- Да что же вы, братцы? - кричал Бирюков извиваясь.
А караул плакал… Вальронд, плакал вместе с матросами.
Стрельба продолжалась минут около пяти и затихла.
Мешки шевелились, столбы уже стали качаться над ямами.
- Сволочи! - кричал Захаров. - Стрелять разучились?
- Прикончите, - стонал Бирюков. - Сашка Бирюков вам все прощает… Сашка все понимает, он уж такой…
А из-под мешка баптиста сочились на восход слова:
Сеется семя позора, греха,
Сеется семя обиды и зла…
Шатаясь, почти падая, к Вальронду подошел Павлухин.
- Патроны, - сказал, - кончились… Амба!
- Сколько же выпустили?
- Все подсумки… А там - двести сорок.
Двести сорок - в божий свет… Мимо!
Черномазый террайер, сверкая белоснежной улыбкой, подтянул к караулу ящик с патронами и убежал обратно… Ящик опустел, как и подсумки до этого. Но мешки шевелились… Караул целил в небо. Прямо на розовый Монфарон. Мимо, мимо, мимо! Пусть добрая Франция отворит свои арсеналы - все пули сейчас мимо!
- Прочь! - кричали французы. - Убирайтесь к черту все…
И сенегальцы, склонив штыки, пошли вперед… Возвращались уже не строем, а гурьбой. Кто-то из матросов нагнулся, подкинул на руке булыжник и сказал:
- А чего тут думать? - И дрызь - по стеклам витрины. Не сговариваясь, облепили плечами фургон - и он полетел на панель, дружно перевернутый. Ларьки - в щепки. Упряжь ночных ломовиков - на куски… Вальронд не вмешивался, Павлухин тем более: пусть громят… гнев должен найти выход хоть в этом.
Так и шли до самой гавани, круша все направо и налево.
Придя к себе в каюту, мичман опустился на койку. Трещал телефон, но он не снимал трубки. Оглядел серые переборки, и его губы - распухшие от слез - прошептали:
- Боже! Ведь еще вчера я был счастлив…
Приговор матросам Ветлинский скрытно подписал 13 сентября. Казнь произошла в четыре сорок пять по местному времени 15 сентября.
* * *
Французы после расстрела торопливо настелили новый линолеум в палубах и стали нагло выживать крейсер из Тулона. Затихли молотки; кое-как собранные машины едва успели провернуть у стенки, и теперь говорили, что "Аскольд" будет доремонтирован англичанами. Линолеум (дрянь!) растрескался, матросы ходили, как по болоту, прилипая к нему каблуками. Крейсер выбежал на "пробную милю", Ветлинский сгоряча дал полный ход, и снова, как год назад, полетели на корме из бортов заклепки.
- Ничего себе! - говорили матросы. - Починили..
Ветлинский в кают-компании заявил:
- Надо смириться. Пойдем на докование к англичанам. У них в Девонпорте прекрасные доки и мастера…
Накануне выхода в море явился на крейсер, опираясь на костыли, сумрачный штабс-капитан. В петлице его мундира краснела ленточка ордена Почетного легиона - еще новенькая, чистая, прямо из магазина. Он достал из-под мундира конверт.
- Дорогие мои соотечественники! - обратился к аскольдовцам. - Я штабс-капитан Небольсин… из госпиталя, после ранения, как видите. Не откажите доставить письмо на далекую родину.
- Да мы же в Девонпорт идем, в Англию!
- Но ведь вы будете в городе Романове-на-Мурмане. Лейтенант Корнилов подержал в руках конверт, на котором было написано: "Россия, Архангельская губерния. Александровский уезд. Город Романов-на-Мурмане. Начальнику железнодорожной дистанции - Аркадию Константиновичу Небольсину".
- Это мой брат. Он как раз там… путейцем!
Корнилов вернул письмо обратно:
- Я не берусь. Когда еще мы будем на Мурмане. И вообще с некоторых пор многое неясно… Где мы будем? Может, на дне!
Печально приуныв, штабс-капитан сказал:
- Такая плохая связь с родиной… Пишу вот, письма не доходят, теряются. Даже с заходом в Англию вы, смею думать, доставите это письмо скорее.
- Зайдите в писарскую… - мрачно посоветовал Корнилов.
Неумело выкидывая костыли, Небольсин шагал по промасленной палубе крейсера. Одна нога его, толстая от бинтов, взятая в крепкие лубки, была согнута в колене. Как природный интеллигент, он постучался в двери писарской и ушиб себе пальцы. "О боже! Куда ни ткнись - везде железо и железо…" Он вошел в писарскую и улыбнулся:
- А покрашено так, что не подумаешь. Вроде бы - дерево! Старший писарь равнодушно бросил конверт на полочку.
- А вот, - спросил, - был послан к вам такой Перстнев…
- Перстнев? - задумался Небольсин. - Нет, не помню. Ничего не помню. Знаете, у нас было столько потерь… столько потерь! Французы не щадят наш корпус, посылают сидеть прямо на проволоке. И - газы! Разве тут всех упомнишь?
Поковылял обратно. А на сходне сказал часовому:
- Счастливцы! Хоть Мурман, но все же родина…
9 января 1917 года крейсер "Аскольд", завывая сиреной, вышел из гавани Тулона и, миновав Гибралтар, устремился на норд. Именно там, в доках Девонпорта, близ Плимута, его и настигла весть из России о Февральской революции. Андреевский флаг с синим крестом на белоснежном поле - флаг громких побед русского флота - с гафеля спущен не был. Но рядом с ним вызывающе расцвел красный - флаг Революции.
* * *
Представителем от кают-компании в состав ревкома крейсера вошел и был радушно принят матросами мичман Вальронд.
Глава восьмая
Власий Труш - удрученный революцией - сказал:
- Так и быть, уж я пойду сзаду. И буду следить, чтобы народец наш, особо из пополнения, по пивным не разбежался.
- Дурень! - ответил ему Павлухин. - Ты сам в пивную не дерни. А ребята толк понимают…
- К маршу-у-у… - залихватски пропел Вальронд.
Глухо замолотили барабаны, бились палки в отсыревшие кожи. Жалобно звякнули медные тарелки, блестя на солнце, которое вдруг на минутку выглянуло, и забубнила выставленная вперед ужасная труба геликона: будь-будь, будь-будь.
Тронулись маршем: по четыре в шеренге, шаг с оттяжкой, клеши плещутся на ветру, ветер стегает мокрые матросские ленты.
"Будь-будь, будь-будь, будь-будь… Тра-та-та-та!"
Пошли. Через весь Плимут. Чеканя шаг. Знай наших!
И полоскалось на ветру Красное знамя. А впереди колонны шагал матрос Кочевой, неся над собою ярко начищенный самовар. И на самоваре том была надпись - такая:
От рабочих Плимута - матросам Русской революции
Глухо рокотал судовой оркестр, выпевая в серое небо Англии медноголосые возгласы марша - марша революции…
В шинели, затянутой сеткой мороси, шагал мичман Вальронд и думал. Он думал о крейсере… Вот был крейсер "Аскольд", с отличной боевой репутацией. Плавал, воевал, дрался. О нем писали тогда газеты. Казалось, все так и надо. Но кают-компания, раздраженная страхом перед грядущим, пошла на провокации. Две винтовки, дурацкий взрыв в погребе. Наконец эта ужасная ночь на форту Мальбук! И вот теперь за спиной мичмана весело громыхают тарелки и барабаны…
"Аскольд" дал хороший фуль-спит и теперь на полных оборотах входил в русскую революцию. Отчетливый поворот "все - вдруг!" был завершен крейсером с бесподобной четкостью в одном строю с другими кораблями славного флота России.
А демонстрация плавно лилась через плимутские улицы. Британские власти не мешали людям гулять кому как вздумается. Их только очень смущал… самовар. И даже не самовар. В конце концов, Англия страна свободная и - носи каждый, что тебе хочется. Но вот эта… надпись! Что там написано?
И на углу одной из площадей кинулись отнимать.
Колонна аскольдовцев остановилась.
- В чем дело? - спросил Вальронд. - Самовар принадлежит команде крейсера. Вы вторгаетесь в русский быт с его милыми особенностями… Россия без самовара - уже не Россия!
Офицерские погоны, прекрасное английское произношение сделали свое дело. Полиция отступилась, и самовар гордо поплыл дальше. Сейчас он олицетворял солидарность матросов России с рабочими Англии, и это - кусалось…
А когда мичман вернулся на крейсер, его встретил заплаканный лейтенант Корнилов и сказал:
- Женя, ты зайди в кают-компанию.
- А что там?
- Наша баронесса… - всхлипнул лейтенант. - Барон Фиттингоф фон Шелль покончил с собой. Сразу как вы ушли на эту дурацкую демонстрацию с самоваром.
- Зачем минер это сделал? - растерянно произнес Вальронд.
- Ну, а что делать… нам?
- Я только переоденусь. Переоденусь и сейчас приду…
Тем временем Ветлинский ходил по жилым палубам.
- Я не возражаю, - говорил он матросам. - Революция - этот глас божий. Это история, ее вершит народ, и против революционного народа я никогда не пойду. Но хочу сказать вам, ребята, по совести: если вы и дальше будете себя так вести, то нас выставят из доков Англии, как выставили из Тулона, Ради революции, ради России-матери я прошу вас…
- Домой! - орали в ответ матросы, швыряя на рундуки мокрые от снега шинели; впервые за все эти годы в броне отсеков запахло табачным дымом - курили уже не возле обреза…
Наскоро переодевшись, мичман Вальронд вошел в кают-компанию. Длинный непомерно, весь в черном, при кортике в золоченых ножнах, лежал на обеденном столе аскольдовский минер. Женька судорожно глотнул воздух, насыщенный ладаном, и, нагнувшись, поцеловал покойника в белый и чистый лоб. Пламя свечей дробилось в орденах мертвого барона Фиттингофа.
А выпрямившись, Женька вдруг увидел прямо перед собой искривленное злобой лицо Федерсона.
- Кто следующий, господа? - спросил механик. - Россия славится бездарностью решений, и ее уже трудно чем-либо удивить: немец стреляется в своей каюте, а француз таскает по улицам начищенный мелом самовар.
Удар пощечины обрушил механика навзничь. Падая, Федерсон машинально ухватился за мертвеца и раздернул мундир на нем, обнажив пулевую рану возле самого сердца минера…
- Мерзавец! - воскликнул Вальронд. - Ты не думай, что вся кают-компания на твоей стороне. И ты, подлец, не имеешь права говорить ничего… Не касайся нашей России! Не касайся русской революции! Да, он мертв… Да, я таскал самовар!
Это было очень неприятно для всех - ссора двух офицеров над мертвым товарищем, еще не остывшим. Их успокаивали:
- Не надо… сейчас не время… разойдитесь.
Корнилов крепко держал Вальронда за локоть.
- А ты красный, Женечка, - сказал он. - Вот уж не думал.
- Нет! - кричал Вальронд. - Я не красный… Я честный офицер честного русского флота! И не могу терпеть эту гадину, которая на чистой палубе крейсера наследила русскою кровью…
Федерсон застегнул мундир на покойнике.
- Вам недолго осталось, - ответил он. - Вы всегда очень интересовались, господа, кто я таков? Вы даже полагали, что я еврей… Нет, я - швед! Только бы довести крейсер до Мурмана, и меня вы больше не увидите. Меня давно ждет моя родина, а вашему всероссийскому кабаку я более не слуга!
Появился Ветлинский, поправил свечечку в руках мертвеца.
- Я не хозяин здесь, - заметил он резко. - Но коли старший офицер крейсера, истинный хозяин кают-компании, предпочитает не вмешиваться, то я вынужден нарушить традицию нашего флота. Именем старшего офицера крейсера приказываю: господам Федерсону и Вальронду разойтись по своим каютам…
Здесь же, в девонпортских доках, отец Антоний, не спросясь синода, с бухты-барахты вдруг отлучил команду "Аскольда" от православной церкви. И, отлучив накрепко, столь же крепко заперся в каюте, чтобы его не поколотили те, "которые веруют". Власий Труш возглавил делегацию из числа певчих матросов, чтобы уломать строптивого батьку. "Потому как, - рассуждали верующие, - до России ишо далече, а в море иной раз так хватит, что без молитвы прямо труба тебе выходит…"
- Ваше преподобие, - стучался Власий Труш, - вы не пужайтесь. Тута те, которые верующие… Христом-богом просим! Вы о наших-то душеньках подумали?
- Власий Тру-у-уш, - пропела дверь, - узнаю тебя по гласу твоему смердящему… Изы-ы-ыде!
- Меня-то за што? - убивался Труш. - И меня отлучили? Ну, отец Антоний, прямо скажу - нехорошо вы себя ведете. Кто вам палубу в прошлом месяце красил? Церковь-то - как картинка!
Дверь распахнулась, и отец Антоний, не сходя с комингса, протянул зычным басом, разливая по коридору аромат рома:
- И раба божия Труша Власия, что допрежь сатанинской революции был статьи первой боцманом… о-о-отлу-у-уча-а-а-а-а… А ежели еще раз явишься, - закончил прозой, - то по ноздрям тебе, вот видит бог, так и врежу. Уйди, ананасник!
* * *
Большой круглый зал парламента Outer Lobby, в котором депутаты назначают свидания для завтрака, уже был полон: гости, журналисты, политики, дамы.
Вальронд оглядел себя в последний раз перед зеркалом. Вот он, мичман русского флота! Под мундиром - белая пикейная жилетка с косым вырезом, на ней - золотые пуговки; шею подпирает стоячий воротничок; галстук-кисонька; две звездочки на погонах. Ботинки - скрип да скрип, отчаянно сверкая…
Щелкнув крышкой часов, Вальронд сказал Павлухину:
- Ровно час, как и назначено. Пойдем - англичане точны.
Столик для них был заказан заранее. Навстречу морякам поднялся бравый, подтянутый мужчина и сочным голосом пригласил к столу.
Сели. Блеснули седины в голове Макдональда, отразились лучи света на орденах и погонах русских моряков.
- Я вижу, - заметил Макдональд Павлухину, - у вас наша медаль.
- Да, он получил ее от вас, - ответил Вальронд, - за храбрость… еще в Дарданеллах!
- У вас тоже наш орден?
- И у меня, - сказал Вальронд, - ваш орден, а это - от японцев. Орден "Священного Сокровища".
Макдональд, и без того часто привлекавший к себе внимание, теперь словно бросал вызов парламенту - парламенту, в ресторане которого сидели два моряка революционного русского крейсера.
Вальронд шепнул Павлухину:
- Доешь бекон… Дохлый, но все равно - неудобно.
У гальванера лицо собрано в складки - от внимания к лидеру. Павлухин смотрел прямо в рот Макдональду, который вдруг поднялся над столом и закончил свою речь громким возгласом:
- …Ex Oriente lux!
- Что он сказал сейчас? - спросил Павлухин сквозь шум зала.
- Макдональд сказал, что свет идет с Востока, это почти масонское выражение. Точнее: свет идет сейчас из России…
Потом Макдональд стал беседовать с Вальрондом, и Павлухин заметил, что мичман вдруг съежился. Нервно и резко он отвечал Макдональду, и родимое пятно прыгало на дергающейся от волнения щеке офицера… Улучив момент, Павлухин спросил:
- А чего вы спорили?
- Потом расскажу, - нехотя ответил Вальронд.
Была совершена прогулка по зданию парламента, причем сам Макдональд выступал в качестве гида. Вальронд и Павлухин со смирением проходили по историческим залам, украшенным монументами великих мира британского. Была осмотрена и палата общин, стены которой, отделанные черным от старости деревом, навевали непробиваемую тоску. Лежали там на столе громадные книги в металлических переплетах, а за столом, словно трон, высилось седалище спикера. На одном из диванов было сильно вытертое место - видно, депутат не дремал на собраниях - все время крутился от неустанного волнения.
- Это, - возвестил Макдональд, - место великого Глад-стона!
- Место, где сидел Гладстон, - перевел мичман Павлухину и добавил от себя то, чего Макдональд никогда бы им не сказал: - Если бы этот Гладстон поменьше здесь крутился, нам бы не пришлось, Павлухин, топить своих в Дарданеллах, ибо Россия уже бывала на Босфоре…
В библиотеке Макдональд показал морякам приговор Карлу Первому, подписанный членами парламента, и воскликнул:
- Мы, англичане, всегда были революционным народом!
- Вот теперь пошли, - сказал Вальронд. - Выше этого пафоса ему уже никак не подняться…
Застегивая шинели, они вышли на улицу, и Павлухин спросил:
- Евгений Максимыч, а все-таки что тогда говорил вам Макдональд, когда вы не захотели перевести мне?
Над улицами Лондона летел мокрый снег. Пластами он оседал на флотских шинелях и отпадал прочь - тоже пластами.
- Видишь ли, - не сразу ответил Вальронд, - Макдональд меня спрашивал об отношении команды к нам, к офицерам…
- И что вы ему ответили?
- Я сказал, что думаю. Не все тебе обязательно знать… Не обижайся, Павлухин, но это мое дело.
И долго потом шагали молча - люди плутонгов и дальномеров, стали, огня, порохов и оптики. Люди не близкие, но вроде бы и не совсем далекие. Когда-то, впаянные долгом в общую броню, они хорошо воевали, эти вот люди - матрос и мичман.
Павлухин вдруг сплюнул:
- Ленч-то я дожевал… дерьмо такое! Спичку надо, чтобы потом до обеда в зубах ковыряться. Только аппетит наиграл.
- А ведь мы, - огляделся Вальронд, - вышли на Пикадилли. Здесь много кафе, где подают чудесные бифштексы, изжаренные при тебе на решетках каминов.
- А вы, значит, уже бывали в Лондоне?
- Еще гардемарином, - сказал Вальронд и загрустил. - Еще гардемарином, - повторит он, задумчивый. - И был совсем иной мир, чарующий и воздушный… Пойдем отсюда, Павлухин, к черту! Я не верю в качество британских бифштексов военного времени.
- Ну, куда двинем?
- Прямо в "Аквариум", там есть чудесный Music Hall, нечто вроде забавного кафешантана. Да и выпить нам не мешает…
Они так и сделали. "Аквариум" был настоящим аквариумом: за стеклянной стенкой бассейна просвеченные лучами прожекторов торпедами проносились хищные акулы и таинственно шевелились водоросли. А сонному осьминогу было скучно в этой громадной банке, и он печально разглядывал через стекло публику.
- Возле этого товарища мы и сядем, - по-хозяйски сказал Вальронд. - Ты посмотри, Павлухин, какие у этого гада умные глаза. А? Видишь?.. Почти человеческие. Глаза мудреца! Философа! Шахматиста! Попадись такому в лапы, он тебе мат в три хода обеспечит…
Расстегнул шинель, бросил перчатки на дно фуражки.
- Знаешь, Павлухин, я вот иногда думаю… А что, если придет время, и на смену человечеству выползут со дна глубин Тускароры вот такие гады с мудрым взором и покорят весь мир…
- Что с вами, мичман? Еще и не выпивали.
- Ни-че-го, - раздельно ответил Вальронд. - Я продумываю себя… Вызнаю сущность. И - анализирую.
Рыжий коньяк дрожал в узеньких рюмках. Смеялась рядом красивая женщина, бросая к потолку холла пышную муфту.
- Давай, - сказал Вальронд, берясь за бутылку. - Выпьем… А за что мы выпьем, дорогой Павлухин? Ты знаешь?
- За революцию, которая… надвигается.
- Хорошо. Я не протестую. Офицер флота его величества пьет за революцию, которая… А почему ты сказал: надвигается? Ты ждешь еще какую-то другую, приятель?
Выпил и сразу налил коньяк снова.
- Теперь мой тост, - строго произнес Вальронд. - Я пью за славу русского непобедимого флота. Я остаюсь верен своей скорбной персоне: флот и корабли - моя сущность… Выпьем, Павлухин, за погоню за "Эмденом", мы его за хвост не поймали. Но гнались за ним красиво…
Выпил и опять наполнил рюмки.
- Теперь за налет на спящую Хайфу и за Дарданеллы. Пей, Павлухин… не жмурься. Там мы оставили немало "номеров"!
И снова наполнил опустошенные рюмки.
- Наконец за тех четырех, которые закончили свою славную жизнь в мешках… люто и страшно! И я, кажется, виноват.
Павлухин качнул перед собой бутылку.
- Пусто… - сказал.