Люди были здоровые, бессонная ночь никак не отразилась на них. Пробежав с отрядом до мыса Тахкона, Владимир Васильевич развернул миноносцы на свет разгоравшихся маяков. Миноносцы – узкие веретена! – вонзались в хлесткую балтийскую волну, вымотавшую все души наизнанку. За ужином, толпясь в тесноте буфета, офицеры в мокрых тужурках наспех проглатывали рюмку коньяку, закусывая шведским ассорти с тостами. Коковцев провел миноносцы Густавсверкским проливом, еще издали, из зелени Брунспарка, ему подмигнули ярко освещенные окна его новой гельсингфорсской квартиры.
– Кажется, господа, холостяцкая жизнь кончилась… Моя жена вернулась из Петербурга… увы, увы!
Ольга Викторовна встретила его чересчур строго.
– Ну, конечно! – говорила она, указывая на стол, заставленный бутылками и бокалами. – Кого ты пытаешься обмануть, Владя? Я ведь вижу, что у тебя опять были женщины. Теперь-то я знаю, ради чего ты завел эту квартиру в Гельсингфорсе… Ты становишься невыносимым! – вспылила она. – Я несчастное созданье: сначала этот проклятый ценз, а теперь, когда ты достиг высшего положения на флоте, у тебя начались бесконечные гулянки. Не забывай, что тебе уже сорок лет, а я еще не дождалась, чтобы ты стал адмиралом.
– Не преувеличивай: мне сорока еще нету.
– Нет, так скоро будет. Мог бы и успокоиться…
Коковцев сам убирал со стола посуду. Конечно, во время заходов в Ревель или в Ригу у него иногда возникали краткие, но очень бурные романы с женщинами, вешавшимися ему на шею, однако эти дамы не оставляли рубцов на сердце. Он сказал:
– Как мне объяснить тебе, что не было никаких женщин! Были хорошие друзья… Ну, выпили. Ну, поболтали.
– У тебя все хорошие. Со всеми ты готов выпить, со всеми готов болтать. – Ольга резким жестом извлекла из ридикюля визитную карточку, отпечатанную на трех языках: русском, немецком, французском. – Это переслал тебе на Кронверкский старый приятель по клиперу – фон Эйлер, он просит зайти.
– И зайдем. Кстати, Леня тебе понравится…
Появясь в столице, он прежде позвонил ему по телефону:
– Леня, прости, что все эти годы не искал тебя. А я, представь, живу сумасшедшей жизнью. Выросли уже два оболтуса. Я – в море, Ольга отвыкла от меня…
Он спросил Эйлера, как сложилась жизнь после окончания "Ecole Polytechnique"? Эйлер растолковал, что служил инженером у Крезо, пришлось поработать на кайзера в Гамбурге, кое-что освоил на верфях Армстронга в Глазго и в Ньюкасле. А сейчас он увлечен идеями адмирала Макарова:
– Меня волнует мысль о непотопляемости кораблей…
Коковцев ответил, что, как не существует бессмертия в жизни, так же невозможно добиться и вечности кораблей:
– Как пускали пузыри, так и будем пускать, Ленечка.
– Чудак! На что же водонепроницаемые переборки? Теперь я занят трюмными системами. С одного борта отсасываю воду, с другого всасываю… Корабли должны быть непотопляемы!
Эйлер предупредил, что вернулся из Парижа с женой:
– Настоящей француженкой! Вова, она – прелесть.
– А как зовут эту прелесть?
– Ивоной.
– Ленечка, тебе повезло! Такое красивое имя…
Перед сном Коковцевы навестили детскую, где спал их второй сын Никита, и любуясь мальчиком, они банально спорили, на кого он больше похож? Неожиданно Ольга решила:
– Уж его-то – по министерству финансов.
– Пятаки считать? Он же не Воротников, а Коковцев…
В постели Ольга разгладила волосы мужа:
– Владька, никак ты лысеешь? О, боже! Тюник сейчас выходит из моды. А я, став адмиральшей, – размечталась она, – сошью себе казакин с горностаевым мехом. Владечка, ты спишь?
– Слушаю.
– А когда поедем отдыхать в Биариццу?
– Скоро… в Порт-Артур, – сонно отвечал Коковцев.
Во сне перед ним развернулась штурманская карта. От Владивостока до Порт-Артура пролегло тысяча триста морских миль, а в каждой морской миле одна тысяча восемьсот пятьдесят два метра. Не в этой ли чудовищной дистанции и затаилось будущее бедствие наших эскадр?
…Окини-сан переступала во второй возраст любви. Ольга Викторовна – тоже!
Нынче не принято писать сентиментальных романов. Заранее предвижу упреки критиков: ведь не бедная карамзинская Лиза утопилась с горя в лирическом пруду, а с грохотом опрокинулась в бездну целая эскадра, опозоренная поражением:
Где море, сжатое скалами,
Рекой торжественной течет,
Под знойно-южными волнами,
Изнеможен, почил наш флот.
Но в траур по флоту вложено столько страстей и чувств, Россия пережила такую неслыханную боль, что я вынужден снова оплакать наших пропавших аргонавтов… Срок давности миновал. Прошлое оказалось как бы "рассекречено". История – наука терпеливая: порой она открывает истину, выждав смерти целого поколения, иногда потомки еще долго живут в неведении того, что пережили их пращуры. Но эту незабываемую боль, боль Цусимы, мы, читатель, свято донесли до осени 1945 года!
Одно время считали, что русские корабли оказались "самотопами", а теперь признано, что передовые броненосцы эскадры были не виноваты: гореть и переворачиваться их заставляли не наша русская безграмотность, а точные законы физики, применимые ко всем флотам мира, включая и русский флот.
Раньше писали, что морские офицеры были способны только напиваться и лупцевать матросов, а теперь пишут, что офицерский корпус эскадры был составлен из грамотных специалистов, верных своему долгу патриотов, многие из которых в советское время заняли научные кафедры в институтах, создавали новые корабли и умерли в почете и признании их заслуг.
Не раз толковали, что матросы шли на убой, гонимые, как скотина, буквально из-под палки, но в битве при Цусиме весь коллектив русский эскадры сражался, не щадя жизни, преподав миру еще один внушительный образец массового героизма и самоотверженности, издавна присущих русскому воинству…
Если это так, почему же мы потерпели поражение?
Иногда полезно вспомнить и слова главного виновника нашего поражения при Цусиме, вице-адмирала Хэйхатиро Того; сразу же после битвы, еще не остывший после нее, он, триумфатор, дал интервью газете "The Japan Times":
"Неприятельский флот не оказался ниже нашего по своим качествам (!), и следует признать, что русские офицеры и все матросские экипажи сражались за свое отечество с величайшей энергией (!). То, что наш японский флот одержал победу, объясняется только незримым духом императорских предков, а не какой-либо человеческой мощью…"
Оставим духов в покое. Ныне былые страсти улеглись, а кривизна мнений выпрямилась. Теперь историки сошлись в едином мнении: любая эскадра (будь она хоть английской), попав в условия, в каких находилась эскадра России, все равно была обречена на поражение. Об этом хорошо знали плывущие на смерть наши деды и прадеды, читатель. "Ах, знали? – спросите вы меня. – Так зачем они плыли, если знали?"
Но это уже вопрос воинской чести…
Я никогда, сознаюсь, не бывал в Нагасаки! Хотя извещен, как было там раньше и как там теперь. Теплые огни пригорода Иносы и поныне светят плывущим с моря кораблям. Сейчас в Нагасаки многое изменилось с той поры, когда на засыпающий рейд ворвался, опуская паруса, русский клипер "Наездник".
Но многое осталось и по-прежнему. Когда-то скромные доки, в которых парусники чистили свои днища от водорослей, теперь превратились в могучий промышленный концерн "Мицубиси", известный всему миру, а на кладбище Иносы – прежняя тишина, только стрекочут цикады.
А напротив Иносы, уже на другом берегу бухты, шумит праздничный сад Дэдзима, и на выступе суши возвышается дивная скульптура, обращенная опять-таки к морю. Она поставлена тут – как олицетворение прошлого японской женщины, полюбившей иностранца, и теперь, верная своей любви, она вечно ожидает того, с кем ее разлучили океаны, политика, распри, несчастья. Украшенная высокой старинной прической, она вытянутой рукой показывает своему ребенку на корабли, плывущие из дальних стран в Нагасаки. Она еще ждет. Но… дождется ли?
Ей ли, покинутой, не знать этих стихов Ки-но Тосисада:
Хоть знаю я: сегодня мы простились,
А завтра я опять приду к тебе.
Но все-таки…
Как будто ночь спустилась.
Росинки слез дрожат на рукаве.
Итак, я продолжаю свой сентиментальный роман!
Возраст второй
РАССТРЕЛ АРГОНАВТОВ
И я, поэт, в Японии рожденный,
В стране твоих врагов, на дальнем
берегу,
Я, горестною вестью потрясенный,
Сдержать порыва скорби не могу…
Ты плыл вперед с решимостью
железной
В бой за Россию, доблестный моряк,
Высоко реял над ревущей бездной
На мачте гордый адмиральский флаг.
Исикава Такубоку
Был день как день, обычный день. Коковцев вернулся домой. Из гостиной доносились звуки давно расхлябанного рояля, а молодые голоса распевали с задором:
Прощай! Корабль взмахнул крылом,
Зовет труба моей дружины…
Клянуся сердцем и мечом -
Иль на щите, иль со щитом!
Коковцев бережно прислонил саблю в углу прихожей.
– У нас Гога? – спросил он жену, целуя ее.
– Да, со своими товарищами из корпуса…
Ольга Викторовна выглядела наивно-смущенно.
– Мне стыдно! – вдруг сказала она. – Сын кадет, скоро станет гардемарином, а его глупая мамочка опять будет иметь большущий живот… Какой позор!
Сто битв, сто рек, сто городов
О имени твоем узнают,
На ста языках сто певцов
И запоют и заиграют…
Клянуся сердцем и мечом -
Иль на щите, иль со щитом!
Роды предстояли трудными. Ольга Викторовна заранее легла в клинику Отта, ребенок не хотел покидать утробы, пришлось извлекать его на свет божий щипцами. Осенние дожди, тусклые и шуршащие, окутывали Петербург туманною прелестью.
Коковцев принес в палату к жене корзины цветов.
Ольга Викторовна кормила младенца.
– У меня так много молока, что он захлебывается. Мы назовем его Игорем… Смотри, как он радуется жизни! Это действительно мой последний ребенок, и я выкормлю его сама…
Коковцев правильно рассудил, что Игорь станет любимцем матери. Он родился осенью 1897 года, когда германская эскадра вломилась в китайский порт Кью-Чжао (Циндао), – кайзер словно подстрекал Николая II на захваты Маньчжурии, чтобы, связав Россию делами дальневосточными, самому остаться в роли европейского деспота. Англия открыто натравливала мир против России, подталкивая японцев на войну с русскими. Из Владивостока приехал Николай Оттович Эссен, авторитетный офицер флота. Он решил подлечить в столице гастрит и рассказывал Коковцеву:
– Теперь все жарят на немецком маргарине, и все подорожало. Иногда забегу на крейсере в Шанхай или в Гонконг, и – что? Кухня, составленная из двух омерзительных кухонь мира: английской и китайской. Съешь какую-нибудь дрянь, после этого даже марсельский "буй-аббес" кажется небесной амброзией…
Эссен рассказал, что адмирал Того назначен префектом Сасебо; сейчас всю энергию он направил на модернизацию флота, лично вникая в проекты боевых кораблей, добиваясь от них повышенной мощи залпа и высокой контрактной скорости.
– Можно считать, что Того на проливы у Цусимы повесил замок. В Сасебо он соорудил чудесную причальную линию, кораблям удобно брать уголь и накачиваться водой.
– Но ведь нас не гонят из Японии, – сказал Коковцев.
– Пока нет. Эскадра под брейд-вымпелом Федьки Дубасова торчит в Нагасаки, но стоило ей бросить якоря, как на рейд сразу же влетела английская эскадра адмирала Бульера и тоже встала на плехт… Теперь, – сказал Эссен, – важно одно: кто скорее войдет в Порт-Артур – мы или англичане?..
Степан Осипович Макаров, уже в чине вице-адмирала, недавно спустил свой флаг над кораблями Практической эскадры Балтийского моря, он увлекся чтением публичных лекций по вопросам морской тактики. Недавняя попытка шведа Соломона Андрэ достичь Северного полюса на воздушном шаре закончилась ничем: шар пропал безвестно! Коковцев встретился с Макаровым на заседании Географического общества, где адмирал выступал с докладом "К Северному полюсу – напролом". В перерыве он сказал, что отъезжает в Ньюкасл, где на верфях Армстронга будет закладываться ледокол "Ермак". На дела в Печилийском заливе Макаров смотрел глазами разумного стратега:
– Без Порт-Артура нам, русским, будет нелегко, ибо Владивосток – порт замерзающий, и в случае нападения японцев нашим крейсерам не выбраться изо льда.
– Но ваш ледокол "Ермак"… – намекнул Коковцев.
– Я строю его исключительно для научных целей.
Бывая под "шпицем", Коковцев не забывал справляться – как там дела в Нагасаки на эскадре Дубасова?
– Решения с Певческого моста еще не поступало…
Великая Сибирская магистраль уже протянулась до Омска (одновременно укладывались рельсы и со стороны Владивостока). Над сказочным Петербургом мели синие вихри, запуржило дворцы, монументы и памятники. А в далеком Нагасаки все цвело и благоухали глицинии. Эскадра Дубасова держала котлы на подогреве, но подле нее подымливала английская эскадра Бульера. В нагасакском Bowling Club офицеры русского флота резались в бридж с офицерами флота британского. Корректные, вежливые, и лишь настороженные взгляды выдавали всеобщее напряжение…
Была ранняя весна, когда однажды утром на русской эскадре проснулись, но рейд опустел: ночью англичане незаметно убрались. Дубасов срочно выбрал якоря и повел корабли в Порт-Артур. Но вчерашние партнеры по бриджу уже стояли там, Бульер выстроил свои крейсера так, что они загораживали русским проходы в гавань. Стало ясно, что англичане решили сделать из Порт-Артура примерно то же, что им удалось с Шанхаем или Гонконгом. Дубасов подобрал самые грубые слова, чтобы расшевелить столичных дипломатов. На Певческом мосту подобрали самые изощренные выражения, чтобы Уайтхолл ощутил привкус пороховой гари. После русского ультиматума крейсера Альбиона, жалобно подвывая сиренами, будто их очень обидели, покинули Порт-Артур. Но адмирал Бульер, держа флаг на броненосце "Центурион", тут же пересек Печилийский залив и с ходу захватил китайский порт Вэйхайвэй…
Расстановка сил в этом печально-памятном регионе закончилась! Так весною 1898 года наш флот оказался в Порт-Артуре, полностью разрушенном японцами. В городе застали лишь китайскую полицию с дубьем и бедноту-кули. Всех женщин заранее вывезли в Чифу, ибо Цыси заранее распустила слух, будто каждый русский матрос задался целью похитить по две китаянки. Порт-Артур получил статут города-крепости. Но моментально явились рослые, очень вежливые японцы, открывшие в Порт-Артуре парикмахерскую; это были офицеры самурайского флота, которые искусно брили и опрыскивали вежеталем головы русских офицеров. Прошу не сомневаться: они хорошо разбирались в делах русской эскадры, панорама которой во всем великолепии открывалась перед ними из окон фешенебельной парикмахерской.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Летом Гога вернулся из кадетского плавания вокруг Европы, переполненный впечатлениями, и Коковцев подарил ему велосипед. Первенец вырастал общительным, разудалым, пригожим, однажды за столом – при матери! – он уже осмелился допустить гафф по отношению к женщинам, за что папа-минер, имея характер взрывчатый, тут же залепил ему полновесную затрещину:
– Дослужись хотя бы до мичмана… сопляк!
Это никак не испортило их отношений. Готовясь к экзамену по военно-морской истории флотов, Гога просил отца напомнить пример доблести и мужества. Коковцев охотно поведал сыну о подвиге французского капитана Дюпти-Туара:
– Англичане разбили его "Tonnaut", разрушив мачты и пушки, а сам Дюпти-Туар превратился в обрубок человека. Ядрами ему оторвало сначала одну ногу, потом вторую, затем и руку. Матросы бросили туловище в кадку с пшеничными отрубями, которая сразу намокла от крови. Но благородный Дюпти-Туар продолжал управлять боем, и последние его слова были: "Взорвать этот чертов кузов, но не сдаваться!" Он заслужил похвалу Нельсона, сказавшего: "Этот француз дрался, как бешеная собака, и дрался бы дальше, если бы мы не свалили его в яму". А ты, – заключил Коковцев рассказ, – должен помнить свято: русский флот никогда не позорил славного Андреевского стяга.
– Я помню, – ответил сын. – "Погибаю, но не сдаюсь!"
– Это еще не все, – строго заметил отец. – Сядь. Выслушай. Для идиотов, видящих в женщине только женщину, существуют публичные дома. Я прожил сорок лет, а не знаю, как в них отворяются двери, хотя пришлось немало покуролесить по белу свету. Это я говорю тебе в знак аттестации той пощечины, которой ты от меня и удостоился сегодня…
Вечером, прифрантившись, он с женою решил навестить Эйлеров на Английской набережной. В коляске жена спросила:
– Владя, ты чем-то озабочен, а – чем?
– Я устал. Каждая война приносит новые заботы…
Он не притворялся: любой военный конфликт, возникни он хоть на задворках мира, всегда привлекает обостренное внимание специалистов. Сейчас завершилась война США и Испании – война двух флотов. Американцы в двух сражениях уничтожили морское могущество Испании, лишив испанских королей их последних колониальных "кормушек" – Кубы и Филиппинских островов. В результате Испания была вычеркнута из списка великих морских держав, а Штаты, к удивлению многих, сразу превратились в великую морскую державу…
Эйлеры ждали их на балконе, Леня крикнул:
– Наконец-то! Как я рад вас видеть…
Родители Эйлера переселились в прусские поместья близ Тильзита, Леня остался господином в обширной старомодной квартире. По-русски троекратно облобызал он друга юности, подтолкнув к нему смущенную Ивону, которая сразу поразила Коковцева громадными лучезарными глазами. Леня расшаркался перед Ольгой Викторовной, а Коковцев сказал, что чиниться не надо:
– К чему? Мы же старые друзья. Будем проще…
Дамы прошли в туалетную, чтобы присмотреться одна к другой, заодно поправить прическу, а толстенький Эйлер (уже с брюшком) ретиво хлопотал у роскошно накрытого стола:
– Прислугу я отпустил, чтобы не мешала. Вовочка, знай, что я вернулся из Европы богатым человеком… Ей-ей!
– А не думал остаться в Европе?
– Как можно? Россия – моя отчизна, и, накопив опыта на верфях Европы, я обязан передать его в русскую копилку… Отвечай сразу: что ты собираешься пить?
Коковцев впал в дурашливое настроение:
– Плавсостав флота пьет все. Впрочем, если ты уж взялся за бордо, так не открывай его с таким трепетом, будто это корабельные кингстоны.
Эйлер от души хохотал, радуясь встрече:
– О, не дай бог нам касаться кингстонов…
В гостиной растворили окна, теплый ветер с Невы раздувал кисейные занавески, издалека слышалась музыка, гудки речных трамваев… Владимир Васильевич провозгласил первый тост за прекрасных дам. Эйлер нетерпеливо спрашивал – каков был процент попаданий у американцев?
– Я не знаю, как при Кавите на Филиппинах, но в битве у Сантьяго на Кубе янки имели полтора процента.
– А испанцы?
– Ни одного попадания с их стороны не зафиксировано.
– Не может быть. Ты шутишь, Вова!