– Офицеры славного "Гангута" вряд ли отныне пожелают иметь вас за общим табльдотом.
– Разве я нарушил присягу? – спросил Карпенко.
– Вы повинны в слабости... да! В момент бунта вы не пожелали подавлять его оружием. Учитывая ваш возраст и неокрепший характер, мы вас спишем на "Славу". Именно там, среди боевых офицеров, вы научитесь реально смотреть на уставный порядок вещей.
– Переводом на "Славу", – ответил Гриша Карпенко, – вы оказываете мне большую честь. Лучше уж погибнуть со славой в Рижском заливе, нежели протирать штаны в гельсингфорсских "Карпатах"...
Был явлен и знаток бокса – фон Кнюпфер.
– Вы виноваты! – орал на него Небольсин, разъярясь. – Где ваш приятель Шуляковский, зовите и его сюда. Вот позорная каюк-компания... Где ваша совесть, наконец? Кто вам, лейтенант, давал право калечить матросов своим дурацким боксом? Или простецкий, всем понятный "лещ" вам уже не угоден?
Кнюпфер (хитрый) молчал, а Шуляковский оправдывался:
– Я не хотел... я не хотел так бить кочегара... Я...
– А как вы хотели бить его? Чтобы он радовался от битья вашего? К чертовой матери – на вонючий тральщик! А вам, лейтенант, тоже не место под флагом "Гангута". Комиссия ссылает вас в балтийскую тьму-таракань – на батареи мыса Церель. Можете жаловаться. Точка. Зовите сюда Фитингофа...
Фитингоф все это время жил в чаянии повышения. В конце концов, должны же люди понять, что он засиделся в чине старлейта. Сейчас ему как раз только и получить звание кавторанга. Вместо награды барон получил пинка не только с "Гангута", но и вообще с флота!
Вот этого он не понял. Уводя на цепи своего породистого дога, Фитингоф с трудом обрел сознание.
– Я же и виноват оказался? – спрашивал всех. – Но постойте, я никогда не придирался к матросам – это матросы ко мне придирались. Я был лишь неукоснителен, и только!
Прощай, "Гангут"! Дог в последний раз наклал кучу на палубе. Потом он повлек своего господина дальше – на берег, в отставку. Будущее покрывал мрак неизвестности. Где еще будут такие дивные мослы, увешанные махрами мяса, какие выуживал из гангутского котла для собаки барон Фитингоф? Это был крах...
– Долой собаку! – орали на прощание с "Гангута".
11
По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица...
* * *
Как взревет медноголосина:
"Ррррастакая миноносина!"
Вл. Маяковский
Миноносцы! Кто полюбил их, тот очарован навсегда.
Большие скорости – оттого резкие и смелые люди.
Укрыться в бою им негде – здесь брони не водится.
– Я по себе знаю, – говорил Артеньев, посмеиваясь. – Ну где там укрыться на нашем мостике? Одна защита – дрянь-парусинка. А когда рванет рядом, обязательно нырнешь под брезентик, и вроде ты уже стал бессмертен...
В маленьком коллективе трудно скрыть свои слабости. Это тебе не линкор, где человек теряется, словно прохожий на Невском. Тут любой подлец сразу заявит о себе, что он подлец...
Сергей Николаевич устал читать. Присел на краешек стола возле иллюминатора и видел, как из машинных низов Леонид Дейчман выбрался наверх; спецовка на механике давно не стирана, в руках – комок ветоши, и он вытирал грязные от мазута пальцы. Леденящий ветер налетал на бухту Рогокюль, из ковша которой уже виделась дряблая толщь Кассарского плеса и рукава Моонзунда, готовые закостенеть в морозах. Дейчман прошел на полубак, где возле "обреза" всегда собирались куряки. Тянул матросам свой кожаный портсигар с "душками":
– Папиросочку, братцы... кому папиросочку?
Матросы неловко залезали корявыми пальцами в портсигар.
– Давай, што ли... хоть вертеть не надо.
Дейчман не уходил от "обреза". Стыл на жестоком ветру, вникал в пересуды матросов. И, дергаясь кадыком, жеребисто гоготал над похабными анекдотами... Тут к нему подошел рассыльный:
– Господин инженер-механик, вас просит старшо?й.
Артеньев встретил его в каюте – мрачный, черствый.
– Я нечаянно пронаблюдал эту сцену. Что она должна означать? К чему этот камуфляж под ложную демократию с "братишками"? Почему ты так одет? Брось ветошь... Ты думаешь их задобрить?
Дейчман стоял перед ним пристыженный и жалкий. Уже лысый мужчина, далеко не глупый, он был потерян – как человек.
– Ты же знаешь, – ответил тихо, – после того случая я боюсь.
– Кого боишься? – наступал на него старлейт. – Если матросов, тогда тебе не к лицу погоны. Такой страх можно излечить только вышибанием с флота, и тебя... да, держать не станут!
– Не кричи ты на меня, Сергей Николаич, не кричи. Неужели не видишь, что все идет к тому, чтобы бояться...
– Неправда. Офицер должен оставаться начальником, а не подхалимничать перед подчиненными. Ты не думай, что они будут тебя за это уважать. Твое разгильдяйство кончится очень плохо: ты отдашь приказ, а тебя пошлют к едрене фене, да еще папироску из портсигара выгребут.
– После "Гангута" многое изменилось, – сказал Дейчман...
Фон Грапф столкнулся с Артеньевым на трапе:
– Вы ко мне? А я к вам... Неприятная история. Приговором над "Гангутом" мы расписались в собственном бессилии. Приговор будто слеплен из теста, а раньше их ковали из чугуна, как якоря. Монархия уже не власть – это тлен... Не могли даже расстрелять для примера парочку! Смертную казнь заменили тачкой.
Артеньев отмолчался. Колчак вскоре собрал у себя командиров и старших офицеров Минной дивизии. Заявил отрывисто:
– Предстоят некоторые изменения на флоте. Заранее, чтобы пресечь вопросы, констатирую: изменения вызваны бунтом на "Гангуте". Смысл реформ – уступка матросским массам, чтобы далее бунтов не повторялось. Прошу принять к сведению и не обсуждать...
Особым приказом по флоту строго воспрещались рукоприкладство и брань по отношению к матросам. Офицерам советовали входить в нужды подчиненных, не отгораживать кают-компании от кубриков, терпеливо разъяснять матросам текущие события в мире и на флоте. Раньше сажали в карцер, а теперь наказание следует ограничить выговором или внушением... "Гангут" свое дело сделал!
Колчак в конце речи так и сказал, что дело сделано. Но тут поднялся во весь рост, словно распрямленная пружина, командир "Забияки" – кавторанг барон Косинский .
– Я не понимаю этой чепухи, – произнес барон звеняще. – Я родился и вырос в семье педагогов, где идеи Ушинского и Водовозова были сродни мне с детства. Довольно-таки стыдно, господа, что после славной истории русского флота, на втором году ужасной войны мы должны выслушивать подобные приказы, в которых нам столь премудро советуют не бить матроса по морде.
– Я, кажется, уже предупредил собрание, – недовольно заметил Колчак, – чтобы обсуждений приказа не было.
– Это не обсуждение, – отвечал Косинский, – это возмущение!
Командир "Забияки" был авторитетен среди "миноносников". Это он, еще молодым лейтенантом, на своем "Статном" дерзко проломился из Порт-Артура в Чифу, имея на борту знамена порт-артурских полков и Квантунского гвардейского экипажа, прихватив заодно и секретные архивы штабов, чтобы ничто не досталось японцам. Барона Косинского на Минной дивизии любовно называли: "Бароша".
Колчак попросил остаться офицеров с I и V дивизионов.
– Вырос новый зверь – радио! – сообщил он. – Лишь благодаря радиоперехвату, даже не видя противника, мы по одним пеленгам определили сложную систему германских дозоров у Виндавы. Предстоит, господа, проскочить через Ирбены и... атаковать!
Впервые за эти годы Артеньев выступил перед командой "Новика", рассказав матросам о целях операции:
– Теперь вы не слепые, которых ведут в бой за руку. Вы знаете, зачем идете на смерть. Раньше и гибель для вас была слепой. Вы не понимали до конца смысла своих жертв. Благодарите "Гангут"!
Отдавая швартовы от пирсов, матросы говорили:
– Видать, так и надо! "Гангут" первым понял, что словами ничего не добьешься. Бунт – вот это они понимают...
Цепенея на морозном ветру, семь эсминцев ночью пронырнули коридором Ирбенского пролива и возникли из темени под Виндавой.
* * *
За извечной тревогой брандвахты, что стелется по горизонту низкими тенями сторожевиков, далеко за волноломами гаваней и пустынями расхлябанных рейдов, там – уже в плеске вод и обжигающих ветряных визгах, – там люди живут особой жизнью, наполовину отрешенные от обыденной суеты берега.
По траверзу Виндавы эсминцы била волна, которая взметывалась от штагового огня до кормы. Крышки люков и пазы дверей обрастали инеем, на орудийных стволах повисли гирлянды сосулек. Полубак превратился в каток, покрытый льдом. На скорости ветер выжимал из глаз острые слезы, лица вахтенных на мостике – в коросте ледяных пленок, кровь сочилась с потрескавшихся губ.
Грапф протянул Артеньеву бинокль:
– Мой "цейс" сильнее вашего. Кажется, это крейсер.
– "Норбург", – определил Артеньев по силуэту.
– Сомневаюсь.
– Есть золотое правило: сомневаешься – атакуй!
Трижды эсминец взорвало изнутри колоколами громкого боя:
– Атака... атака... атака.
Сверху было видно, как на обледенелый полубак выскочил, полураздетый спросонья, старшина комендоров. Автоматы стрельбы в доли секунды уже разрешали сложные формулы, в которых царствовали высокая алгебра боя и точная тригонометрия поражения противника.
А внизу, под мостиком, старшина босыми пятками плясал на обледенелой стали. Артеньев с матюгами стал рвать со своих ног медные застежки штормовых сапог.
– Эй, раззява! Держи с левой ноги.
Его придержали – а как же выстоит он на мостике?
– У меня две пары носков из шерсти. Пентюх! Держи с правой...
Снизу, от пушки, донеслось – как вздох:
– Спасибо. Премного благодарны...
Штурман сбоку подсказал Артеньеву:
– А ведь такие вещи матросы не забывают...
На груди минера Мазепы – эбонитовый микрофон, который болтался, будто кружка у нищего для сбора подаяний. В эту кружку, полузакрыв глаза, он выпевал, весь в сладостной истоме боевого вдохновения, словно Леонид Собинов любовную арию:
– Первый аппа-а... то-о-овсь... залп!
Здоровенные рыла торпед, густо смазанные тавотом, не спеша стали выползать из труб аппарата, будто сытые свиньи из чуланов. И вот они, подпихнутые в зад газами порохов, поползли быстрее, быстрее, быстрее... Вильнув хвостами, торпеды плюхнулись в море.
– Все три... вышли! – поступил доклад на мостик.
И – пошли. Три торпеды пошли глотать пространство. Дистанция до "Норбурга" была почти "пистолетной", и в ночи всем казалось тогда, что до крейсера можно добросить камнем. Яркая вспышка ослепила всех на мостике. "Норбург" взбросило на волне – послышался грозный вой, переходящий в стон: это орали немцы...
– Сергей Николаич, – распорядился Грапф, – в такую ночь, как эта, люди на воде держатся считанные минуты.
– Ясно. Эй, боцман! Давай своих кулаков на полубак...
"Кулаки" – это матросы боцманской команды, которым сам черт не брат. Они приучены к швартовкам и аварийным работам, не боятся грохота волн, в любой темени они зубами способны распутать заковрижевший узел на тросах. Сегодня они работали дивно!
– Приходи, кума, любоваться, – сказал о них Петряев.
"Кулаки" далеко выбрасывали в море спасательные концы, и на этих шкертах гроздьями висли немцы. Шкерты – толщиной в мизинец взрослого человека, и они лопались, когда на них висли группами. Людей с "Норбурга" стремительно относило за корму "Новика". А там работой винтов их затягивало под воду – прямо под корму, под бронзовые лепестки винтов. Если б не ночь, то все увидели бы, как кипел за кормой "Новика" бурун – весь красный от крови изрубленных лопастями тел...
– Есть один офицер! – доложил боцман Слыщенко с палубы на мостик.
Пробили отбой. Старшина носовой пушки поднялся в рубку, сел на решетки, сковырнул со своих ног сапоги Артеньева.
– Еще раз спасибо, ваше благородие, – сказал он.
– На здоровье, – хмуро буркнул Артеньев, защелкивая на сапогах медные застежки. – А теперь, милейший, получи от меня впридачу еще три наряда вне очереди. Чтобы впредь успевал обуться!
На мостике все захохотали. Сергей Николаевич при этом даже не улыбнулся. Он был кадровый офицер, и у него была своя логика. Та самая логика, на которой позже, когда грянет гром революции, он станет ломать себе шею. Впрочем, тогда ему было не до эмоций. Когда от "Норбурга" ничего не осталось, а огни Виндавы погасли в отдалении, Грапф попросил старлейта навестить спасенного с крейсера немецкого офицера.
Сильно качало – I и V дивизионы проходили мористее Эзеля. В офицерской ванной, куда поместили пленного моряка, чтобы он поскорее согрелся, пахло озоном, мылом, полотенцами и еловым экстрактом. Пленный офицер с "Норбурга" сидел на срезе кадушки, уже получив первое в плену угощение – тарелку горячего супа, который он жадно схлебывал через край, а под ногами его гуляла да качке из угла в угол отброшенная ложка.
– Я... один? – спросил он у Артеньева.
– Из офицеров – да. Но мы спасли еще семнадцать матросов.
– Боже, вот уж никак не ожидали вас у Виндавы!
– Вы согрелись? – любезно осведомился старлейт. – Да. Благодарю. Еще бы папиросу... русскую.
Он получил от Артеньева папиросу и был искренне удивлен.
– Вы обязательно проиграете эту войну, – сказал немец.
– Но... почему? – удивился Артеньев.
– Главное в этой войне – планирование и экономика. А у вас? Смотрите на эту папиросу: половина табак, а дальше... мундштук из плотной бумаги. К чему он, этот мундштук? Так можно разорить страну. Зато у нас, – сказал пленный, чиркая спичку, – делают вот так... Обгорелую спичку он спрятал в коробок. – Видите? Потом все использованные черенки от спичек мы сдаем обратно на фабрики. Там к ним приделают новые серные головки, и ею можно пользоваться снова... Я вас рассмешил?
– Русских к этому не приучить. Экономия всегда хороша, но, экономя на спичках, Германии не спастись от разгрома.
– Вы развалитесь раньше нас, – ответил Артеньеву немец. – У нас есть порядок и убежденность. А у вас... революция!
– Неправда. У нас нет революции, – посуровел Артеньев.
– Нет сегодня, так она будет завтра.
Старлейт присел рядом с пленным на край ванной кадушки:
– А вы, немцы, должны бояться нашей революции. Ибо все революционные народы, как доказала история, дерутся еще храбрее...
Немецкий офицер спросил, куда шпарит сейчас русский эсминец.
– Если угодно знать, мы проходим к весту от Эзеля.
– Ой, – сказал немец, закрывая лицо руками. – Неужели мне в эту ночь суждено еще раз окунуться в эту балтийскую купель? Не скрою от вас, что мой "Норбург" при торпедировании радировал...
– Куда и кому?
– Три наших крейсера с самолетами на катапультах – "Любек", "Аугсбург" и "Бремен" – вышли с миноносцами на поиск вашего броненосца "Слава", чтобы уничтожить его... Сейчас они изменят курс и возьмутся за вас. Наверное, я поступил нехорошо?
Сергей Николаевич успокоил его, все поняв как надо:
– Вам тоже ведь купаться второй раз ни к чему. Я оставляю вам папиросы с длинными мундштуками и спички, которые вы можете не экономить... Вы в России, и война для вас закончилась!
Дивизионы сразу же изменили генеральный курс. Мощные дубины пушек германских крейсеров уже не могли наказать дерзких. Море опустело, и начинался затяжной шторм с обильным снегопадом. Через несколько дней "Новик" поставил минную банку, на которой погибли крейсера "Бремен" и "Любек", подорвались два миноносца и потонул сторожевик "Фрей". В зимнем море долго болтало сотни обледенелых трупов. В далеком Берлине, экономя на спичках, сухорукий Гогенцоллерн подсчитывал потери за минувшую кампанию.
– Балтика, – говорил кайзер, – это русская гидра, глотающая мои корабли. Мы очень богаты потерями, но мы очень бедны успехами. Гинденбург – бравый солдат, а фон Тирпиц – старая шляпа!
* * *
Колчак рвался к славе – широкой, всеобъемлющей, всероссийской... Начдив даже похудел, сделался сух и костист, как марафонский бегун, летал с эминца на эсминец, всюду резкий, нервный и требовательный. Колчак двигался стремительно, словно разрубая перед собой ветер длинным и плоским колуном своего носа. Белая лайка его перчаток позеленела, истертая медью траповых поручней. Мерлушка походной шапки – седая от соли, а каблуки на сапогах, никогда не просыхающих от воды, разбились вдрызг, скособочены, словно Колчак служил курьером на побегушках.
Минная дивизия творила чудеса, и этим укреплялась популярность Колчака, особенно среди офицерства и буржуазии. На флоте еще не догадывались, что Колчака выдвигает не только пресса столичных газет. Сейчас им управляла сильная рука из кулуаров Государственной думы. Давняя дружба начдива с Гучковым никому не бросалась в глаза, но эта связь издавна существовала, и Колчак сам понимал, что его взлет состоится... Скоро он взлетит высоко!
Кажется, сейчас он хотел заработать себе второго "Георгия", чтобы этим торжеством закончить навигацию перед ледоставом. В самый сочельник, когда всем на дивизии хочется посидеть за столом с выпивкой, помянуть родных и просто подзабыться, Колчак сорвал от стенок к походу три эсминца – "Новик", "Забияку" и "Победителя". Начдив был краток и возражений не терпел.
– Ночь как ночь, – объявил Колчак. – Сочельник встретим с минами на борту возле Либавы. Пойдем к черту на рога, уповая на божью милость. Мины брать, со швартов сниматься по готовности.
Первым отошел "Победитель", за ним отдавал гаванские концы "Новик". Случайно в машинах неверно поняли сигнал с телеграфа, и "Новик" с хряском насел на причал кормою. А там сияла монархическая эмблема, вся в тусклом золоте. Раздался треск бревен гнилого причала, от двухглавого орла пробками отскочили две императорские короны.
– Ах, какое несчастье! – воскликнул Грапф. – Примета дурная, как бы беды не вышло... Что делать? Пойдем некоронованы.
Мимо них, сотрясая вокруг себя воздух работой машинных отсеков, уже вытягивался "Забияка", и над эсминцем пластами ходил воздух – то горячий, то холодный, отчего лица людей на мостике "Забияки" расслаивались. Косинский окликнул их через мегафон:
– Эй, на "Новике"! Что посеяли с кормушки?
– Корону! – гаркнул в ответ фон Грапф.
– Хорошо, что не голову, – отвечал Бароша, и его "Забияка" медленно растворился в густеющем тесте близкой ночи...
Пошли. К черту на рога, уповая на божью милость.