– Заряди в мины патроны кальция, – сказал он. – Царь с царицей желают видеть, как ставятся мины. А так как они в этом деле ни хрена не смыслят и, конечно, им будет скучно, мы станем их веселить, мать, мать, мать. Устрой-ка ты им ночную постановку! Водрузи кресла на мостике "Енисея". У тебя холодильники на минзагах как? Жужжат, мать, мать, мать?
– Жужжат, – отвечал Коковцев. – Пошли буфетных в Гельсингфорс за мороженым. Навали этим сусликам полным верхом тарелки. И разбавь в графине морс коньяком. В пять созвездий, мать, мать! Пусть царь подзаймется астрономией. Но чтобы царица того не заметила. А матросов предупреди, чтобы при царице громко не матюкались. Если уж так припрет, пусть матерятся шепотом, мать, мать…
Коковцев вывел отряд в море, чтобы, поставив мины, завтра уже выловить их обратно, а заодно следовало пощекотать нервы царю и его супруге. Николай II с императрицей наблюдали, как загораются во мраке патроны кальция – их зеленые огни, словно навьи чары на ведьмином болоте, курились над местом каждой мины, утонувшей в море. "Царскосельский суслик", как именовали царя на флоте, остался очень доволен.
– Прекрасно, феерично! – благодарил он Коковцева. – Признаюсь, что я и моя супруга давно не видели такой удивительной пантомимы… Ах, какая же волшебная красота!
За эту "красоту", способную ломать днища крейсеров, Владимир Васильевич получил от него орден Владимира с бантом. К тому времени, если не считать русских отличий, он имел уже немало иностранных: Священного сокровища – от микадо, Почетного легиона – Франции, тунисского – бея Нишан-Ифтикар, датский крест Данеброга, черногорский – князя Данилы и прочие. Когда он выступал при полном параде, придерживая у бедра золоченую саблю, вся эта витрина на его груди оказывала сильное впечатление на публику…
Настало изнурительно-жаркое лето, и вот, в середине его, Коковцеву пришлось облачаться в мундир, при всех орденах и при сабле – он собрался в Кронштадт, сказав жене:
– Если ты, Оля, желаешь посмотреть Капитолину Николаевну Макарову, я не возражаю – поехали вместе…
Ольга Викторовна надела в поездку черное платье, черные перчатки и опустила черный флер на шляпе – все эти признаки наружно свидетельствовали, что ее сердцу не удалось изжить утрату своего первого сына. С утра на площади перед Морским собором Кронштадта шпалерами строились матросы, рота подростков из Школы юнг, народные хоры, оркестры, караулы, дамы, адмиралы, цветочницы, рабочие с семьями, министры, горничные, а на рейде, в строгом молчании, оцепенели корабли Балтийской эскадры, и средь них красовался крейсер, носивший славное имя: АДМИРАЛ МАКАРОВ.
Под белым балдахином скрывался памятник – ему же!
Вдова адмирала, Капитолина Николаевна, с явным удовольствием воспринимала внимание толпы, возле нее стоял юный мичман, и Коковцев шепнул Ольге Викторовне:
– Вадим Макаров, сын адмирала, он служит на крейсере имени своего отца… Не всем сыновьям выпадает такая честь!
Ольга Викторовна сказала, что подходить к Капитолине Николаевне совсем не намерена, и даже осудила ее:
– Изо всего на свете она делает спектакли…
Николай II высадился у Петровской пристани с дочерьми, одетыми в летние дешевенькие платьица. Буцая казенными сапогами в булыжники площади, рота юнг, промаршировав, замерла вокруг памятника. Над цитаделью зазвонили колокола, духовенство флота, во главе с протопресвитером, провозгласило "Вечную память" Макарову… Корабли эскадры салютовали ему – залпами! Вслед за царем вся площадь пришла в движение, опускаясь на колени. Завеса, покрывавшая памятник, разом упала, собираясь в складки, и взорам тысяч людей предстал он – в своем адмиральском пальто, указывая вдаль – в штормы, в расстояния, в тревоги. А живые цветы быстро покрыли его подножие. Хор матросов, сверкая бляхами, пел:
Спи, северный витязь, спи, честный боец,
Безвременной взятый кончиной.
Не лавры победы – терновый венец
Ты принял с бесстрашной дружиной.
000000000000000000Ольга Викторовна слеповатенько щурилась:
– Владечка, что там написано на памятнике Макарову?
– "Помни войну"… Он очень любил эти слова!
Матросы пели трубяще, их рты разевались синхронно и с такой мощью, будто стонали обширные геликоны:
Твой гроб – броненосец, могила твоя -
Бездонная глубь океана,
А верных матросов родная семья -
Твоя вековая охрана…
Было как-то очень неспокойно, очень торжественно и очень печально. В толпе рабочих и матросов снова возникли старые порт-артурские слухи: Макаров не погиб – его убили, убили еще на мостике!
Ольга Викторовна не могла в это поверить:
– Неужели на флоте возможно такое злодейство?
– Однако, – сказал ей Коковцев, – легенда не умирает… Открой дома пятый нумер "Летописи войны с Японией", там напечатаны воспоминания сигнальщика "Петропавловска". Он утверждает клятвенно, что видел Степана Осиповича на мостике, лежащим в луже крови. Матрос кинулся помочь ему, но тут вторично сдетонировали погреба… его смыло за борт!
Адмиральский катер к вечеру доставил Коковцевых из Кронштадта в столицу, высадив их возле Горного института. Устали оба, и хотелось спать. Но, еще стоя на лестничной площадке перед своей квартирой, они услышали за дверями знакомый голос, топотню детских ножек.
– Это… внук, – сказала Ольга Викторовна и, нажав на звонок, не отпустила его до тех пор, пока сама же Глаша не открыла им двери, как в былые добрые времена.
– А вот и я, – сказала она. – Не ждали?
Спасибо, что навестила: свидание с внуком чистейшим бальзамом пролилось на душевные раны Ольги Викторовны, и она, нянчась с мальчиком, стала оживать от беды, от прежних оскорблений, от женского и материнского одиночества. А востроглазая Глаша, конечно, заметила висевший на стенке портрет Коковцева, добротно выписанный художником Кузнецовым.
– Какой вы здесь хороший-то… молоденький.
– Мужчина чуть лучше черта – уже красавец!
Ивона больше не терзала его. Но зато с театральных афиш приманивало лицо обворожительной женщины. Это была Мария Николаевна Кузнецова-Бенуа, загримированная под японку, и теперь театральная "мадам Баттерфляй" напоминала Коковцеву, что в Иносе, наверное, еще сохранился тот дом, где его встретила Окини-сан… "Жива ли она? О, годы – необратимые!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Близость Ревеля надоумила Коковцева обзавестись жильем в эстляндской столице, куда и переехала Ольга Викторовна с Глашей и Сережей. Сам он появлялся в Ревеле изредка. Желая покоя, попросил Ольгу снять дачу на станции Немме в семи верстах от города, по вечерам всей семьей ужинали в местном ресторане, наслаждаясь видом панорамы древнего города, резкими вспышками маяков. Ольга с удовольствием кормила мужа.
– Ты, наверное, плохо высыпаешься, Владечка?
– Для меня ставят на мостике лонгшез. Дремлю.
– А если война, то кто с кем будет воевать?
– Наверное, все против всех, – ответил он…
Только единожды, уже осенью, ему удалось по делам службы выбраться в Петербург, и Коковцев все-таки не устоял перед искушением побывать в Мариинском театре, где давали оперу Джакомо Пуччини о любви японки Чио-Чио-сан к лейтенанту американского флота Пинкертону. Владимир Васильевич совершенно отвык от посещения театров и сейчас с новым интересом присматривался к разряженной публике, занимающей богатые ложи, вслушивался в разнобой инструментов из ямы оркестра. В какой-то момент он даже пожалел, что не пошел в кегельбан у Бернара. Но вот взвился занавес, перед ним возник пейзаж окрестностей Нагасаки. В саду, зацветающем вишнею, возник домик с террасой… Сначала было просто неинтересно. Он ожидал появления Кузнецовой-Бенуа, и она, обладая прекрасным голосом, заставила его сосредоточиться на том, что происходит на сцене. В действии оперы контр-адмирал обнаружил немало несообразностей с теми условиями, какие он в свое время застал в Японии. Конечно, никакие сто иен Чио-Чио-сан не стоила, конкубинат в Нагасаки обходился дешевле, а принц Ямадори не станет брать в жены себе гейшу, хотя и дочь самурая, но покинутую чужеземцем, да еще с ребенком на руках. Наверное, японская женщина сделает себе харакири вслед за любимым мужем (и по его приказу!), но резаться из-за несчастной любви вряд ли она станет. Пинкертон тоже выглядел порядочным олухом, не придумав ничего лучшего, как вдруг заявиться в Нагасаки с молодой женой, да не как-нибудь, а приплыв в гости обязательно на броненосце…
Раскритиковав сюжет оперы, Владимир Васильевич, однако, покорился чудесной музыке Пуччини, а Мария Николаевна вела свою партию Чио-Чио-сан с таким проникновением и так чудно пела, что Коковцев охотнейше бисировал ей в конце каждой арии. Наконец огни рампы погасли, на сцену посыпались цветы, но Коковцев разумно приготовил для Кузнецовой-Бенуа иной дар – более оригинальный, нежели корзины с цветами.
Однако повидать певицу оказалось нелегко. Избалованная вниманием, парижская примадонна навещала Петербург лишь по капризной прихоти, и теперь возле дверей ее туалетной комнаты толпились мужчины всех возрастов и различного положения, желающие непременно выразить ей свои восторги. Понимая, что через эту суетную толпу ему добром не пробиться, Коковцев вручил камеристке свою визитную карточку:
– Передайте Марье Николаевне, что в Одессе я встречался с ее отцом, именно он и просил меня повидать ее…
Такой подход оказался самым верным, тем более что диво дивное провело детство на хуторе под Одессой, среди индюков и поросят, а отца своего Мария Николаевна очень любила. В ее уборной царил аромат фиалок из Ниццы, красовался букет васильков из Берлина, она сидела еще в японском кимоно, снимая грим перед зеркалом, в окружении корзин ослепительных хризантем, которые ей прислали из японского посольства.
Женщина встретила контр-адмирала шутливо:
– Вы, случайно, не были лейтенантом Пинкертоном?
– Я был еще мичманом, когда со мною в Нагасаки произошло нечто подобное, о чем я и рассказывал Николаю Дмитриевичу, когда он писал с меня портрет.
– Ах, мой папочка сколько раз пробовал писать с меня, но еще не было случая, чтобы я осталась его мазнею довольна. Мне нравится Слефогт! Значит, вы тоже бывали в Японии?
– Не только бывал, но и жил там подолгу.
– Интересно, правда? Скажите, адмирал, откровенно: я сегодня хоть немножко была похожа на японку?
– Вы пели очаровательно, но, простите великодушно, вы совсем не были похожи на японку. Однако все недостающее на сцене дорисовала моя память и досказало мое сердце.
Мария Николаевна спросила, насколько любовь Пинкертона схожа с его юношеским романом. Коковцев отвечал певице, что между ним и героем оперы нет никакого сходства:
– Но во мне родилось чувство виноватости.
– Неужели? – удивилась певица.
– Поверьте, что ваша ария в последнем акте заставила меня поневоле задуматься: какова степень моей вины перед несчастной Окини-сан? Японцы, наверное, могли предлагать европейцам своих дочерей за деньги, но мы, европейцы, все-таки не имели права покупать их. Этим мы невольно оскорбляли в первую очередь самих японцев. Раньше этого они не понимали, но, миновав "эпоху Мэйдзи", стали уже понимать.
– Об этом я никогда не думала, mon amiral…
Коковцев протянул женщине сложенный веер, и, когда Кузнецова-Бенуа распахнула его, перед нею явилось красочное изображение японки, гуляющей в саду под зонтиком, а откуда-то из-за кустов за ее движениями следило некое дикое подобие европейца, жаждущего вкусить любви от иной расы.
– Кто же это? – спросила Мария Николаевна.
Коковцев заметил, что подарок ей понравился.
– Та самая женщина, что послужила для Пуччини прообразом вашей роли… Это знаменитая Тодзи Акити-сан, о которой знает каждый японец, о ней слагают стихи поэты, поют песни на праздниках, ее портреты висят в каждом доме, в виде куколок ее вырезают из яшмы и дерева. Но подлинная судьба этой женщины оказалась очень жестока…
Мария Николаевна опахнулась веером:
– Жестока? Неужели как у моей мадам Баттерфляй?
– Когда Акити-сан покинул жених, она перебралась в Токио, где стала безобразно пьянствовать, преследуемая всеобщим позором, и, наконец, бросилась в море…
Затем Коковцев сказал, что провел с Окини-сан два периода своей жизни, и каждый из них послужил для него указательной вехой для поворота в его личной судьбе.
– Но видеть ее третий раз я бы уже не хотел.
– Почему?
– С годами, мадам, все сильнее страх перед будущим…
В квартире на Кронверкском его встретила жена.
– Ты? Вот не ожидал. А где Глаша?
– Я оставила ее в Ревеле.
– А ради чего ты ринулась за мной в Петербург?
Ольга Викторовна промолчала. С самыми добрыми чувствами Коковцев подошел к жене, поцеловал ее в лоб:
– Если у тебя возникли сомнения в моей порядочности, ты должна быть спокойна. Эта женщина с Английской набережной переживает сейчас бурный роман с шофером герцога Максимилиана Лейхтенбергского, и тут ничего не исправишь.
Ольга Викторовна вдруг зло расхохоталась:
– После адмирала и… шофер?
Она произносила это слово по принятой тогда манере – не "шофер", а "шоффэўр" (с ударением на втором слоге). Коковцев и сам понимал, что его мужское самолюбие сильно задето.
– Но шофер-то в чине поручика гвардии!
– А что это меняет, глупый? – спросила жена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Макаров оставил для флота дельный совет: "В любой обстановке надо уметь поесть и поспать. Это ведь тоже искусство, которое необходимо в себе воспитывать. Какой нам толк с человека, который три ночи подряд не смыкал глаз по службе? Да ведь он ни к черту уже негоден! А тот хорош, кто при любом аврале найдет время перекусить и выспаться". Этот афоризм пригодился Коковцеву в условиях жизни на заградителях.
Днем отсыпались, а к ночи вставали с бранью:
– Опять нам в море – икру метать. Разве это жизнь?
Спереди минные заградители выглядели мощно, словно крейсера, а кормы у них были с "подзором", как у грузовых транспортов. В этих кормах открывались двери лоц-портов, из них выпадали в море мины с якорями, и тогда минзаги казались живородящими неких уродцев, отчего на отряде и привилось это странное выражение – икру метать! Ночь за ночь – одно и то же.
– Даже напиться некогда, – жаловались матросы…
Это был титанический труд балтийцев! Отряд Коковцева ставил мины по ночам, тральщики по утрам выуживали их с глубины. Мины обсушивали, заново проверяли, а к постановке готовили другие. Таким образом за две навигации 1912-1913 годов Балтийский флот (краса и гордость России) тщательно отбраковывал все мины с фабричными изъянами, заполнив трюмы плавучих арсеналов только теми минами, что проверены в тренировках… Внешне молодящийся, стараясь не отставать от мичманов на трапах, Коковцев боялся показать командам, как он устал! Офицерам минзагов (тоже усталым) он говорил:
– Зимою отдохнем. А сейчас выспитесь, чтобы не клевать носами на мостиках, когда снова пойдем икру метать…
В сером море, взбаламученном осенними штормами, строем уступа прошли три богини преклонного возраста – крейсера "Паллада", "Диана" и "Аврора"; притягательна была эта картина, когда крейсера скрыли за горизонт свои корпуса, потом утопили мостики, выставив над морем лишь одни мачты, да еще долго текли шлейфы дыма, распластанные над непогодью балтийских вод. Бригадою крейсеров на Балтике командовал Коломейцев.
– Попрошу Колю взять на крейсер нашего Игоря.
– Конечно, было бы неплохо, – ответила Ольга.
Проводив Глашу с ребенком в Уфу, она возвратилась в ревельскую квартиру на Селедочной улице, откуда недалеко до парков Екатериненталя, где она лечилась, принимая целебные ванны. Сама вела скромное хозяйство, сама следила за чистотой.
– В конце концов, – говорила она, – сяду на поезд вечером и утром буду на Кронверкском. Если Игорю угодно, он может приезжать к нам каждое воскресенье.
– Поступай, как тебе хочется, – не возражал Коковцев.
Перед новым, 1914 годом, когда минзаги в Порккала-Удд до весны закостенели во льдах, министр Григорович предложил Коковцеву инспекционную поездку на Амурскую флотилию.
– Я отказался, – сообщил он Ольге.
– Разве было бы плохо повидать Никиту?
– Потому и не поехал, чтобы не мешать его службе. А то появится папа-адмирал к сыночку-лейтенанту… Думаю, что и Никите мое появление не пришлось бы по душе.
Никита сообщал, что у него все в порядке, на Амуре создан кружок по изучению края, водку из меню офицерского собрания сообща изгнали, а карты признаются только одни – географические. Морозы страшные. Недавно два месяца провел во Владивостоке, проходя стажировку на крепостных батареях, а в конце письма стояла загадочная приписка: "Кажется, я нашел что мне надо" . Почему-то именно эту фразу Никита подчеркнул.
– Не понимаю, – удивилась Ольга Викторовна. – Что он хотел этим сказать? Или нашел во Владивостоке невесту?
– Скорее доволен тем, что попал на Амур.
– Тогда зачем же он еще и подчеркивает?
– Спроси у него сама….
Игорь, появляясь в Ревеле, первым делом хватал коньки и отправлялся в немецкий клуб "Фолькспарк", где по вечерам работал каток с духовою музыкой. Однажды его уже видели гуляющим с какой-то местной Аспазией, весьма сомнительной. К своему будущему Игорь относился легко и хотя в учебе не отставал, но и не ставил себе целью обогнать других. К жетону за стрельбу из револьвера он прибавил второй: "За отличное фехтование". Глаша, гостившая у Коковцевых, была очень внимательна именно к Игорю, и это внимание легко объяснимо: своими замашками Игорь напоминал ей Гогу… Однажды, в кругу родителей, гардемарин сказал, что карьеру сделает быстро:
– Поеду в Либаву и окончу школу подводного плавания.
– И не думай! – возразила мать. – Мало мне горя, когда вы по воде плаваете, так тебя еще и на дно потянуло.
– Но это же так интересно, мамочка.
– У тебя все интересно… Избавь тебя Бог!
– А что вы подарите мне, когда я выйду из корпуса?
– Секундомер. Как заядлому спортсмену…
После отъезда Игоря в столицу Коковцев сказал жене:
– Звезд с неба не нахватает и пороху не придумает.
– Но он же еще ребенок. Ты разве не видишь?
– Какой там ребенок, если через год ему уже людей навытяжку ставить… Завтра – офицер!
– Владечка, ну какой из него офицер? Никита – да.
Разговор супруги продолжили в спальне.