ольгу, которую вполне устраивало общество француза. Невольно он сделал для себя открытие: его жена хороша и нравится мужчинам. Переняв с подноса лакея бокалы с шампанским, Коковцев и О-Мунэ-сан тихо чокнулись. В этот момент их головы нечаянно соприкоснулись. Он снова ощутил дуновение ветра, летящего над мандариновыми рощами Нагасаки.
– Я жалею, что не приехал тогда в Тогицу, – шепнул он женщине. – Наверное, я многое потерял…
Из этого очарования его вывел вопрос О-Мунэ-сан:
– Кокоцу-сан, вы командуете большим кораблем?
Владимир Васильевич откровенно любовался японкой:
– Нет, маленьким… всего лишь миноносцем.
– О, я знаю, как это страшно и опасно для вас. Нет, я не забыла ту мину, которую вы взорвали для меня! Но почему она прыгала по волнам, словно бешеная лягушка?
О-Мунэ-сан спрашивала его о метательных (инерционных) минах, внешне похожих на торпеды, зато не имевших двигателя. От этих мин русский флот давно не знал как избавиться, и секрета они не составляли. Однако Коковцев все же ушел от прямого ответа, указав на французского маркиза, увлеченного его женой:
– Это как раз морской атташе Франции, он вам расскажет об этих "лягушках" со всеми подробностями… А я, увы, – сказал Коковцев, – я в этих делах ничего не понимаю!
Супруги покинули японское посольство далеко за полночь, возвращались домой на извозчике. В коляске возник разговор:
– Ну как, тебе понравился этот вечер?
– Очень! – ответила Ольга, не глядя на мужа.
– Особенно понравился ты. Если б ты мог видеть себя со стороны…
– Не пойму, чем я успел провиниться?
– Ты был похож на кота, учуявшего запах валерьянки.
– Перестань! О-Мунэ-сан моя давняя знакомая по Японии.
– Сколько их было там у тебя? Я должна покрывать твои же грехи, отрывая последний кусок у себя и нашего сына. И мне было противно видеть, как ты вешался на эту японку… Они ведь все у тебя несчастные – одна лишь я счастливая!
Коковцев решил молчать. Петербург спал в тишине белой ночи. Усталые лошади цокали копытами по торцам влажных мостовых. Супруги, оба сдержанные, вернулись домой. В постели Коковцев сделал робкую попытку обнять жену и получил от нее оплеуху, прозвучавшую в тишине квартиры чересчур громко.
– Убирайся со своими поцелуями! – сказала Ольга, включая свет и хватая папиросу. – Я ведь знаю, что, обнимая меня, ты станешь думать об этой японке… Не-на-ви-жу!
Коковцев удалился на кухню, открыл бутылку с коньяком, из чулана мэдхенциммер выглянула сонная кухарка:
– Свят-свят, да што ж вы туточки делаете-то?
– Пью, как видишь.
– Ночью-то? Ольга Викторовна осерчать может.
– Не лезь не в свое дело…
Под утро, невыспавшийся и раздраженный, Коковцев кое-как приоделся, возле Тучкова моста его поджидал катер, доставивший его на Гутуевский остров, возле которого стоял его миноносец.
– По местам стоять – со швартов сниматься!
На мостике штурман спрашивал его:
– У вас дурное настроение, Владимир Васильевич?
– Счастье так же относительно, как и понятие координат на прокладочных картах… К чертовой матери! – сказал Коковцев, переставив ручку машинного телеграфа на "полный". – Только в море и чувствуешь себя человеком. Пошли, пошли…
Эта встреча с О-Мунэ-сан все в нем перевернула. Еще долго вспоминался запах волос – запах глициний и магнолий, зацветающих на зеленых террасах Нагасаки, это был аромат его былой, неповторимой любви. "Неужели все кончено?.."
Разве мог Коковцев предполагать, что не он вернется к Окини-сан – все будет гораздо сложнее: его вернут к ней!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Давно уже не было такой веселой зимы в Кронштадте. Город наполнили вдовушки и девицы. Морское собрание выписывало из Питера лучших певцов и музыкантов, гремели балы и маскарады, на масленицу форты пропитались блинным угаром, офицеры с дамами укатывали на вейках по льду залива до ночных ресторанов Сестрорецка, до утра гремящих бубнами цыганок и рыдающих проникновенными румынскими скрипками…
Уже появились первые полыньи, когда Ольга Викторовна родила второго сына, нареченного добрым именем – Никита.
– Больше детей у нас не будет, – твердо решила жена.
Коковцев предчуял, что и этот ребенок не станет любимцем матери, как не стал и первенец Гога.
На все лето он ушел к Транзунду, где успешно провел торпедные стрельбы, вернувшись в Кронштадт лишь под осень. На Грейговской улице его чуть не окатило грязью, выплеснувшей из-под коляски на дутых шинах, в которой сидела элегантная стерва – жена Дубасова.
– Вы получили письмо от Феди? – крикнула она.
– Нет, Александра Сергеевна, а что?
– Государь-император очень недоволен, что наследник Ники связался с этой… Кшесинской. При дворе решили проветрить ему голову в дальнем плавании до Японии, а мой Федя никак не найдет старшего офицера для "Владимира Мономаха".
– Что-то у меня… с легкими, – приврал Коковцев.
– Поправляйтесь! Федя говорил, что на "Владимире Мономахе", близ наследника, вы раньше срока станете кавторангом…
Стороною Коковцев пронюхал, что от Дубасова бежали куда глаза глядят уже три старших офицера, а теперь он стал уповать на "покладистого" лейтенанта Коковцева, который сразу сказал себе: basta! Отличный моряк, но махровый реакционер, Дубасов из гаваней Триеста, где околачивался его "Мономах", нажал потаенные пружины под "шпицем", и Коковцев получил чин капитана второго ранга. Но этим он Коковцева не соблазнил! Владимир Васильевич не скрывал от жены, что присутствие на фрегате наследника престола, склонного к выпивкам и безобразиям, никак не будет способствовать укреплению дисциплины.
– Но, подумай, какая карьера! – всплеснула руками жена.
– Моя карьера и без того складывается отлично.
– Тебе так повезло, – говорила Ольга. – Когда наследник Николай взойдет на престол, разве он забудет старшего офицера с "Владимира Мономаха"?.. Хотя бы ради наших детей!
– Э, – небрежно ответил Коковцев. – Ты говоришь о детях так, будто они, сиротки, сидят неглиже по лавкам и рыдают от голода. На флоте полно всяких ситуаций не для женского понимания. Когда матрос является с берега пьяным, я ему вежливо говорю: "Ты, пес паршивый, где успел так надраться? Пшшшел в карцер!" И он меня уважает. А при наличии наследника, спроси я матроса об этом, он мне на будущего царя пальцем станет показывать: "Им, значица, можно закладывать, а нам уже и нельзя… Это по какому такому праву?"
Ольга Викторовна уязвила мужа словами:
– Если бы мы не посылали еще и в Нагасаки, я бы об этом тебя и не просила, ты сам хорошо это понимаешь…
– Хватит для меня гаффов! – обозлился Коковцев.
Вспышка семейного скандала продолжения не имела, ибо сияние новых эполет уже отразилось на новых туалетах жены. "В конце концов, – размышлял Коковцев, – чего ты беснуешься, моя прелесть? Леня Эйлер прав: не ты меня, а я тебя осчастливил…" Ольга Викторовна вступала в возраст светской дамы. Беременности не испортили ее фигуры (чего она так боялась!). Коковцеву было приятно не отказывать ей в обновках, которые она шила у Дусэ и Редфрэна, как и Капитолина Николаевна Макарова…
Вскоре газеты донесли весть об ужасающем землетрясении в Японии: там провалилась огромная площадь, унося в небытие сразу несколько городов и 80 000 жизней. Коковцев (тайком от жены) переслал для Окини-сан и сына Иитиро ощутимую сумму денег. Это было дело его совести!
Только теперь, досрочно выслужив кавторанга, Владимир Васильевич убедился, что мир не состоит из одних друзей – бывают еще и завистники. Впрочем, человек широкой души, он оправдывал эту зависть положением о цензе. Больше сорока процентов адмиралов и высших офицеров не имели корабельных вакансий, и хотя флот рос как на дрожжах, но Морской корпус ежегодно штамповал пачки новеньких мичманов, жадных до плаваний и всяческих удовольствий от пребывания за границей. Эта пикантная "безработица" вынуждала офицеров держаться что есть сил за борта кораблей, командиров было не оторвать от мостиков. А недавно закон о цензе еще более ожесточился. Не успевшие отбыть ценза в море стали вылетать в отставку… Коковцев пока что сидел на своих минах прочно, а новое положение о цензе давало плавающим хорошее материальное обеспечение семьям, в случае же гибели мужей их жены получали большую пенсию.
Но Ольга Викторовна уже начинала тосковать:
– Ценз, ценз, ценз… А я совсем не вижу тебя!
На это у Коковцева был готов ответ:
– Ты хочешь быть адмиральшей в молодости?
– Хочу.
– Хочешь быть с титулом ея превосходительства?
– Какая же дура откажется?
– Тогда… терпи. А я буду плавать.
В один из дней Воротников по секрету сообщил зятю, что вопрос о строительстве Сибирской железнодорожной магистрали решен в верхах положительно. Русский рабочий, с удалью размахнувшись, уже забил первый костыль в первую шпалу. Грандиозные просторы обязывали русский народ мыслить в таких невероятных масштабах, какие не снились даже предприимчивым американцам. Но сразу же заволновались японские самураи. Вскоре майор Фукусима, военный атташе в Германии, верхом на лошади проехал за триста четыре дня из Берлина до Владивостока, на родине его встречали как триумфатора. Фукусима двигался вдоль будущей трассы Великого Сибирского пути… Увы, майор Фукусима не был спортсменом – он был шпионом японского генштаба.
В это сумбурное и шаткое время Россия начала сближение с Францией.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Униженная поражением под Седаном, эта чудесная жизнестойкая Франция видела в России естественного защитника свобод, добытых на баррикадах. Монархическая Россия, подозрительная к барабанному бою Берлина, через голову кайзера, оснащенную железным шлемом – фельдграу, протянула руку республиканской подруге, и Александр III, крякнув, вынужден был снять шапку, чтобы выслушать революционную "Марсельезу", зовущую граждан к оружию. Впрочем, как говорили очевидцы, Сашку толкнула Машка, чтобы он не стоял в шапке: гимн есть гимн!
Летом 1891 года Кронштадт встречал французскую эскадру адмирала Жерве; плохо зная русские фарватеры, французы выкатились килями на мель, с которой любезные хозяева сдергивали будущих союзников мощью портовых буксиров. Не знаю, что там думали в эти дни дипломаты, но флотским дамам гости задали немало хлопот: портнихи работали круглосуточно! Это и понятно: одно дело – муж, другое дело – французы. Ольга Викторовна не отставала от других дам, и Коковцев даже упрекнул ее:
– Оставь мне хоть рубль на извозчика… умоляю!