- Погоди набирать! - кричал. - Новости будут… "Аскольд" входит на рейд… из Англии!
От пирса гавани сразу отошел катерок и во всю прыть, разводя белые буруны, помчался в сторону "Аскольда". Это лейтенант Басалаго спешил повидать Ветлинского.
* * *
Носовая пушка "Аскольда" стучала резкими выстрелами.
Салют предназначался согласно традиции флагу британского адмирала Кэмпена. Катер "срезал" корму французского броненосца "Адмирал Ооб"; мимо пронеслись узкие, низко прижатые к воде плоскости миноносцев; под бортом громадного линкора "Юпитер" (на который Кэмпен недавно перенес свой флаг) катерок порта казался маленьким жучком. Исхлестанный полосами засохшей соли борт линкора стал удаляться, а лейтенант Басалаго еще считал залпы: "восемь, десять… одиннадцать…"
Когда он выбрался по штормтрапу на спардек "Аскольда", пушка уже молчала; воняя пироксилином, затвор орудия выкинул на разложенные под пушкой маты звонкий патрон. Стрельба окончена, и матросы - усталые - взялись за чехол.
Пошатываясь, серый и небритый, с мостика спускался Ветлинский. Он так постарел, так изменился за последнее время, что Басалаго с трудом узнал его. Черный походный плащ-"непромокашка" уныло обвисал плечи каперанга.
- Кирилл Фастович, вы… больны?
Ветлинский взял лейтенанта за локоть, пропуская вперед:
- Только не здесь… Обо всем - в салоне.
В салоне открыты окна, и - холод собачий.
Крепления на переходе ослабли, вестовые за ними недоглядели, и теперь полный развал: хрустят на ковре осколки разбитого графина., выскочившего при крене из "гнезда"; книги тоже сброшены с полок, и страницы их отсырели…
- Не надо смотреть на меня, - сказал Ветлинский. - Сам знаю, что сдал. Сильно сдал.
- А как дошли? - вежливо осведомился Басалаго. Острый нос на лице каперанга - как клюв. А глаза запали.
- Как дошел? - переспросил Ветлинский. - Все офицеры разбежались еще в Девонпорте. Счастливцы! Они остались жить… А мы вот вернулись. Но… как вернулись? На мостике - я, в машине - мичман Носков, сумевший поладить с матросами… Я уже не командир, - признался Ветлинский, - а только пособник судового комитета. Слава богу, что не надо было спрашивать "добро" на повороты и перемены в курсах…
- Вы устали, - сказал Басалаго, искренне сочувствуя.
- Не то слово - устал… Поймите мое положение: во мраке океана я веду крейсер, прокладка и пеленгация на мне одном. А под палубой в это время стучат выстрелы. Дошли лишь чудом… Случайно, на заходе в Варде, мы перехватили радио от господина Керенского, переданное нашим атташе в Стокгольме кавторангом Сташевским. Керенский высылает к нам комиссию, дабы судить офицеров и команду за хаос…
Басалаго поставил вопрос ребром:
- А этот расстрел в Тулоне?..
Ветлинский рванул с себя "непромокашку".
- Команда уверена, что приговор подписал полковник Найденов и атташе посольства. К тому же мне пришлось выступить перед судовым ревкомом…
- С чем?
- Я вынужден был признать эту революцию. Я признал ее… Впрочем, - задумался каперанг, - мне для этого совесть свою насиловать не пришлось, ибо я отдаю отчет себе в том, что Романовы только занимали место. Они не были способны довести Россию до победного конца. Честно скажу вам, Мишель: да, я буду поддерживать Керенского в его стараниях воодушевить флот и армию к наступлению…
- Что ж, все разумно, - согласился Басалаго. - Вы спасли не только себя. Вы спасли крейсер… для России, для войны.
- Очень рад, Мишель, что вы это сразу поняли. Ради этого я и шел на все. А теперь… спать. Вы меня извините, Мишель, но я забыл, когда спал в последний раз…
Сковырнув с ног громоздкие штормовые сапоги, разбухшие от сырости, Ветлинский рухнул на койку. Его глаза закрылись темными веками, словно пятаками глаза покойника. Серые губы каперанга слабо прошептали:
- Вы можете говорить и дальше, Мишель. Я еще не сплю… Басалаго поднял с палубы опрокинутый стул-раскидушку.
- Я вас очень ждал, Кирилл Фастович, - заговорил он, садясь поближе к каперангу. - Здесь, в Мурманске, вам бояться нечего. Поверьте: наши корабли всегда под главным калибром "Юпитера", англичане никаких бунтов не допустят. Я вас очень ждал, - повторил он, - чтобы совместно…
- Постойте, - сказал Ветлинский, не открывая глаз. - Мне не понравилось, что вы сейчас сказали…
- Что не понравилось вам, Кирилл Фастович?
- Вот это. Быть под наводкой калибра… с "Юпитера".
- Но это же не "Гебен" и "Бреслау"!
- Все равно, - возразил Ветлинский, - Я слишком хорошо изучил англичан: дай им только мизинец, и они… я их знаю!
От лица утомленного каперанга вдруг разом отхлынула кровь. Ветлинский стал белым-белым - он уснул. Басалаго встал и, осторожно затворив двери, поднялся на палубу.
К борту крейсера как раз подошел катер с "Юпитера", и по штормтрапу вскарабкался английский сублейтенант - розовощекий юнец, лет восемнадцати на вид. Заметив флаг-офицера, он вскинул руку к белобрысой голове, ничем не покрытой.
- Адмирал Кэмпен, - сказал дерзко, - выражает неудовольствие, что крейсер салютовал ему только одиннадцатью залпами. Мой адмирал в чине бригадном, ему положено слышать в свою честь тринадцать залпов.
Матросы-комендоры уже начинали расходиться от пушки.
- Первая! - крикнул Басалаго. - Расшнуровать обратно, два холостым - добавь…
От пушки - выкрик, совсем невежливый:
- А ты кто такой?
- Флаг-офицер, состоящий при мурштабе.
- У нас свой штаб, - ответили.
Суб-лейтенант с линкора "Юпитер" ждал.
- Мой адмирал тоже ждет, - сказал юноша улыбаясь.
Из люка вылез на палубу унтер-офицер с отверткой в зубах.
- О чем тут спор? - спросил.
- А кто ты такой? - сказал ему Басалаго.
- Гальванный унтер-офицер статьи первой Павлухин, член судового ревкома.
- Вот вас-то мне и надо, милейший! Соизвольте велеть своим матросам расшнуровать первую и добавить два холостых.
Павлухин помахал отверткой:
- Ребята! Традиций флота не нарушать… Два - в небо, чтобы чертям тошно стало, вжарь!
- Пожалте, - отозвались с пушки, срывая чехлы. Дважды, оглушая залив, грохнула пушка.
Понемногу успокоились чайки, опять присаживаясь на воду. Суб-лейтенант глянул с высоты борта (примерно как с крыши трехэтажного дома) и ловкой обезьяной совершил прыжок на шкентель с мусингами. Быстро и умело спускался на катер.
- Олл райт! - гортанно выкрикнул англичанин на прощание.
Басалаго задумчиво стоял возле борта. Под ним - вода, темная, и мощный отлив выносил от самой Колы в океан водоросли, дохлую рыбу, пустые консервные банки. И вдруг - вспомнил.
- А мичман Вальронд, - спросил, - где?
- Целехонек, - ответил ему Павлухин. - Ваш мичман Вальронд честь честью справил со мною дружескую отвальную в мюзик-холле Лондона и ушел… по-английски не попрощавшись!
Басалаго ответил:
- Вальронд покинул крейсер - в это верю. Но вряд ли мичман Вальронд справлял отвальную именно с вами.
- Как знать… - улыбнулся Павлухин. - Всяко бывает…
Басалаго примерился к броску, криком подзывая свой портовый катер, чтобы моторист подвел его под шкентель с мусингами.
За спиною лейтенанта переговаривались матросы:
- То англичанин, нация морская. А эти… наши… баре!
Один прыжок и тело, пролетев над кипящей водой, повисло в воздухе. Басалаго сначала насладился удивлением аскольдовцев, а потом, вися на руках вровень с палубой, прокричал им:
- Я вам не барин… Как представитель Центромура я приду сюда снова. И наведу порядок на крейсере… ррреволюционный!
- Какой порядок? - кинулись к борту матросы.
- Порядок революции. - И соскочил вниз, балансируя на шаткой палубе катера. - Полные обороты, - велел он в машину. - Подойти под трап "Юпитера"…
Павлухин раскрыл дверь и переступил через комингс, который до революции имели право перешагнуть только командир крейсера, военно-морской министр или император России…
Самокин собирал в чемодан вещи: белье, книги, японские безделушки. Придавил чемодан коленом - щелкнули застежки.
- Вот и все, - сказал, выпрямляясь.
Павлухин глянул в кругляк иллюминатора, где виднелись жалкие строения города-недостройки, и опечалился:
- Дыра…
- Ошибаешься. Это тебе не дыра, а - окно в мир. Такое же, как когда-то Петербург, только еще шире, еще просторнее. Погоди, здесь еще будет такое… А вообще-то, - закрутил усы Самокин, - отчасти ты прав: после Сингапура, Тулона, Лондона… дыра!
Помолчали. Ветер из иллюминатора стегал кондуктора прямо в затылок, лохматя ему волосы…
- Значит, так, - заговорил Самокин. - Главное здесь сейчас это Центромур. Но он подчинен Целедфлоту, что в Архангельске. Будет тебе трудненько, Павлухин… Глотки у всех здоровые. И будут драть их пошире. Теперь народ стал смелее. В случае чего, и ножик под ребро пустят… Настоящих моряков-балтийцев здесь нет. Опитки да объедки - возьми, боже, что нам негоже… Рассчитывай на пополнение, что прибыло в команду, - советовал Самокин - вот Кочевой, Власьев, Кудинов…
- Понимаю, - кивнул Павлухин. - Кочевой, Власьев, Кудинов Митька. У этих, правда, головы на пупок не завернуты.
Самокин вскинул в руке чемодан - примерился, как нести.
- Совжелдор, - сказал он вдруг, - это в Петрозаводске, и туда нам не статья: дело не морское, а путейское. Питер за дорогу эту ни зубов, ни крови не пожалеет… Будем драться!
- Ты думаешь? - не поверил Павлухин.
- Еще как! А тебе, дружище, дорога прямая - в местный Центромур.
- Да как выберут?
- Пройдешь… Все-таки наш "Аскольд" - посудина первого ранга. Не только матросы, но сама броня и сам калибр за тебя голосуют. И запомни, Павлухин, намертво: боезапаса не сдавать! Что угодно - без штанов останьтесь, а погреба берегите.
- Ясно, - сказал Павлухин.
- И еще, - добавил Самокин, расхаживая по каюте, сразу ставшей для него чужой и пустой. - Старайся попасть в Целедфлот, потому что в Архангельске есть наши. Сцепись с тамошними большевиками в одну хватку. Запомни вот это имя…
- Говори, запомню!
- Николай Александрович Дрейер, поручик Адмиралтейства.
- Поручик?
- Чего вскинулся? - осадил гальванера Самокин. - Сядь, не дури… Поручик Дрейер окончил Морской корпус, но ему даже мичмана ради смеха не дали. А поручика… За что? А вот за то, что он марксист. В Архангельске он главный оратор от большевиков, и ты еще полюбишь его.
- А как найти этого Дрейера?
- Он плавает штурманом на военном ледоколе "Святогор", что построили для нас в Канаде. Организация в Архангельске, - продолжал Самокин, - конечно, слабенькая. Но большевики все же есть. А здесь - дыра, ты прав! Кораблей много, верно: Но половина английские да французские. И заметь, главный калибр все время расчехлен… Черт их там разберет, что они про себя ночью думают!
- Неужто на такой прорве кораблей, - сказал Павлухин, - и все мозги у братвы набекрень?
- Были бы у них мозги нормальные, - ответил Самокин, - так они бы за Милюкова не держались… Пошуруй, конечно. И на флотилии. И на дороге. Путейцы народ бродяжий, на месте не сидят. Катаются. До Питера и обратно… Ну, что загрустил?
- А чему тут радоваться? Дела неважные… И ты улепетываешь.
- Надо. Так надо. - Самокин хлопнул его по плечу и снова вздернул чемодан за ручку. - Тяжеленный, дьявол… Набрал барахла за двенадцать лет службы. Ну, а теперь, Павлухин, должен я сказать тебе одну вещь. Очень опасную: она требует разума, спокойствия и выдержки.
- Это ты к чему меня готовишь?
- К разговору о нашем каперанге Ветлинском.
- А что? Он вроде бы все понял… все принял.
- Верно. И все как будто принял. Но перед этим он, только он один, был повинен в расстреле четырех в Тулоне. И наш атташе Дмитриев в Париже и сам следователь были против расстрела!
Павлухин наступал на Самокина:
- И ты знал? Ты знал? И - молчал?
- Знай и ты. Молчи и ты.
- Как же это?
- А вот так… Через мои руки прошли все шифровки. Помочь я ничем не мог. Вся борьба за жизнь четырех между Ветлинским и посольством была у меня перед глазами.
- И молчал? - не мог простить Павлухин Самокину.
- Правильно, что не сказал. Угробить человека легко. А кто крейсер доведет до Мурманска? Ты, что ли? А корабль необходимо сохранить… для революции. Вот и молчал.
Павлухин потер один кулак о другой:
- Ну теперь-то мы дома… Крейсер он привел.
- Будь разумнее, Павлухин, - сказал ему Самокин. - Революция не состоит из одних расправ и выстрелов. Время еще покажет, что такое Ветлинский. Может, он еще шерстью наизнанку вывернется? И даже будет полезен?
- Кому?
- Службе, дурак ты такой… Службе!
- Да не верю я в это.
- А я и не настаиваю, чтобы ты на каперанга крестился. Но надо еще проверить - что скрывается за его речами.
Звякнул звонок, откинулось в переборке окошечко из радиорубки. Самокин перенял бумагу, как в старые времена.
- Это же не шифровка! - сказал он. - Так чего суете мне?
- Все равно. Тебе ближе. Ты и передай командиру.
- А что там? - вытянул шею Павлухин, подозрительный. Самокин глянул на бланк и хмыкнул:
- Сам Керенский вызывает нашего Ветлинского в Питер.
- Зачем?
- Этого не знает пока и сам Ветлинский. Очевидно, Керенский имеет на него какие-то особые виды… Неспроста!
Самокин поднялся на мостик. В шубе и валенках дрог на ветру сигнальщик. Увидел кондуктора и стал ругаться:
- Ну и закатились мы. Если так на солнце зубами ляскать, так что же зимой-то будет? Во климат, провались он, холера… там уже цветы вижу, на сопках, а за цветами лед не тает.
- Отщелкай на СНиС, - попросил Самокин сигнальщика, - пусть ответят нам, если сами знают: когда питерский уходит?
Под ширмами прожектора узкими щелями вспыхнул ярчайший свет дуги. Сигнальщик проблесками отщелкал на пост вопрос: створки ширмы то открывали, то гасили нестерпимое сияние дуги, устремленное узким лучом прямо в пост СНиСа.
- Есть, - сказал. - Проснулись, сволочи… отвечают.
- Читай, - велел Самокин.
Теперь такой же луч бил в мостик "Аскольда".
- Курьерский… отходит… И спирту просят!
- Ответь им: спасибо. А спирт - в аптеке.
Берег "писал" снова, и сигнальщик прочел в недоумении.
- Эй, Самокин! Советуют нам пушку продать.
- Начинается… анархия, мать порядка, - выругался Самокин.
Уже надев шинель, он подхватил пудовые книги кодов, отнес их в салон. Ветлинский спал, похожий на мертвеца, и ветер стегал бархатные шторы, раздувая их сырым сквозняком. Поверх книг Самокин положил распоряжение главковерха Керенского и вышел из салона… Навсегда! Навсегда!
На трапе он поцеловался со всеми, кто встретился ему. И всю ночь кондуктор-большевик мирно спал в вагоне, бежавшем через лесистые тундры. Самокин не знал еще, что его ждет в Петрограде, как не знали того и те, кто оставался в Мурманске.
* * *
Вид Мурманска приводил Власия Труша в трепетное содрогание. "Во, лафа выпала! - думал он. - Небось в эдакой трущобе и жрать подают одни сухари… Ежели, скажем, по три рубля рвануть за каждую банку? Сколько же это будет?.."
Подсчитал и снова впялился в иллюминатор: "Да что там три! Нешто в эдаком краю, где ништо не водится, и по пятерке не накладут?" И с упоением наблюдал он всю мурманскую разруху и неустроенность окаянной человеческой жизни. "О себе тоже, - размышлял, - забывать не стоит…"
С такими-то вот мыслями, полными самого благородного значения, боцман Труш и вышел в середине дня на каменистый брег земли российской - земли обетованной.
- Эй! - окликнул прохожего. - А главный прошпект где?
- Где стоишь, там и будет главный.
- По шпалам-то?
- Милое дело, - ответил прохожий.
"Пройдусь разведаю", - решил Власий Труш и, выпятив грудь, закултыхался по шпалам.
И вдруг… О эти "вдруг"! Как они играют человеком!
Сидела на ступеньках вагона баба, держа на коленях младенца. А сей исторический младенец играл пустой банкой из-под ананасов. Как раз той фирмы, какую закупил в Сингапуре и сам Власий Труш… Боцмана малость подзашатало, и он долго озирался вокруг, словно перед злодейским убийством.
Потом заботливо склонился над младенцем, приласкал его.
- Так-так. На солнышке греется… Балуется, значит!
- Руки все вымотал, - печаловалась баба. - Уж я порю его, порю… Никакого толку!
- Тя-тя… Тя-тя… - пролепетал младенец.
- А баночка-то, - схватился Труш за жестянку, - красивенькая… Где взяла? - вдруг гаркнул он на бабу. - Отвечай!
- О чем ты, родимый? - испугалась баба.
- Отвечай, где взяла ананасью банку?
- Батюшка милый, да пошла до лавки и свому огольцу купила.
Труш развернул в руках платок, остудил лицо от пота.
- Купила? - засмеялся. - Да что ты врешь, баба? Это же господская штука… Три рубля банка стоит. Где тебе!
- Не сочиняй ты, - обиделась баба. - Налетел, будто я украла… Эдакого-то добра у нас много. Вот картошки нет, картошка в этих краях дорогая. Три рубля одна насыпочка стоит. Да вить… насыпать разно можно. А это - тьфу, ананасина твоя!
- И он, твой шибздик… что? Никак съел?
- Съел, батюшка. У него пекит хороший. Все руки, говорю, отмотал мне, проклятый…
- Сколько же ты заплатила за банку?
- А сколько? Как все, так и я… за полтинник. У гличан, слышь-ка, такого барахла много навезено. Вот мы и кормимся…
Власий Труш понял, что он разорен. Видеть не мог более сопливого младенца, что усиленно развлекал себя пустою нарядной жестянкой. Кинулся боцман на станционный телеграф - там народу полно - и растолкал всех ждущих очереди.
- Полундра, мадам… полундра, вам говорят! Я - "Аскольд", только что пришли с того свету. Срочная телеграмма: быть революции или не быть? Прошу не волноваться…
И отбил в Ораниенбаум жене:
СООБЩИ ЦЕНЫ АНАНАСЫ КРЕПКО ЦЕЛУЮ ТВОЙ ВЛАСИК
- Когда будет ответ?
- Зайдите вечером, - посулил телеграфист.
До вечера, голодный как волк, Власий Труш гулял по шпалам.
Вечером его поджидала телеграмма из Ораниенбаума: АНАНАСЫ НЕ ПОНЯЛА ХЛЕБА НЕТУ КРЕПКО ОБНИМАЮ
Дух взбодрился сразу. Видать, в Петрограде, и вправду говорят, народец с голоду дохнет. Сразу отлегло от сердца, будто камень с него свалили: все в порядке, не пропадем! Итак, решено - везти ананасы до революционного Питера…
Труш прибыл на корабль, а на "Аскольде" - беготня по трапам. Порхали раскаленные утюги, болтались, зеркальца, перед которыми, присев на корточки, брились матросы. Гам, хохот, веселье.
- На берег, што ли? - спросил Труш. - Так на берегу этом ни хрена нету. Я был там… Это тебе не Тулон с Марселем: разворота на всю катушку не дашь. Да и барышни тута по нашему брату в штабеля не складываются… себе цену верную знают!
- В отпуск! - орали матросы. - Половину всей команды крейсера командир отпускает до дому… Уррра-а!
- Половину? - почесался Труш. - Многоватенько…
Он отправился к Ветлинскому выпросить отпуск и для себя. Каперанг, хорошо отдохнувший после перехода, гладко выбритый, в полной форме, сидел за столом перед списками команды.